перебежали насыпь строящейся железной дороги и стягивают свои силы у
поворота поля. Страшен был не бой, - страшно было грозящее рабство. И это в
момент, когда крылатые самки уже вернулись с первого вылета бескрылыми и
готовились стать матками новых рабочих поколений.
щупальцы и ножки противника, срезали их одним напряжением мускулов, тела
свивались клубком, и сильный перегрызал талию слабейшему.
обломками челюстей, дрожащими шариками тел. А по обходным дорожкам грабители
спешно тащили куколок, обеспечивая себя будущими рабами. Иной
проголодавшийся воин забирался в стойла врага и жадно выдаивал упитанную,
породистую тлю; а минуту спустя уже извивался на земле в мертвой схватке с
пастухом, защищающим собственность своего племени.
армиями бледно-желтого полевого врага. Но случилось то, чего не могли
предвидеть лучшие из муравьиных стратегов.
снесен неведомо откуда пришедшим ударом. На дорожках все спуталось, и враг с
врагом в неостывшей схватке были раздавлены невидимой и неведомой силой.
тело, и от стройных армий не осталось и следа. В пространствах, неведомых
даже острейшему муравьиному уму, быть может, в чуждом ему измерении, как
невидимая гроза, как мировая катастрофа, прошла божественная, неотразимая,
всеуничтожающая сила.
солдатским сапогом; поникли пригнутые к земле и затоптанные кустики вереска,
миллионы живых и готовившихся к жизни существ - личинок, куколок, жучков,
травяных вшей, гнезда полевых пташек, чашечки едва распустившихся цветов,-
все погибло под ногами прошедшего опушкой отряда. А когда тут же, вслед за
пулеметной командой, утомленные лошади провезли орудие,- на месте живого
мира осталась затоптанная полоса земли с глубокой колеей.
уцелевший муравей-лазутчик пастушеского племени Lasius flavus, не находя
более ни друзей, ни врагов, не узнавая местности, затерявшийся, несчастный,
малая жертва начавшейся катастрофы живущего.
убегали собаки, солдаты с ведрами и манерками потянулись к реке, хриплый
голос говорил слова команды, кудахтали потревоженные куры, и ночь опустилась
над землей, не запоздав ни на секунду времени.
ПЛАНЫ
и жившей над окном Танюши, была в общих чертах выполнена. Птенцы вывелись,
окрепли, научились летать и были готовы к самостоятельной жизни. Забот
теперь было мало, интерес к жизни не так могуч, и главные устремления
ласточки и всего ласточкиного народа сводились к усиленному питанию, чтобы
выдержать осенью обратный перелет. Искренне упивалась жизнью только
молодежь, еще чуждая страстей, веселая, готовая целый день шнырять, гоняться
за мухами, болтать вздор на телеграфной проволоке и на закате ловить в выси
лучи уходящего солнца, когда внизу ползут уже сумерки.
кончал университет, имел в виду остаться при нем по специальности
(государственное право) и жениться по чувству и с расчетом. Так как
торопиться было некуда, то он мог хорошо и внимательно присмотреться, прежде
чем выбрать себе жену среди молоди профессорских семейств. Одной из
кандидаток на счастье была Танюша. Поэтому студент Эрберг посещал
воскресенья профессора орнитологии; но, держа Танюшу в резерве, студент
Эрберг продолжал неспешно осматриваться, вполне уверенный, что недостатка в
выборе не будет.
которых она поколебала, был и неприятно-умный студент Эрберг, только что
сдавший государственные экзамены. Как все умные люди, вкусившие от мудрости
государственной науки, он считал, что война не может продолжаться дольше
двух-трех месяцев. Поэтому, не спеша портить свою карьеру и обеспечивать
себе место в гражданском тылу, он поступил в школу прапорщиков. Форма ему
шла, офицерская пойдет еще больше. Вынужденный отдых от умственных занятий
был необходим. Военная муштровка укрепляла тело. Эрберг сразу научился
печатать ногами, рапортовать, держать пояс подтянутым и в полном порядке
укладывать на ночь одежду. Он был высок ростом и в ученье стоял фланговым.
на войне с первых дней. Эрберг, как будущий офицер, казался ей существом
высшим, недосягаемым; он и был им для Дуняши, и она краснела пятнами от
подбородка до кончиков ушей, помогая ему снимать юнкерское пальто. И Дуняша
же первая заметила, что с Эрберга не сводит Леночка круглых удивленных глаз.
И понятно - он красив, значителен и о военных операциях говорит с тою же
уверенностью, как раньше говорил о театре Станиславского и вопросах
международного права. Но в форме он милее, еще моложе, ближе сердцу простой
девушки.
боялась; но Эрберг ничем ее от других не отличал, разве - ласковой
почтительностью и особым вниманием к старушке Аглае Дмитриевне. Это
последнее Танюше нравилось, и к Эрбергу она относилась хорошо. Интересов его
не понимала и не разделяла. Но все же молодец, что не захотел укрыться в
тылу, как другие, а записался в прапорщики. За это Эрберга в профессорском
доме все одобряли, и Танюша была довольна: это - ее знакомый. О Леночкиных
чувствах немного догадывалась, но время было такое, когда мало думалось и
говорилось о личном, о чувствах, даже о музыке: война захватила всех, об
ином и говорить было как-то странно.
приходилось, или расчета не было. Покойный отец был из рижских немцев, а
мать из московских мещан, совсем незначительная. И у матери были планы:
пускай все будет в жизни так, как хочет ее замечательный сын. Ведь раньше
было в жизни так, как хотел его отец,- и дурного не вышло. Мужчины знают
больше, чем догадываются женщины. И она носила наколку, вела хозяйство и
заботилась о чистоте наброшенных на кресла плотных, добротных вязаных
салфеточек.
просто и естественно. Когда он выходил, мать не спрашивала, куда он идет и
когда вернется. Если нужно - скажет и сам.
прочность и корень. Когда Эрберг пил чай, он ставил свой стакан на середину
блюдечка верной, спокойной, красивой рукой.
ВРЕМЯ
где в фундаментальную стену упиралась балка, было на стене зеленоватое
пятно, покрытое пухом белой плесени. На сыром каменном полу насыпался
небольшой валик мельчайших перегнивших кусочков дерева и сырых пылинок
извести.
замысловат, тонок и многотонен. Тысячи поколений работали над ним. Выпоты
сырой гашеной извести пробуждали жизнь в промежутках кирпичной кладки под
слоем штукатурки. Без общего командования, как бы без плана, шла работа
разрушения. Микроскопические существа, любя и питаясь по-своему, вспахивали
и унавоживали грибное поле. Они гибли, выделяли тепло и возбуждали
деятельность жирной грибницы, взрастившей дремучий лес стройных пальм,
вислых ив и цепких фантастических лиан.
работа согревала деревянную балку. Мягчайший, мельчайший червячок с прочной
стальной головой сверлил ходы сквозь волокна дерева; уставши - окукливался,
становился жучком, клал яичко, умирал. Новый червячок прокладывал новый
путь, чертя в древесной мякоти условный рисунок. И мертвое, холодное дерево,
когда-то страстно сосавшее землю, когда-то пластавшее зеленый лист к лучам
солнца,- вновь согревалось, дышало теплом миллиона гнезд и мастерских,
мечтая о возврате в землю и новом воскресении в живящих соках.
мышка зубами и коготками отламывала щепочки от толстой доски пола. Эту
работу начали ее предки. Был сделан точный инженерный расчет расстояний и
направления.
Упираясь задними лапами в неровность стены и мякоть щебня, мышка сразу
делала два дела: продолжала культурную работу поколений и стачивала слишком
быстро росшие зубы.
переулка, громыхая, проехала телега. Со стены упало несколько чешуек;
неубранным сором завалило ход червячка. Лопнула в балке истлевшая ворсинка
дерева. Старый особняк профессора задрожал и накренился на несколько линий,
незаметно даже для зоркого мышиного глаза. Непросохшая капля вчерашнего
дождя залилась между камушком и внешней стеной. На крыше дома лопнул ржавый
гвоздик, державший лист кровельного железа. Ласточка под окном выпорхнула из
гнезда, продержалась в воздухе, осмотрела глиняные скрепы своего сооружения
и, успокоившись, вернулась к оставленным яичкам. Ее дом был нов и крепок.
Махров Алексей
Посняков Андрей
Конюшевский Владислав
Зыков Виталий
Гуль Роман Борисович
Соломатина Татьяна