юноше.
второй патент на право открыть типографию в Ангулеме; до той поры из-за
происков старика Се-шара и военных потрясений, вызвавших во времена Империи
полный застой в промышленности, на этот патент не было спроса; по причине
этого же застоя Сешар в свое время не приобрел его, и скаредность старика
послужила причиной разорения старинной типографии. Узнав об этой покупке,
Сешар обрадовался, понимая, что борьба, которая неминуемо возникнет между
его предприятием и предприятием Куэнте, обрушится всей тяжестью на его сына,
а не на него. "Я бы не выдержал,- размышлял он,- но парень, обучавшийся у
господ Дидо, еще потягается с Куэнте". Семидесятилетний старик вздыхал о том
времени, когда он сможет зажить в свое удовольствие. Он слабо разбирался в
тонкостях типографии, зато слыл большим знатоком в искусстве, которое
рабочие шутя называли пьянографией, а это искусство, весьма почитаемое
божественным автором "Пантагрюэля", подвергаясь нападкам так называемых
Обществ трезвости, со дня на день все больше предается забвению.
Жером-Никола Сешар, покорный судьбе, предопределенной его именем', страдал
неутолимой жаждой. Многие годы жена сдерживала в должных границах эту
страсть к виноградному соку - влечение, столь естественное для Медведей, что
г-н Шатобриан подметил это свойство даже у настоящих медведей в Америке;
однако философы заметили, что в старости привычки юных лет проявляются с
новой силой. Сешар подтверждал это наблюдение: чем больше он старился, тем
больше любил выпить Эта страсть оставила на его медвежьей физиономии следы,
придававшие ей своеобразие. Нос его принял размеры и форму прописного А -
кегля тройного канона. Щеки с прожилками стали похожи на виноградные листья,
усеянные бородавками, лиловатыми, багровыми и часто всех цветов радуги.
Точь-в-точь чудовищный трюфель среди осенней виноградной листвы! Укрытые
лохматыми бровями, похожими на запорошенные снегом кусты, маленькие серые
глаза его хитро поблескивали от алчности, убивавшей в нем все чувства, даже
чувство отцовства, и сохраняли проницательность даже тогда, когда он был
пьян. Лысая голова, с плешью на темени, в венчике седеющих, но все еще
вьющихся волос, вызывала в воображении образы
старинные лампады, в которых сгорает больше масла, нежели фитиля, ибо
излишества, в чем бы они ни сказывались, воздействуют на человека в
направлении, наиболее ему свойственном: от пьянства, как и от умственного
труда, тучный тучнеет, тощий тощает. Жером-Никола Сешар лет тридцать не
расставался с знаменитой муниципальной треуголкой, в ту пору еще
встречавшейся в иных провинциях на голове городского барабанщика. Жилет и
штаны его были из зеленоватого бархата. Он носил старый коричневый сюртук,
бумажные полосатые чулки и башмаки с серебряными пряжками. Подобный наряд,
выдававший в буржуа простолюдина, столь соответствовал его порокам и
привычкам, так беспощадно изобличал всю его жизнь, что, казалось, старик
родился одетым: без этих облачений вы не могли бы вообразить его, как
луковицу без шелухи. Если бы старый печатник издавна не обнаружил всю
глубину своей слепой алчности, одного его отречения от дел было бы
достаточно, чтобы судить о его характере. Несмотря на познания, которые его
сын должен был вынести из высокой школы Дидо, он уже давно замышлял
обработать дельце повыгоднее. Выгода отца не была выгодой сына. Но в делах
для старика не существовало ни сына, ни отца. Если прежде он смотрел на
Давида, как на единственного своего ребенка, позже сын стал для него просто
покупателем, интересы которого были противоположны его интересам: он хотел
дорого продать. Давид должен был стремиться дешево купить; стало быть, сын
превращался в противника, которого надо было победить. Это перерождение
чувств в личный интерес, протекающее обычно медленно, сложно и лицемерно у
людей благовоспитанных, совершилось стремительно и непосредственно у старого
Медведя, явившего собою пример того, как лукавая пьянография может
восторжествовать над ученой типографией. Когда сын приехал, старик окружил
его той расчетливой любезностью, какой люди ловкие окружают свои жертвы: он
ухаживал за ним, как любовник ухаживает за возлюбленной; он поддерживал его
под руку, указывал, куда ступить, чтобы не запачкать ноги; он приказал
положить грелку в его постель, затопить камин, приготовить ужин. На другой
день, пытаясь за обильным обедом напоить сына, Жером-Никола Сешар, сильно
подвыпивший, сказал: "Потолкуем о делах?",- и фраза эта прозвучала так
нелепо между приступами икоты, что Давид попросил отложить деловые разговоры
до следующего дня. Старый Медведь слишком искусно умел извлекать пользу из
своего опьянения, чтобы отказаться от долгожданного поединка.- Довольно! -
заявил он. Пятьдесят лет он тянул лямку и ни одного часа долее не желает
обременять себя. Завтра же его сын должен стать Простаком.
Типография уже с конца царствования Людовика XIV помещалась в той части
улицы Болье, где она выходит на площадь Мюрье. Стало быть, дом издавна был
приспособлен к нуждам типографского производства. Обширная мастерская,
занимавшая весь нижний этаж, освещалась со стороны улицы через ветхую
стеклянную дверь и широкое окно, обращенное во внутренний дворик. В контору
к хозяину можно было пройти и через подъезд. Но в провинции типографское
дело неизменно возбуждает столь живое любопытство, что заказчики
предпочитали входить в мастерскую прямо с улицы через стеклянную дверь,
проделанную в фасаде, хоть им и надо было спускаться на несколько ступенек,
так как пол мастерской приходился ниже уровня мостовой. От изумления
любопытствующие обычно не принимали во внимание неудобств типографии. Если
им случалось, пробираясь по ее узким проходам, засмотреться на своды,
образуемые листами бумаги, растянутыми на бечевках под потолком, они
наталкивались на наборные кассы или задевали шляпами о железные распорки,
поддерживающие станки. Если им случалось заглядеться на наборщика, который
читал оригинал, проворно вылавливал буквы из ста пятидесяти двух ящичков
кассы, вставлял шпону, перечитывал набранную строку, они натыкались на стопы
увлажненной бумаги, придавленной камнями, или ударялись боком об угол
станка; все это к великому удовольствию Обезьян и Медведей. Не было случая,
чтобы кому-нибудь удавалось дойти без приключений до двух больших клеток,
находившихся в глубине этой пещеры и представлявших собою со стороны двора
два безобразных выступа, в одном из которых восседал фактор, а в другом сам
хозяин типографии. Виноградные лозы, изящно обвивавшие стены здания,
приобретали, принимая во внимание славу хозяина, особо приманчивую местную
окраску. В глубине двора, прилепившись к стене соседнего дома, ютилась
полуразрушенная пристройка, где смачивали и подготавливали для печати
бумагу. Там помещалась каменная мойка со стоком, где перед отпечатанием и
после отпечатания промывались формы, в просторечьи печатные доски; оттуда в
канаву стекала черная от типографской краски вода и там смешивалась с
кухонными помоями, цветом своим смущая крестьян, съезжавшихся в базарные дни
в город. "А ну, как сам черт моется в этом доме?" - говаривали они. К
пристройке примыкали с одной стороны кухня, с другой - сарай для дров. Во
втором этаже этого дома, с мансардой из двух каморок, было три комнаты.
Первая из них, находившаяся над сенями и столь же длинная, если не считать
ветхой лестничной клетки, освещалась с улицы сквозь узкое оконце, а со двора
сквозь слуховое окно и служила вместе и прихожей и столовой. Незатейливо
выбеленная известью, она своею откровенностью являла образец купеческой
скаредности; грязный пол никогда не мылся: обстановку составляли три
скверных стула, круглый стол и буфет, стоявший в простенке между дверьми,
которые вели в спальню и гостиную; окна и двери потемнели от грязи; комната
была обычно завалена кипами оттисков и чистой бумаги; нередко на этих кипах
можно было увидеть бутылки, тарелки с жарким или сладостями со стола
Жерома-Никола Сешара. Спальня, окно которой, в раме со свинцовым переплетом,
выходило во двор, была обтянута ветхими коврами, какими в провинции украшают
стены зданий в день праздника Тела господня. Там стояли широкая кровать с
колонками и пологом, с шитыми подзорами и пунцовым покрывалом, два кресла,
источенных червями, два мягких стула орехового дерева, крытые ручной
вышивкой, старая конторка и на камине - часы. Эта комната, дышавшая
патриархальным благодушием и выдержанная в коричневых тонах, была обставлена
господином Рузо, предшественником и хозяином Жерома-Никола Сешара. Гостиная,
отделанная в новом вкусе г-жою Сешар, являла взору ужасающую деревянную
обшивку стен, окрашенную в голубую краску, как в парикмахерской; верхняя
часть стен была оклеена бумажными обоями, на которых темно-коричневой
краской по белому полю были изображены сценки из жизни Востока; обстановка
состояла из шести стульев, обитых синим сафьяном, со спинками в форме лиры.
Два окна, грубо выведенные арками и выходившие на площадь Мюрье, были без
Занавесей; на камине не было ни канделябров, ни часов, ни зеркала. Г-жа
Сешар умерла в самый разгар своего увлечения убранством дома, а Медведь, не
усмотрев в напрасных изощрениях никакой выгоды,
Жером-Никола Сешар своего сына и указал ему на лежавшую на круглом столе
опись типографского имущества, составленную фактором под его руководством.
бумаги на сына и с сына на бумагу.- Увидишь, что я вручаю тебе не
типографию, а сокровище.
растирания красок..."
тысяча шестьсот франков!.." Но, отец,- сказал Давид Сешар, выпуская из рук
инвентарь,- да это просто какие-то деревяшки, а не станки! И ста экю они не
стоят, разве для топки печей пригодятся...
пойдем вниз! Поглядишь, способна ли ваша слесарная дребедень работать так,
как эти добрые испытанные старинные станки. И тогда у тебя язык не
повернется хулить честные станки, ведь они на ходу, что твои почтовые
кареты, и будут служить тебе всю жизнь, не разоряя на починки. Де-ре-вяшки!
Да эти деревяшки прокормят тебя! Де-ре-вяшки! Твой отец работал на них целые
четверть века. Они и тебя в люди вывели.
Эриксон Стивен
Никитин Юрий
Акунин Борис
Посняков Андрей
Корнев Павел
Белов Вольф