Чтение 4–й страницы книги ~Болтовня~

К вечеру хмель с Жаренова сошел.
Подошли мы к нему, Климов, Якушин, я.
- Где ты деньги на пьянку берешь? - спрашиваем. - Получка давно была, а
ты каждый день пьян.
Жаренов ухмыльнулся и со смешком отвечает:
- И сам беру и вас научу: в кассе взаимопомощи.
- Да как же тебе дают? Всем известно: ты только на пьянку и
одалживаешь? - удивился Якушин.
- Я пишу "на домашние нужды", - попробуй не дать! - смеется Жаренов.
Что ты с ним будешь говорить! Выругал его Климов и прочь пошел.
Порядки!
Но сердит я не на Жаренова, а на Кукушку. Ему все как с гуся вода.

x x x

Попался я в переделку! Ей-ей, иногда нечем было крыть пристававших.
Я беспартийный. Не такой беспартийный, как Жаренов, который только и
норовит усмехнуться и сказать: "А вот опять коммуниста-жулика поймали..." Не
такой беспартийный, как Чебышев, которому все равно, какая бы власть ни
была. Нет. Мне было приятнее набирать в восемнадцатом году листовку,
печатавшуюся на серой грязной бумаге, чем роскошные сборники стихов,
набиравшиеся елизаветинским - какой это прекрасный шрифт! - корпусом. Я за
коммунистов, они - мои товарищи по станку, мои соседи по сырому подвалу, все
они такие же, как я, а была ли в моей жизни хоть одна минута, когда я не
хвалил самого себя!
Мне понадобилось заглянуть в завком. Все в одной комнате - завком,
ячейка, комсомольцы. Так вот: у ячейкового стола сидит незнакомый мне
молодой паренек в толстовке и ворчливо бранит секретаря. Я прислушался. Речь
шла обо мне. Не о Морозове, - очень ему Морозов нужен! - а о пожилом
квалифицированном рабочем: паренек выговаривал секретарю ячейки за плохое
втягивание рабочих в партию.
- Что я могу поделать? - оправдывался Кукушка.
Паренек укоризненно мотал головой.
Кукушка сконфуженно смолк, но, на свое счастье, заметил меня,
обрадовался, что может прижать к ногтю паренька из райкома, и налетел на
меня коршуном:
- Говорите, мы ничего не делаем. А вот взять, к примеру, хотя бы
Морозова, - победоносно воскликнул он, схватив меня за рукав. - Скажи,
старик, сколько раз уговаривали мы тебя вступить в партию?
- Не считал, - посмеиваясь, отозвался я, готовясь к очередному
нападению.
Действительно, паренек в толстовке нахохлился молодым петушком.
- Здравствуйте, - располагающим к знакомству голосом произнес он,
протягивая руку.
- Здравствуйте, - ответил я ему, всем своим тоном подзуживая его и
говоря: "Ну-ка, попробуй меня куснуть".
- Давно работаете на производстве? - начал разговор паренек.
- Да уж не мало, - ответил я, ехидно поглядывая на него.
- Лет пятнадцать? - желая польстить мне, попытался догадаться паренек.
Я выждал минутку и сказал:
- Скоро стукнет сорок два.
- Вам? - не поняв меня, переспросил он.
- Не мне - мне уже пятьдесят четыре.
Паренек смутился и не находил подходящих слов.
Потом вдруг растерянно выпалил, точно перед ним стояла молодящаяся
особа женского пола:
- Вы выглядите значительно моложе.
Я не мог не съязвить:
- Ах, нет, молодой человек, я уже совсем старая.
Паренек смешался.
На помощь ему пришел Кукушка.
- Лучше скажи нам, Морозов, почему ты не вступаешь в партию? - открыл
он по мне пулеметный огонь.
Началось! Я знал, что теперь они засыплют меня десятками вопросов и мне
надо держать ухо востро, обстрелять их ответами и заставить отступить.
Так и есть, они затараторили в два голоса:
- Почему вы не вступаете в партию?
- Иди к нам вместе налаживать производство.
- Старый рабочий, а стоите в стороне от партии...
Так вы ничего не придумали нового? Ну, а эти вопросы давно известны, на
них я отвечу как по писаному.
- Я и так коммунист, - твердо заявил я.
- Знаем, знаем: коммунист без партбилета, - закукарекал паренек. -
Зачем, мол, мне партия? Старая отговорка. Неужели вам не ясно: человек
беспартийным быть не может. Это буржуазный взгляд. Ведь у вас есть же
какие-нибудь интересы? Совпадают же они с интересами каких-нибудь людей?
Посмотрите, кто эти люди, к какому классу принадлежат, потому что к тому же
классу принадлежите и вы.
Ну, хоть бы одно новое слово!
- Хватит! - сердито обрезал я паренька. - Все это мы и слыхали и
читали, - придумайте что-нибудь поновее.
Я уже было собрался уходить, да пожалел паренька: он, несчастный,
должно быть, свои доводы наизусть неделю зазубривал, а они никому не нужны,
совсем я его оскандалил перед Кукушкой, весь выговор насмарку пошел. А ведь
Кукушка не лучше его. Я задержался и, глядя в упор на Кукушку, назло ему,
заявил:
- А еще не вступаю в партию потому, что не хочу среди рабочих авторитет
потерять.
- Как? - только и смог удивиться паренек.
- А так, - объяснил я ему. - Наша ячейка прямо до самозабвения
выдвигает коммунистов на производстве. Смотришь: поработал парень в
типографии год-два, вступил в партию - и сразу с пятого разряда на девятый.
А беспартийные рабочие по пятнадцать, по двадцать лет работают, и чуть что -
им снижают разряд.
И, преподнесши эту пилюлю скисшему Кукушке, я немедленно удалился.

x x x

Интересно, какой вышел бы из меня ученик. Мне не довелось испытать
этого удовольствия. До тринадцати лет я, к своему позору перед сверстниками,
только и делал, что нянчил бесчисленных своих младших сестер и братьев и из
всех букв знал только "буки", да и то потому, что с этой буквы начиналось
грязное слово, постоянно находившееся в нашем обращении. Будучи совершенно
неграмотными мальчишками, мы быстро запомнили и научились от старых, матерых
хулиганов писать нехорошие, похабные слова. "Буки" была наша любимая буква,
ее мы с особенным удовольствием выводили при помощи грязи и пальца на окнах
и дверях домов, ютивших фабричных девушек. Тринадцати лет я попал в
типографию. Там меня тоже не столько учили читать, сколько отличать петит от
цицеро, ренату от медиовали. Теперь я хорошо умею и читать и писать, но вот
учиться мне не пришлось. И мне любопытно, какой из меня вышел бы ученик.
Валентина хорошо считает, но ей не дается русский язык. Ошибок,
делаемых ею, нарочно не придумаешь. А ведь еще годик, и она кончит школу.
Позавчера просыпаюсь в первом часу. Смотрю: сидит Валентина с
осоловевшими глазами и уныло и как нельзя медленнее пишет.
- Девчонка! - кричу я. - Чего ты там пыхтишь?
- Не мешай, - огрызнулась она и снова зацарапала карандашом по бумаге.
Если верить романам, девчонки по ночам пишут любовные письма. Мне не
хочется верить романам. Но если они правы - это надо проверить - дочь
следует отлупить.
Я выполз из-под теплого уютного одеяла, с неудовольствием встал на
холодный, шершавый пол, подтянул подштанники и подошел к Валентине.
Отсвет зеленого абажура делал бумагу и лицо девчонки особенно бледными,
но и без отсвета было заметно, что лицо не розовее бумаги.
Я оперся на худенькое плечико и заглянул в тетрадь. Романы врали.
Двенадцатилетняя девочка занималась тем, чем следовало ей заниматься, она
писала школьное сочинение.
Неуклюжим детским почерком вверху страницы было выведено "Крепостное
право по рассказу "Муму".
- Что это за "Муму"? - спросил я дочь.
- Папа, не мешай, - сонным голосом отозвалась Валентина. - "Муму" -
рассказ Тургенева. Я спешу. Сочинение надо сдать послезавтра.
- Тургенева? - вспомнил я. - Как же, я этого писателя знаю. Ну,
конечно, знаю. Он написал "Записки охотника", и потом я читал его же
роман... Подожди, дай бог памяти, да, да... "Дым"! Но "Муму"...
- Пожалуйста, не мешай, - повторила она. - У меня и так ничего не
выходит.
Она была права. Несколько неровных, путаных строчек метались в
беспорядке, наскакивали друг на друга, и каждая нижняя явно хотела столкнуть
стоявшую выше себя. Достаточно было мельком взглянуть на тетрадку, чтобы с
уверенностью судить о неспособности Валентины к сочинительству, - девчонка
пошла в меня.
Возможно, это нехорошо, но я предложил ей помощь.
- Когда тебе нужно сдавать сочинение? - спросил я.
- Послезавтра, - с досадой отозвалась Валентина, упрямо царапая бумагу
огрызком карандаша.
Я не знал, как начать речь с предложением своих услуг, но девчонка
помогла сама.
- У всех подруг грамотные родители: той мать поможет, другой отец, -