Чтение 4–й страницы книги ~Усвятские шлемносцы~

забежать в сельпо и купить Натахе обещанный подарок. Но ему, как нарочно,
мешали:
- Вставай, вставай, Касьян! Хватит дрыхнуть. Давыдко вон уже скачет.
Кто-то повозил в носу травинкой, Касьян отчаянно чихнул и под дружный
хохот подхватился и сел, подобрав коленки.
Промигав все еще изморно слипавшиеся глаза, он глянул за реку: по
знойной ровноте выгона и впрямь уже мчался Давыдко. И все засмотрелись на
его разудалый скач - локти крыльями, рубаха пузырем, а сам, не переставая,
знай наяривает мерина пятками. По тому, как он поспешал, охаживал лошадь,
всем стало ясно, что гонит он так неспроста, что наверняка разжился,
раскопал-таки Клавку, иначе чего бы ему палить коня без всякого резона.
- Ну, артист! Вьюн-мужик!
Косари, повскакав на ноги, засмотрелись на Давыдкину лихость.
- Этак и бутылки поколотит.
- Умеючи не поколотит. Должно, переложил чем-нибудь.
- Эх, ребята, а и верно, промашку дали: надо было все ж таки десять
штук заказывать. Чего уж там!
Между тем Давыдко, даже не придержав коня, на рысях скатился с кручи
было видно, как посыпались вслед и забухали в воду оковалки сухой глины.
Мерин ухнул в реку и, поднимая брызги, замолотил узловатыми коленками.
- Да что ж он, скаженный, делает! Детей подавит,- всполошились бабы,
когда верховой выскочил на эту сторону и голые ребятишки, валявшиеся на
песке, опрометью шарахнулись врассыпную.
- Да не пьяный ли он, часом?! - тревожились бабы.- Эк чего выделывает!
По штанам, по рубахам прямо.
- А долго ли ему хлебнуть, паразиту!
- Бельма свои залил - никого не видит.
Еще издали, там, на песках, Давыдко заорал, замахнулся кулаком - на
ребятишек, что ли? - и все так же колотя пятками в конское брюхо и что-то
горланя - "а-а!" да "а-а!" - пустился покосами. Раскидывая оборванные
ромашки и головки клевера, мерин влетел на стан и, загнанно пышкая боками,
осел на зад. Распахнутая его пасть была набита желтой пеной. Посыльный,
пепельно-серый то ли от
пыли, то ли от усталости, шмякнув о землю пустую торбу, сорванно,
безголосо выдохнул:
- Война!
Давыдко обмякло сполз с лошади, схватил чей-то глиняный кувшин, жадными
глотками, изнутри распиравшими его тощую шею, словно брезентовый шланг,
принялся тянуть воду. Обступившие мужики и бабы молча, отчужденно глядели на
него, не узнавая, как на чужого, побывавшего где-то там, в ином бытии,
откуда он воротился вот таким неузнаваемым и чужим.
С реки, подхватив раскиданные рубахи и майки, примчались ребятишки и,
пробравшись в круг своих отцов и матерей, притихшие и настороженные,
вопрошающе уставились на Давыдку. Сергунок тоже прилепился к отцу, и Касьян
прижал его к себе, укрыв хрупкое горячее тельце сложенными крест-накрест
руками.
Давыдко отшвырнул кувшин, тупо расколовшийся о землю, и, ни на кого не
глядя, не осмеливаясь никому посмотреть в лицо, будто сам виноватый в
случившемся, запаленно повторил еще раз:
- Война, братцы!
Но и теперь никто и ничего не ответил Давыдке и не стронулся с места.
В лугах все так же сиял и звенел погожий полдень недвижно дремали на
той стороне коровы, с беспечным галдежом и визгом носились над Остомлeй
касатки, доверчиво и открыто смотрели в чистое безмятежное небо белые кашки,
туда-сюда метались по своим делам стрекозы,- все оставалось прежним,
неизменным, и невольно рождалось неверие в сказанное Давыдкой: слишком
несовместимо было с обликом мира это внезапное, нежданное, почти забытое
слово "война", чтобы вдруг, сразу принять его, поверить одному человеку,
принесшему эту весть, не поверив всему, что окружало,- земле и солнцу.
- Врешь! - глухо проговорил бригадир Иван Дронов, неприязненно вперив в
Давыдку тяжелый взгляд из-под насунутой фуражки.- Чего мелешь?
Только тут людей словно бы прорвало, все враз зашумели, накинулись на
Давыдку, задергали, затеребили мужика:
- Да ты что, кто это тебе сказал?
- Мы ж только оттуда,- напирали бабы.- И никакой войны не было, никто
ничего.
- Да кто это тебе вякнул-то?
- Может, враки пустили.
- Потому и ничего...- отбивался Давыдко.- Дуська нынче не вышла, у. нее
ребенок заболел...
- Какая Дуська? При чем тут какая-то Дуська?
- Дак счетоводка, какая же...
- Ну?!
- Вот и ну... А бухгалтер кладовку проверял, не было его с утра в
конторе. А Прохор Иваныч тоже был уехамши. Может, и звонили, дак никого при
телефоне-то и не сидело. А война, сказывают, еще с утра началася.
- Да с кем война-то? Ты толком скажи!
- С кем, с кем...- Давыдко картузом вытер на висках грязные подтеки.- С
германцем, вот с кем!
- Погоди, погоди! Как это с германцем? - продолжал строго допытывать
Иван Дронов.- Какая война с германцем, когда мы с им мир подписали? Не может
того быть! И в газете о том сказано. Я сам читал. Ты откуда взял-то? За
такие слова, знаешь... Народ мне смущать.
- Поди, кто сболтнул,- снова загалдели бабы,- а он подхватил, нате вам:
война! Ни с того, ни с сего.
- Не иначе, брехня какая-то,- обернулся к Касьяну Алешка Махотин,
кудлатый, в смоляных кольцах косарь. Перочинным ножичком он машинально
продолжал надрезать квадратики и выковыривать кожуру на ореховой тросточке,
которую от нечего делать затеял еще в ожидании Давыдки.
- Мир-то мир, а с немцем всякое могет статься,- запальчиво выкрикнул
дедушко Селиван.- С германца спрос таковский. Немец, он и бумагу подпишет,
да сам же ее и не соблюдет. Бывало уж так-то, в ту войну, в германскую.
Однако мужики и сами уже нутром почуяли, что посыльный не врал, им
только не хотелось в это поверить, потому что от худой этой вести многое,
может быть, придется отрывать, бросать и рушить, о чем пока не хотелось и
думать, а потому их наскоки на Давыдку выглядели всего лишь неловкой и
бессильной попыткой остановить время, обмануть самих себя. Давыдко же,
пятясь под их гомонливым натиском, вдруг взъярился, закричал, сипло и с
пробившимся визгом в сорванном голосе:
- Да вы чего на меня-то? Чего прете? Стану я врать про такое! Да вон
слухайте сами!
Со стороны деревни донесся отдаленный, приглушенный, а потому особенно
тревожный своей невнятностью торопливый звон. Разгулявшийся ветер то
относил, совсем истончая ослабленные расстоянием звуки, низводя их до
томительной тишины, до сверчковой звени собственной крови в висках, то
постепенно возвращал и усиливал снова, и тогда становилось слышно, как на
селе кто-то без роздыху, одержимо бил, бил, бил, бил по стонливому железу.
Вслушиваясь, Иван Дронов сомкнул губы в неподвижную, омертвелую кривую
гримасу и сосредоточенно, уйдя в себя, глядел в какую-то точку под ногами,
молчали мужики, теребя подбородки и бороды, помалкивал и Касьян, враз
ознобленный случившимся, с тупым отвлекающим интересом уставясь на Алешкины
руки, по-прежнему ковырявшие красивую тросточку, обникли плечами, словно бы
заострились, стали ниже ростом женщины, склонили свои белые глухо насунутые
платки и косынки. И только дети, обступившие Давыдку, ничего не понимая,
недоуменно смигивали, переметывались синью распахнутых глаз по лицам
взрослых, вдруг сделавшихся, как Давыдко, тоже неузнаваемыми и отчужденными.
Да еще Натаха как сидела под калиновым кустом, так и осталась там.
Митюнька с зеленым ивовым пищиком в кулачке безмятежно посапывал на ее
коленях. Он спал под сенью крутого материнского живота, отделенный от своего
будущего братца теплой, натужно взбухшей перегородкой. Натаха, не переменяя
позы, терпеливо помахивала рукой над белой головкой, под рассыпчатыми
вихрами которой, должно быть, парили во сне веселые луговые птахи и сам он,
Митюнька, заходясь счастливым испугом от высоты, парил вместе с ними над
беспредельностью остомельской земли.
А из села заливисто и тревожно, каким-то далеким лисьим тявканьем опять
доносилось:
- А-ай, а-ай, а-ай, а-ай...
Иван Дронов наконец первым очнулся, крутнул головой, как бы отмахиваясь
от этого лая, обвел всех тягучим взглядом и объявил с глубинным выдохом,
будто собирался ступить в ледяную воду:
- Ну, люди, пошли! Слышите, зовут нас...
Старая Махотиха, Лешкина мать, обморочно всплеснула вялыми плетьми рук,
закрылась ими и завыла, завыла, терзая всем души, уткнув черное лицо в
черные костлявые ладони.

3

С покосов уходили молчаливым гуртом, ощетиненным граблями, деревянными
рогатыми вилами, посверкивающими косами, добела отмытыми травой,- словно и
впрямь ополчение, кликнутое отражать негаданную напасть. И будто какой
воевода, высился на своем мерине над картузами и косынками пеших людей
бригадир Иван Дронов все с той же непроходящей сумрачной кривиной на
сомкнутых губах. Даже детишки попримолкли и без обычного гомона и
непременного баловства трусили рысцой, поспевая за старшими, и, чуя
неладное, каждый держался поблизости от отца или матери. Парнишки упрямо не
оставляли своих нехитрых трофеев - кто ореховый хлыстик для удилища, кто
срезанную развилину для желанной рогатки, а кто прятал в прижатом к груди
картузе несмышленого слетка, желторотого дрозденыша, коими в покосы всегда
кипело урочище. На головках у девочек, еще недавно в праздничном разноцветье
лугов воображавших себя сказочными царевнами, в жалкой теперь ненужности