Лондоне, вообще ничего не читает, а пьет чистую водку и рисует тростники над
озером. Что касается священника Мизереры из прихода Трумейки, то, кроме
требника, его любимым чтением остается сочинение св. Августина "Против
языческих книг XII", наивкуснейшим же напитком - чай со спиртом.
Скиролавки, используя стародавнее определение, имеют аж 34 дыма, а
считая выселки и одиноко разбросанные усадьбы, такие, как Ликсайны,
Байткиили лесничество Блесы, насчитывают 45 дымов и 229 душ, заблудших,
впрочем, и дающих, как утверждает священник Мизерера, легкий доступ дьяволу
и его приспешникам, потому что многие живут неправедно и в безверье. Еще
хуже недоверков те, которые ревизуют Священное Писание, или те, кого можно
подозревать в Языческой практике, которой способствует таинственный сумрак
тянущихся вокруг лесов, печаль озер, меланхолия трясин.
В Скиролавках есть такие, кто живет здесь от деда-прадеда, как,
например, старый Шульц и Крыщак, Пасемки, Вонтрух, Миллерова, Малявка, Вебер
или Макух, а также такие, кто прибыл сюда сразу после войны, - Негловичи,
Кондек, Галембка, Слодовик, Порова. Еще другие, такие, как Севрук, приехали
в Скиролавки пятнадцать или чуть больше лет тому назад. Писатель Любиньски,
лесничий Турлей и художник Порваш живут в Скиролавках значительно меньше.
Некоторые люди - простые, едва умеют читать и писать, другие имеют за
плечами титулы и факультеты, знания кипят у них в головах, как суп в
кастрюле. А все-таки связывает этих таких разных людей какая-то таинственная
общность. С бегом времени как бы одурманило и заморочило их всех дыхание
затуманенных лугов и трясин, закралась в их сердца печаль озер, а мысли
пронизал сумрак дремучих лесов, рождая в них нелюбопытство к остальному миру
и к тем, которые живут в огромных городах, с квартирами, как гробики.
Утвердилось в них и ничем не обусловленное и ничем не подкрепленное
убеждение, что только то можно считать важным и полным значения, что
делается у них, в Скиролавках, Байтках и Ликсайнах, что рождается и умирает
на их полях, называемых по-стародавнему "лавками". Вокруг, впрочем, много
деревенек с похоже звучащими названиями - Скитлавок, Гутлавок, Пилавок,
Неглавок, Ронтлавок, Юблавок, Белолавок. Не имеет это, впрочем, никакого
значения для жителей Скиролавок, хоть им не чуждо чувство истории. Но, как
утверждает старый Отто Шульц, "берегитесь, потому что время коротко".
А так как время коротко, торопись, человек, и сохрани душу свою.
Очертания этого света минут, будь поэтому пилигримом на этом свете.
У Отто Шульца - седая борода, которая ниспадает ему на грудь, как у
других белая салфетка, когда они садятся обедать. У доктора Негловича чуть
седые виски. Поэтому старый Шульц смело стучится в двери доктора, чтобы
накануне Нового года спросить:
- А почему это время такое короткое, Янек? Потому что за ним стоит
вечность, о которой нам немногое известно. Вечность - это не только
приближение бесконечности времени, потому что время и вечность отличаются
друг от друга. Время бывает отдано семени, а вечность приносит плоды и жатву
без конца. И по той причине, что время коротко, я прихожу к тебе с
напоминанием, как к Лоту: "Поспешай", "Спасай душу свою".
Доктор Неглович завязывал галстук перед зеркалом в своем салоне, где
стояла черная гданьская резная мебель, которую расставил тут еще его отец,
хорунжий Станислав Неглович, а была она когда-то собственностью князя
Ройсса. В большом зеркале отражался свет хрустальной люстры, а также
фрагмент черного буфета и белая грудь рубашки доктора. Зеленоватая печь на
красиво выгнутых кафельных ножках рассеивала приятное тепло, которое
казалось каким-то чудесным явлением и позволяло забыть о пятнадцатиградусном
морозе на скованном льдом озере за окном.
Коричневый гладкий галстук позволил завязать себя большим узлом. Как
острая стрела, он рассекал белизну сорочки от шеи вниз. Доктор с
удовлетворением посмотрел в зеркало, потом повернулся к Шульцу, наклонил
голову и смиренно сказал:
- Хлеб наш насущный дай нам днесь.
- Аминь, - ответил Шульц.
И тогда доктор - как каждый год - вынул из буфета хрустальный графинчик
с вишневкой и два высоких бокала на тонких ножках и разлил понемногу
кровавого напитка.
- Хороший это будет год, Янек, - сказал Шульц, осторожно беря в черные,
загрубевшие от работы руки тоненький стебелек бокала. Улыбка доктора была
полна печали: - Не для всех, наверное, не для всех...
В кабинете доктора, в папке, лежали желтые карточки из больницы, в
которой почти месяц пробыл старый Шульц. Его болезнь носила латинское
название, но лучше будет сказать, что стрелой смерти уже пометил его тот,
кто не знает снисхождения.
- Так, Янек, не для меня, - кивал головой старый. - Но с тобой будет
по-другому.
Доктор вздохнул.
- "И смерти не будет уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет
ибо прежнее прошло".
- Пусть так будет, - сказал Шульц.
А потом добавил после короткого молчания:
- Женщина носит девять месяцев, и это хорошо. Кобыла носит триста сорок
дней, и это хорошо. Корова носит двести восемьдесят дней, и в этом великий
порядок. Отто Шульц прожил восемьдесят лет и должен умереть, потому что
таков порядок вещей.
- Аминь, - подтвердил доктор.
Шульц выпил красный напиток из хрупкого бокала, доктор сделал то же
самое. А потом они обнялись как отец с сыном. Шульц ушел в мрак новогодней
ночи, а доктор еще минуту смотрел на мокрые следы тающего снега, которые
остались возле высокого резного стула, где он когда-то сиживал мальчишкой.
До Нового года оставалось несколько часов. До которого-то там года от
сотворения мира по Кальвину, от разрушения Иерусалима, от Рождества
Христова, от введения юлианского календаря, от введения григорианского
календаря, от введения календаря исправленного, от введения прививок оспы,
от распространения паровых машин, от введения электрическо-магнетического
телеграфа. До которого-то там года от прекращения вихрей огромной бури,
которая прокатилась над миром, и как во многих других местах и странах, так
и в этой маленькой деревушке поломала ветви деревьев, разорила птичьи
гнезда, а людей, как листья, разбросала широко, на погибель или только на
изгнание, на унижение или забвение. Был это и сорок пятый год от рождения
Яна Крыстьяна Негловича, доктора всех наук лекарских.
Как обычно, много разных знаков на небе и на земле предвещало, что
новый год будет богат всякими событиями. Прежде всего, незадолго до
Рождества родила ребенка женского пола в Трумейках молодая ветеринарша,
Брыгида, девушка хорошенькая на удивление, с задом, как у кобылы-двухлетки.
Почти до дня родов никто не догадывался о ее состоянии, потому что она
носила широкую желтую болоньевую курточку, что естественно в осенние холода,
а живот, несмотря на беременность, у нее был небольшой. Людям было
любопытно, кто добрался до зада Брыгиды, потому что это должен был быть
мужчина большой отваги. Брыгида была красивой, с ласковыми глазами телки, но
гадкую для женщины имела она профессию: проявляла особую умелость,
маленькими и нежными ручками освобождая от яиц бычков и молодых жеребцов, а
также баранов. Говорили, что ее подружка по институту, такая же хорошенькая
девушка, когда ее изнасиловали трое мужчин, коварно заманила их к себе
домой, усыпила специальным вином, а потом лишила ядер, как разбрыкавшихся
бычков. Поэтому, несмотря на красоту Брыгиды и ее приветливый взгляд,
избегали ее молодые мужчины, и даже удивительно было, что нашелся кто-то
настолько отважный, чтобы сделать ей младенца.
Девушка с ребенком - это вещь в тех краях обычная. Но Брыгида никому не
сказала, от кого у нее ребенок, и в гминном управлении дочку велела записать
на свою фамилию. Тайны своей она не выдала даже доктору Негловичу, которого
вызвала в Трумейки акушерка. Потому что роды обещали быть трудными. Бабам,
которые лежали вместе с ней в палате, объявила: "Если уж вам так интересно,
от кого ребенок, то скажу вам, что это случилось от здешнего воздуха". Был
это, по мнению людей, нахальный ответ. Потому что нет ничего прекрасней, чем
картина, которая разыгрывается после девичьих родов, когда девушка с
ребенком на руках вылавливает из толпы какого-нибудь бедолагу, таскает его
по судам, а он выкручивается, врет, на других пальцем указывает и
рассказывает разные забавные подробности о девушке.
Разве не так было с дочкой вдовы Яницковой, хромой Марыной?
Двадцатилетней девушкой она родила дитя мужского пола в мае прошлого года, а
потом на автобусной остановке прихватила молодого Антека Пасемко, который
уже полгода работал на Побережье шофером и приезжал домой только на
воскресенья и на праздники. Ему-то на остановке она громко прокричала, что
ребенка родила от него и пусть он или женится на ней, или платит на сынка.
Парень защищался, как умел, рассказывал, что не только он девять месяцев
назад пошел в койку с хромой Марыной, что их тогда было несколько, потому
что она лежала пьяная, как свинья. Молодой Галембка ей засадил, старший сын
Шульца, средний из ребят плотника Севрука, почему же именно его, Антека
Пасемко, подозревают в отцовстве, если и от семени тех остальных ребенок мог
быть зачат? Подробно, ко всеобщей радости, рассказывал Антек Пасемко, как
хромая Марына сама в отсутствие матери на кровати разлеглась, как потом
ногами радостно дрыгала, когда ее по очереди покрывали - он, Антек, в самом
конце, потому что был пьянее всех, поэтому заснул на Марыне, и так его вдова
Яницкова в постели с Марыной застала. Те удрали, а он остался, и по этой
причине теперь его Марына подозревает, хотя он даже не помнит, наполнил ли
он ее своим семенем. Только что спал с Марыной, ничего больше. И, сказав это
людям, Антек Пасемко удрал на Побережье и три или четыре месяца не
возвращался в деревню, чему никто не удивлялся, потому что все знали, что он
боится гнева своей матери. Строгая женщина была Зофья Пасемкова, жена рыбака
Густава, мать троих сыновей и дочери. Всем в деревне было известно, что и
мужа, и сыновей она за что попало била конским кнутом, а дочку свою, едва ей
исполнилось шестнадцать лет, замуж в десятую деревню выдала и видеть ее не
хотела, так ее ненавидела. Потому и удрал Антек Пасемко, средний ее сын, на
Побережье, что боялся материнского кнута за то, что сделал Марыне. Хотя уже
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Самойлова Елена
Марко Джон
Махров Алексей