числе нескольких студентов вел занятия с группой взрослых учеников. Никто
тут не блистал талантами. Достаточно было и того, что, не ожидая ниоткуда
наследства, руководители и руководимые объединялись в общем усилии
сдвинуться с мертвой точки, к которой собиралась пригвоздить их жизнь. Как и
преподаватели, среди которых имелись оставленные при университете, они были
для своих званий малотипичны. Мелкие чиновники и служащие, рабочие, лакеи и
почтальоны, они ходили сюда затем, чтобы стать однажды чем-нибудь другим.
часто заворачивал отсюда в соседний переулок, где в одном из дворовых
флигелей Златоустинского монастыря целыми артелями проживали цветочники.
Именно здесь запасались полною флорой Ривьеры мальчишки, торговавшие ею на
Петровке в разнос. Оптовые мужики выписывали ее из Ниццы, и на месте у них
эти сокровища можно было достать за совершенный бесценок. Особенно тянуло к
ним с перелома учебного года, когда, открыв в один прекрасный вечер, что
занятья давно ведутся не при огне, светлые сумерки марта все больше и больше
зачащали в грязные номера, а потом и вовсе уже не отставали и на пороге
гостиницы по окончании уроков. Не покрытая, против обыкновения, низким
платком зимней ночи, улица как из-под земли вырастала у выхода с какой-то
сухою и на чуть шевелящихся губах. По дюжей мостовой отрывисто шаркал
весенний воздух. Точно обтянутые живой кожицей, очертания переулка дрожали
зябкой дрожью, заждавшись первой звезды, появленье которой томительно
оттягивало ненасытное, баснословно досужее небо.
марках под звучными итальянскими штемпелями. В ответ на войлочное кряхтенье
двери наружу выкатывалось, как за нуждой, облако белого пара, и что-то
неслыханно волнующее угадывалось уже и в нем. Напролет против сеней, в
глубине постепенно понижавшейся горницы, толпились у крепостного окошка
малолетние разносчики и, приняв подочтенный товар, рассовывали его по
корзинкам. Там же, за широким столом, сыновья хозяина молчаливо вспарывали
новые, только что с таможни привезенные посылки. Разогнутая надвое, как
книга, оранжевая подкладка обнажала свежую сердцевину тростниковой коробки.
Сплотившиеся путла похолодевших фиалок вынимались цельным куском, точно
синие слои вяленой малаги. Они наполняли комнату, похожую на дворницкую,
таким одуряющим благоуханьем, что и столбы предвечернего сумрака, и
пластавшиеся по полу тени казались выкроенными из сырого темно-лилового
дерна.
хозяин отмыкал одну из дверей каменного сарая, поднимал за кольцо погребное
творило, и в этот миг сказка про Али Бабу и сорок разбойников сбывалась во
всей своей ослепительности. На дне сухого подполья разрывчато, как солнце,
горели четыре репчатые молнии, и, соперничая с лампами, безумствовали в
огромных лоханях, отобранные по колерам и породам, жаркие снопы пионов,
желтых ромашек, тюльпанов и анемон. Они дышали и волновались, точно тягаясь
друг с другом. Нахлынув с неожиданной силой, пыльную душистость мимоз
смывала волна светлого запаха, водянистого и изнизанного жидкими иглами
аниса. Это ярко, как до белизны разведенная настойка, пахли нарциссы. Но и
тут всю эту бурю ревности побеждали черные кокарды фиалок. Скрытные и
полусумасшедшие, как зрачки без белка, они гипнотизировали своим
безучастием. Их сладкий, непрокашлянный дух заполняло погребного дна широкую
раму лаза. От них закладывало грудь каким-то деревенистым плевритом. Этот
запах что-то напоминал и ускользал, оставляя в дураках сознанье. Казалось,
что представленье о земле, склоняющее их к ежегодному возвращенью, весенние
месяцы составили по этому запаху и родники греческих поверий о Деметре были
где-то невдалеке.
7
несчастную слабость и ничего хорошего от них не ждал. Был человек, С. Н.
Дурылин, уже и тогда поддерживавший меня своим одобрением. Объяснялось это
его беспримерной отзывчивостью. От остальных друзей, уже видавших меня почти
ставшим на ноги музыкантом, я эти признаки нового несовершеннолетья
тщательно скрывал.
где-то в ее близости зачатки будущего приложения к делу. Круг предметов,
читавшихся по нашей группе, был так же далек от идеала, как и способ их
преподавания. Это была странная мешанина из отжившей метафизики и
неоперившегося просвещенства. Согласья ради оба направления поступались
последними остатками смысла, который мог бы им еще принадлежать, взятым в
отдельности. История философии превращалась в беллетристическую догматику,
психология же вырождалась в ветреную пустяковину брошюрного пошиба.
не могли. Однако и старшие профессора были не так уж в нем виноваты. Их
связывала необходимость читать популярно до азбучности, сказавшаяся уже и в
те времена. Не доходя отчетливо до сознания участников, кампания по
ликвидации неграмотности была начата именно тогда. Сколько-нибудь
подготовленные студенты старались работать самостоятельно, все более и более
привязываясь к образцовой библиотеке университета. Симпатии распределялись
между тремя именами. Большая часть увлекалась Бергсоном. Приверженцы
геттингенского гуссерлианства находили поддержку в Шлете. Последователи
Марбургской школы были лишены руководства и, представленные самим себе,
объединялись случайными разветвлениями личной традиции, шедшей еще от С. Н.
Трубецкого.
лучшего русского прошлого, к тому же связанный разными градациями родства с
историей самого здания по углам Никитской, он раза два в семестр заявлялся
на иное собранье какого-нибудь семинария, как отделенный сын на родительскую
квартиру в час общего обеденного сбора. Референт прерывал чтенье, дожидаясь,
пока долговязый оригинал, смущенный тишиной, которую он вызвал и сам
растягивал выбором места, взберется по трескучему помосту на крайнюю скамью
дощатого амфитеатра. Но только начиналось обсужденье доклада, как весь
грохот и скрип, втащенный только что с таким трудом под потолок, возвращался
вниз в обновленной и неузнаваемой форме. Придравшись к первой оговорке
докладчика, Самарин обрушивал оттуда какой-нибудь экспромт из Гегеля или
Когена, скатывая его как шар по ребристым уступам огромного ящичного склада.
Он волновался, проглатывал слова и говорил прирожденно громко, выдерживая
голос на той ровной, всегда одной, с детства до могилы усвоенной ноте,
которая не знает шепота и крика и вместе с округлой картавостью, от нее
неотделимой, всегда разом выдает породу. Потеряв его впоследствии из виду, я
невольно вспомнил о нем, когда, перечитывая Толстого, вновь столкнулся с ним
в Нехлюдове.
8
звали ее все Cafe grec. Ее не закрывали на зиму, и тогда ее назначенье
становилось странною загадкой. Однажды не сговариваясь, по случайности,
сошлись в этом голом павильоне Локс, Самарин и я. Мы были единственными его
посетителями не только в тот вечер, но, может быть, и за весь истекший
сезон. Дело переламывалось к теплу, потягивало весной. Только появился и
едва подсел к нам Самарин, как зафилософствовал и, вооружаясь сухим
бисквитом, стал отбивать им, как регентским камертоном, логические члененья
речи. Поперек павильона протянулся кусок гегелевской бесконечности,
составленной из сменяющихся утверждений и отрицаний. Вероятно, я сказал ему
о теме, которую избрал для кандидатского сочинения, вот он и соскочил с
Лейбница и математической бесконечности на диалектическую. Вдруг он
заговорил о Марбурге. Это был первый рассказ о самом городе, а не о школе,
какой я услышал. Впоследствии я убедился, что о его старине и поэзии
говорить иначе и нельзя, тогда же, под стрекотанье вентиляционной вертушки,
мне это влюбленное описанье было в новинку. Внезапно он спохватился, что шел
сюда не кофейничать и только на минуту, вспугнул хозяина, дремавшего в углу
за газетой, и, узнав, что телефон в неисправности, вывалился из обледенелого
скворешника еще шумнее, чем ввалился. Вскоре поднялись и мы. Погода
переменилась. Поднявшийся ветер стал шпарить февральскою крупою. Она
ложилась на землю правильными мотками, восьмеркой. Было в ее яростном
петляньи что-то морское. Так, мах к маху, волнистыми слоями складывают
канаты и сети. Дорогой Локс несколько раз заговаривал на свою излюбленную
тему о Стендале, я же отмалчивался, чему немало способствовала метель. Я не
мог позабыть о слышанном, и мне жалко было городка, которого, как я думал,
мне никогда, как ушей своих, не видать.
скопила из заработков и сберегла в хозяйстве двести рублей, которые мне и
дарит с советом съездить за границу. Не изобразить ни радости, ни полной
неожиданности подарка, ни его незаслуженности. Фортепьянного бренчанья по
такой сумме надо было натерпеться немало. Однако отказываться у меня не было
сил. Выбирать маршрут не приходилось. Тогда европейские университеты
находились в постоянной осведомленности друг о друге. Начав в тот же день
беготню по канцеляриям, я вместе с немногочисленными документами унес с
Моховой некоторое сокровище. Это был двумя неделями раньше отпечатанный в
Марбурге подробный перечень курсов, предположенных к чтенью на летнем
семестре 1912 года. Изучая проспект с карандашом в руке, я не расставался с
ним ни на ходу, ни за решетчатыми стойками присутствий. От моей потерянности
за версту разило счастьем, и, заражая им секретарей и чиновников, я, сам
того не зная, подгонял и без того несложную процедуру.
если придется, и четвертый класс, поезда последней скорости, комната в
какой-нибудь подгородной деревушке, хлеб с колбасой да чай. Мамино
самопожертвованье обязывало к удесятеренной жадности. За ее деньги следовало
Семенова Мария
Василенко Иван
Шилова Юлия
Андреев Николай
Доценко Виктор
Якубенко Николай