деревьев, Васька углубился в сосняк. Хотел было остановиться, вдруг увидел
человека, сидящего на земле. Васька прошел мимо и оглянулся. Человек сказал
негромко:
стороне, как сами по себе на параде:
остановился. Солдатиков Васька нагляделся достаточно. Недаром их на стадионе
гоняют со строевыми песнями. Как проходишь, всюду новобранцы под деревьями
сидят, рубают кашу из котелка. Иногда позовут, предложат ложку. Но Васька,
если честно говорить, не любил одалживаться у солдат. Он считал, что для
войны мужчина должен быть сытым, не в пример детдомовцу. Ваське проще: он
достанет, добудет что-нибудь. Если не достанет, украдет. Сейчас все крадут,
кто больше, кто меньше. А Ваське меньше других надо.
всякого интереса. Безразлично смотрел, будто и не на него, а на лес и на
сосны. Лицо у солдата было серое, стертое. Усталое, а может, больное. Тут
Васька понял, что солдат из госпиталя, наверное, пошел гулять, да
заблудился. Рана заболела...
Тут и живешь?
ничего не увидел и не мог увидеть, потому что были они в лесу. Он поднял
голову, вздохнул. Не глядя на Ваську, сказал ровно:
него заныл. Он и сам не понял, чего испугался. Но живот заныл, а ноги стали
как чужие.
Ваську. Глаза, обращенные в глубину леса, ничего не выражали.
Пока спал, ее украли. Да все украли, вещмешок, вещи. Документы из кармана ..
И оружие тоже.. - Это слово "оружие" он произнес отдельно и хотя так же
ровно, но с невыносимой тоской. Солдат не Ваське говорил, а себе будто
говорил. Замолчал, глядя на ноги свои белые, белее портянок. Васька сейчас
мог уйти, солдат не заметил бы этого. А он стоял перед солдатом как дурной,
как оглушенный все равно. Никак не мог сдвинуться с места. И заговорил он
помимо своей воли, не соображая, что и зачем говорит:
знал, конечно, я бы сказал, но я ничего, ей-богу...
не терявшийся ни при каких условиях, мямлил и мялся и выдавал себя с
головой. Если бы солдат хоть раз взглянул на Ваську, если бы прислушался к
его голосу да просто бы пораскинул мозгами, он понял бы все сразу.
на мальчика и увидел рваные, подвязанные веревочками галоши вместо ботинок,
штанишки неведомого цвета, залатанные на коленях, но опять с дырками,
странный пиджачок без пуговиц, короткий, с короткими рукавами. Узкое лицо
мышонка с каким-то странным, почти звериным испугом и глаза... Непонятные
были у мальчика глаза: детские и недетские одновременно.
вопросом, действительно странным вопросом, если послушать со стороны. Ишь
вытаращился весь, дикий, того и гляди шмыгнет в кусты.
спрашиваю. Всех спрашиваю, понимаешь?
кто взял оружие и взял документы. И ничего не сделает он этому человеку,
пусть только вернет... Винтовку вернет. Солдат подвинул к себе сапоги и
добавил, что он сапоги еще отдаст... Часы отдаст...
пристали! - И повторил бессмысленно просящим голосом: - Я ничего не видел!
Может, кто-нибудь другой знает, а я не знаю, дяденька...
в ладах с собой, с языком своим. Сам себя разоблачал и еще больше пугался от
мысли, что солдат решит его обыскать. Компас лежал у Васьки в загашнике, под
рубашкой с левой стороны. И Васька - вот дурак - тут же рукой пощупал это
место. Как вскочит сейчас солдат, хвать Ваську за бок! Это ведь не Анна
Михайловна, солдат знает, что где прячут. Найдет компас, и конец тут Ваське.
Лишь брызги полетят по стволам. А кто будет спрашивать о Ваське: куда и
зачем пропал Сморчок? Дня два подождут на линейке и вычеркнут из списков.
Мало ли вычеркивали других? Всех не перечтешь, не разыщешь, да и некому этим
заниматься. Вот и получится: был Васька - и нет Васьки. Как будто он и не
должен быть.
Ваську спросил, а себя спросил. А удивился тому, что еще спрашивает, что еще
что-то хочет узнать, когда и узнавать нечего. Никто не скажет. Как в лесу
все равно.
трудом, как жилы через мясорубку, Васькин язык, в то время как сам Васька
прощался с собой. Он не мог знать, что солдат тоже прощается с собой. Или
уже простился? Он еще смотрел на Ваську, но безнадежность, бессмысленность
появились в его глазах.
электричке. Васька, оказавшийся у него на пути, увидел, какой безумный,
устремленный в пустоту взгляд был у человека. Электричка тронулась. Васька
оглянулся, чтобы посмотреть, как тот будет садиться на ходу, а он почему-то
не садился, а все шел и шел рядом с вагоном, а потом побежал. И вдруг сразу
повалился под колесо. Хрустнуло, лопнуло, брызнуло, и у Васьки круги пошли
перед глазами. Кто-то, наверное, закричал, а Васька онемело стоял, глядя на
пустые без поезда рельсы, где лежали две половины человека, и ноги были
странно вывернуты, изуродованы и залиты кровью...
глядящий в неведомое взгляд этого человека. Вдруг от солдата повеяло на
Ваську холодом, ужасным гибельным чувством, похожим на давнюю смерть.
Тот не услышал. - Я пойду, дяденька...
Ваську. Глаза у солдата подобрели, какая-то легкость появилась в них. Он
поднялся сразу, без рук, подошел сам к Ваське. Почти весело подошел, так что
Ваське стало страшно. - Иди, чего ты, - промолвил доверчиво солдат и провел
рукой по Васькиным запаршивевшим волосам. От такого прикосновения по спине
ток прошел. Что-то в груди у Васьки задрожало и оборвалось. Как перед ударом
в затылок. А по коже все лихорадка, дрожь волнами переливалась.
обращались к Ваське, когда хотели бить. А били Ваську за воровство, как
тесто взбивали кулаками, сильно и неторопливо, через кости, через их хруст,
до нутра Васькиного добирались, и тогда наступала мертвая темнота, идущая
как спасение.
поразительной ясностью понял, еще когда за волосы волокли, еще в эту минуту
светлую, что за свое бьют сильней. За общественное сильней судят. Но Васька
был неподсуден, это он быстро понял и считал своей удачей. Он старался
лазать туда, где были вывески.
все в нем умерло в ожидании, когда шибанут его по темечку и отобьют
мгновенно память. Посыплется все и опадет. Васька и не боялся темноты, но
боялся ожидания удара, а потом боялся бреда. Когда ожил, но ничего не
понимаешь вокруг, а только лежишь и плачешь, а почему лежишь и почему
плачешь, не в силах уразуметь. За голову держишься, а она чужая головка, не
своя... А ты руками обхватил ее, чужую. И хоть глаза открыты и ты видишь,
что люди вокруг, а ты у них под ногами валяешься, корчишься и все плачешь,
плачешь. Не так плачешь, чтобы разжалобить, а для себя плачешь, о своей
жизни... Один раз с Васькой было такое. Пьяный мужик, у которого он распорол
мешок с картошкой на рынке, бил его по голове.
веря, что уходит, подвигался как во сне, дальше и дальше от несчастья
своего. Медленно просвет выходил, и Васька спиной знал, что медленно, но уже
рождалась в Васькиных шагах надежда. И вдруг солдат крикнул вдогонку. Васька
аж присел и в штаны брызнул с испугу. Он ничего и не понял, что ему кричит
солдат.
в Ваське спасительную ниточку. Нет, не надежду что-то найти. А надежду
надеяться и ждать. Может, Васькины слова о том, что кто-то знает, ничего и
не значили, они точно ничего не значили. Но они были произнесены и сейчас
дошли до сознания солдата. Он ухватился за них, потому что не было ничего
другого. Он за Ваську поэтому ухватился, ведь их Васька произнес. Солдату
вдруг показалось, что если Васька вернется, то он может ждать его. А ждать
означало для него жить.