бледным лицам с удлиненными черными глазами. При виде средневекового кинжала
с узорной рукоятью, которая была изящна, как кружево, и покрыта ржавчиной,
похожей на следы крови, он с трепетом угадывал развязку ночного приключения,
прерванного холодным клинком мужа. Индия с ее религиями оживала в буддийском
идоле, одетом в золото и шелк, с остроконечным головным убором, состоявшим
из ромбов и украшенным колокольчиками. Возле этого божка была разостлана
циновка, все еще пахнувшая сандалом, красивая, как та баядерка, что некогда
возлежала на ней. Китайское чудовище с раскосыми глазами, искривленным ртом
и неестественно изогнутым телом волновало душу зрителя фантастическими
вымыслами народа, который, устав от красоты, всегда единой, находит
несказанное удовольствие в многообразии безобразного. При виде солонки,
вышедшей из мастерской Бенвенуто Челлини, он перенесся в прославленные века
Ренессанса, когда процветали искусства и распущенность, когда государи
развлекались пытками, когда указы, предписывавшие целомудрие простым
священникам, исходили от князей церкви, покоившихся в объятиях куртизанок.
Камея привела ему на память победы Александра, аркебуза с фитилем -- бойни
Писарро[*], а навершие шлема -- религиозные войны, неистовые,
кипучие, жестокие. Потом радостные образы рыцарских времен ключом забили из
миланских доспехов с превосходной насечкой и полировкой, а сквозь забрало
все еще блестели глаза паладина.
руин, слагавший для него бесконечную поэму. Формы, краски, мысли -- все
оживало здесь, но ничего законченного душе не открывалось. Поэт должен был
завершить набросок великого живописца, который приготовил огромную палитру и
со щедрой небрежностью смешал на ней неисчислимые случайности человеческой
жизни. Овладев целым миром, закончив обозрение стран, веков, царств, молодой
человек вернулся к индивидуумам. Он стал перевоплощаться в них, овладевал
частностями, обособляясь от жизни наций, которая подавляет нас своей
огромностью
лет. Когда он смотрел на волшебный девичий передник какой-то гаитянки,
пылкое его воображение рисовало ему картины простой, естественной жизни,
чистую наготу истинного целомудрия, наслаждения лени, столь свойственной
человеку, безмятежное существование на берегу прохладного задумчивого ручья,
под банановым деревом, которое даром кормит человека сладкой своей манной.
Но внезапно, вдохновленный перламутровыми отливами бесчисленного множества
раковин, воодушевленный видом звездчатых кораллов, еще пахнувших морской
травой, водорослями и атлантическими бурями, он становился корсаром и
облекался в грозную поэзию, запечатленную образом Лары[*].
Затем, восхищаясь изящными миниатюрами, лазоревыми золотыми арабесками,
которыми был разукрашен драгоценный рукописный требник, он забывал про
морские бури. Ласково убаюкиваемый мирными размышлениями, он стремился
вернуться к умственному труду, к науке, мечтал о сытой монашеской жизни,
беспечальной и безрадостной, ложился спать в келье и глядел в стрельчатое ее
окно на монастырские луга, леса и виноградники. Перед полотном Тенирса он
накидывал на себя солдатский кафтан или же лохмотья рабочего; ему хотелось
надеть на голову засаленный и прокуренный колпак фламандцев, он хмелел от
выпитого пива, играл с ними в карты и улыбался румяной, соблазнительно
дебелой крестьянке. Он дрожал от стужи, видя, как падает снег на картине
Мьериса, сражался, смотря на битву Сальватора Розы. Он любовался
иллинойсским томагавком и чувствовал, как ирокезский нож сдирает с него
скальп. Увидев чудесную лютню, он вручал ее владелице замка, упивался
сладкозвучным романсом, объяснялся прекрасной даме в любви у готического
камина, и вечерние сумерки скрывали ее ответный взгляд. Он ловил все
радости, постигал все скорби, овладевал всеми формулами бытия и столь щедро
расточал свою жизнь и чувства перед этими призраками природы, перед этими
пустыми образами, что стук собственных шагов отдавался в его душе, точно
отзвук другого, далекого мира, подобно тому как шум Парижа доносится на
башни Собора богоматери.
заметил, что на каждой ступеньке стоят или висят на стене вотивные щиты[*], доспехи, оружие, дарохранительницы, украшенные
скульптурой, деревянные статуи. Преследуемый самыми странными фигурами,
чудесными созданиями, возникшими перед ним на грани смерти и жизни, он шел
среди очарований грезы. Усомнившись наконец в собственном своем
существовании, он сам уподобился этим диковинным предметам, как будто став
не вполне умершим и не вполне живым. Когда он вошел в новые залы, начинало
смеркаться, но казалось, что свет и не нужен для сверкающих золотом и
серебром сокровищ, сваленных там грудами. Самые дорогие причуды
расточителей, промотавших миллионы и умерших в мансардах, были представлены
на этом обширном торжище человеческих безумств. Чернильница, которая
обошлась в сто тысяч франков, а потом была продана за сто су, лежала возле
замка с секретом, стоимости которого было бы некогда достаточно для выкупа
короля из плена. Род человеческий являлся здесь во всей пышности своей
нищеты, во всей славе своей гигантской мелочности. Стол черного дерева,
достойный поклонения художника, резанный по рисункам Жана Гужона, стоивший
когда-то нескольких лет работы, был, возможно, приобретен по цене осиновых
дров. Драгоценные шкатулки, мебель, сделанная руками фей, -- все набито было
сюда как попало.
комнаты, завершавшей длинную анфиладу зал, которые художники минувшего века
разукрасили золотом и скульптурами.
что, поднимитесь на четвертый этаж, вот там вы увидите!
там перед его усталыми глазами поочередно прошли картины Пуссена,
изумительная статуя Микеланджело, прелестные пейзажи Клода Лоррена, картина
Герарда Доу, подобная странице Стерна, полотна Рембрандта, Мурильо,
Веласкеса, мрачные и яркие, как поэма Байрона; далее -- античные барельефы,
агатовые чаши, великолепные ониксы... Словом, то были работы, способные
внушить отвращение к труду, нагромождение шедевров, могущее возбудить
ненависть к искусствам и убить энтузиазм. Он дошел до "Девы" Рафаэля, но
Рафаэль ему надоел, и голова кисти Корреджо, просившая внимания, так и не
добилась его. Бесценная античная ваза из порфира, рельефы которой изображали
самую причудливую в своей вольности римскую приапею, отрада какой-нибудь
Коринны, не вызвала у него ничего, кроме беглой улыбки. Он задыхался под
обломками пятидесяти исчезнувших веков, чувствовал себя больным от всех этих
человеческих мыслей; он был истерзан роскошью и искусствами, подавлен этими
воскресающими формами, которые, как некие чудовища, возникающие у него под
ногами по воле злого гения, вызывали его на нескончаемый поединок.
существующее к газу, не вырабатывает ли человеческая душа ужасные яды,
мгновенно сосредоточивая в себе все своя радости, идеи и силы? И не оттого
ли гибнет множество людей, что их убивают своего рода духовные кислоты,
внезапно отравляющие все их существо?
кабинет -- последнее скопище боевой славы, человеческих усилий, причуд,
богатств, -- и указал рукой на большой четырехугольный ящик красного дерева,
подвешенный на серебряной цепи.
приказчик. -- Если вам угодно видеть эту картину, я осмелюсь побеспокоить
хозяина.
какой-нибудь князь?
на друга, оба удивленные в равной мере. Затем, сочтя молчание незнакомца за
пожелание, приказчик оставил его одного в кабинете.
читая геологические сочинения Кювье? Уносимые его гением, парили ли вы над
бездонной пропастью минувшего, точно поддерживаемые рукой волшебника? Когда
в различных разрезах и различных слоях, в монмартрских каменоломнях и в
уральском сланце обнаруживаются ископаемые, чьи останки относятся ко
временам допотопным, душа испытывает страх, ибо перед ней приоткрываются
миллиарды лет, миллионы народов, не только исчезнувших из слабой памяти
человечества, но забытых даже нерушимым божественным преданием, и лишь прах
минувшего, скопившийся на поверхности земного шара, образует почву в два
фута глубиною, дающую нам цветы и хлеб. Разве Кювье не величайший поэт
нашего века? Лорд Байрон словами воспроизвел волнения души, но бессмертный
наш естествоиспытатель[*] воссоздал миры при помощи
выбеленных временем костей; подобно Кадму[*], он отстроил
города при помощи зубов, он вновь населил тысячи лесов всеми чудищами
зоологии благодаря нескольким кускам каменного угля; восстановил поколения
гигантов по одной лишь ноге мамонта. Образы встают, растут и в соответствии
с исполинским своим ростом меняют вид целых областей. В своих цифрах он
поэт; он великолепен, когда к семи приставляет нуль. Не произнося
искусственных магических слов, он воскрешает небытие; он откапывает частицу
гипса, замечает на ней отпечаток и восклицает: "Смотрите! " Мрамор
становится вдруг животным, смерть -- жизнью, открывается целый мир! После
неисчислимых династий гигантских созданий, после рыбьих племен и моллюсковых
кланов появляется наконец род человеческий, выродок грандиозного типа,
сраженного, быть может, создателем. Воодушевленные мыслью ученого, перед
которым воскресает прошлое, эти жалкие люди, рожденные вчера, могут
проникнуть в хаос, запеть бесконечный гимн и начертать себе былые судьбы
вселенной в виде вспять обращенного Апокалипсиса. Созерцая это жуткое
воскрешение, совершаемое голосом одного единственного человека, мы
проникаемся жалостью к той крохе, которая нам предоставлена в безыменной
бесконечности, общей всем сферам, проникаемся жалостью к этой минуте жизни,
которую мы именуем время. Как бы погребенные под обломками стольких
вселенных, мы вопрошаем себя: к чему наша слава, наша ненависть, наша
любовь? Если нам суждено стать в будущем неосязаемой точкой, стоит ли
принимать на себя бремя бытия? И вот, вырванные из почвы нашего времени, мы
Шилова Юлия
Василенко Иван
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Акунин Борис