эти, похоже, теперь повторялись: та же, что и тогда, была сейчас в нем
оглушенность, неспособность соображать, что будет дальше, та же ненадежность
всего, что с ним сталось, злость, одиночество, обида, тот же холодный,
угрюмый и неотвязный страх - многое, вплоть до случайных настроений, было
тем же, с одной лишь громадной разницей: все это теперь оказалось словно бы
вывернутым своей обратной, изнаночной стороной, которая подтверждалась и
обстановкой. Вот он там же, где был, откуда начинал свой поход, но уже не на
правом, а на левом берегу Ангары, и тогда стояло лето, а сейчас глухая зима.
Тогда он уходил на войну, теперь вернулся, тогда уходил вместе со многими и
многими, теперь пришел назад один, своей, отдельной дорожкой. Судьба, сделав
отчаянный вывертыш, воротила чего на старое место, но по-прежнему, как и
тогда, во всю близь, |во весь рост перед ним стояла смерть, зашедшая на этот
раз для верности со спины, чтобы он не смог уйти. Он вообще существовал
сейчас какой-то обратной, спячивающейся жизнью, в которой невозможно понять,
куда ступишь следующим шагом. После этой его жизни воспоминания, похоже,
остаться не могли.
которых был и Гуськов, уезжали из деревни на пяти ходках: провожающих
набралось почти столько же, сколько фронтовиков. Но Андрей простился со
своими дома: ни к чему растягивать слезы и причитания, а себе травить
попусту душу. То, что приходится обрывать, надо обрывать сразу, так же сразу
он надеялся когда-нибудь (а то до этого уже было недалеко) закончить жизнь,
не хватаясь за надежды, которые не держат. Он обнялся с матерью, отцом и
Настеной у ворот, прыгнул в ходок и понужнул коня, а отъезжая, выдержал не
оглянуться; только за поскотиной, когда Атамановка скрылась из виду, он
натянул вожжи и дождался остальных, чтобы ехать одним обозом.
на нем в райцентр, а через день этот же пароход на обратном пути повез
собранную со всего района команду в Иркутск. Рано утром проплывали мимо
Атамановки. Карауля ее, не спали, еще издали принялись вразнобой кричать, не
понимая, что и, главное, зачем кричат, но Андрей смотрел на деревню молча и
обиженно, он почему-то готов был уже не войну, а деревню обвинить в том, что
вынужден ее покидать. Мужики все же добились: на берег выскочили люди и тоже
в ответ закричали, замахали платками, фуражками, но пароход шел далеко, и
узнать кого-нибудь или услышать было нельзя. Андрею показалось, что он видел
среди них Настену; он не был в точности уверен, что это она однако
обозлился: зачем, ну зачем устраивать эту никому не нужную потеху?
Простились, все, что следовало, сказали друг другу - достаточно, войну не
заворотишь. Но знай он, что та фигура которую он принял за Настену,
действительно Настена и была, ему, пожалуй, стало бы легче, а злость потому
и проглянула, что он этого наверняка не знал. Невольная обида на все, что
оставалось на месте, от чего его отрывали и за что ему предстояло воевать,
долго не проходила, она и вызвала то обещание, которое он тогда дал, о
котором помнил все эти годы и которое теперь ненароком сдержал. Не ради него
он, конечно, вернулся, нет, но и оно сейчас, исполнившись, с самого начала
не казалось пустым, и в нем чудилась какая-то приманчивая и достоверная
сила, взявшаяся помогать Гуськову в его судьбе.
отдавшись горькому веселью, хорошо понимая, что это последние свободные и
безопасные дни. Андрей держался особняком, он не приучился к водке. Подолгу,
как истукан, торчал на борту и смотрел перед собой. В разгаре было лето, все
дни ходило по небу яркое солнце, катилась Ангара, от которой в воздухе стоял
звон, и плыли, плыли мимо знакомые берега, деревни и острова, плыли и
уплывали, скрываясь позади. При одной мысли, что он, быть может, видит все
это в последний раз, у Гуськова схватывало сердце. Лучше было бы спуститься
вниз и присоединиться к своим - не ему одному было тошно, или завалиться
спать, подложив мешок под голову, забыться, потеряться, пока не поднимут по
команде, но он не уходил и, донимая душу тоскливой пыткой, терзая и жалея
себя, продолжал смотреть, думать и мучиться. И чем больше он смотрел, тем
ясней и непоправимей замечал, как спокойно и безразлично к нему течет
Ангара, как равнодушно, не замечая его, скользят мимо берега, на которых он
провел все свои годы, - скользят, уходя к другой жизни и другим людям, к
тому, что придет ему на смену. Его обидело: что же так скоро? Не успел
уехать, оторваться, а уже позабыто, похоронено все, чем он был и чем
собирался стать: значит, ступай и умирай, ты для нас конченый человек. Да
неужели и впрямь конченый? Отказываясь, со взыгравшим недобрым упрямством он
вслух пообещал:
черта не сделается - увидите.
счастью, легко, пуля прошила мякоть левой ноги, и уже через месяц,
прихрамывая, он вернулся в часть. Мысль о спасении казалась в то время
бессмысленной, не он один прятал ее так далеко, что и сам себе не часто
признавался, есть она в нем или нет: чтобы уберечь, не доставать на свет,
под пули. Столько он перевидал рядом с собой смертей, что и собственная
представлялась неминуемой: не сегодня - так завтра, не завтра - так
послезавтра, когда подвернет очередь. Здесь, на войне, мирная жизнь, кому
она выпадет, чудилась вечной, странно было думать, что она может длиться год
за годом десятки лет, как у деревьев или камней: время здесь имело другие
измерения.
фронта он не уберегся и, попав под бомбежку, был сильно контужен, взрывной
волной ему начисто отбило слух, почти неделю он ничего не слышал, затем
звуки постепенно вернулись. От контузии осталось смешное и досадное
воспоминание: в лазарете его, глухого, прохватил звериный, ненасытный
аппетит. Постоянно, каждую минуту, хотелось есть, в поисках еды он то и дело
натыкался на всякие неприятности. Не слыша себя, он считал, что не слышат и
его, и это его выдавало, когда он крался на кухню, чтобы раздобыть съестное,
а когда он пытался договориться о добавочных порциях, на потеху
выздоравливающим ему могли отвечать что угодно, он только хлопал глазами.
разведроте, и в гаубичной батарее. Ему довелось испытать все: и танковые
атаки, и броски на немецкие пулеметы, и ночные лыжные рейды, и изнуряюще
долгую, упрямую охоту за "языком". Гуськов не привык, да и не мог привыкнуть
к войне, он завидовал тем, кто в бой шел так же спокойно и просто, как на
работу, но и он, сколько сумел, приспособился к ней - ничего другого ему не
оставалось. Поперед других не лез, но и за чужие спины тоже не прятался -
это свой брат солдат увидит и покажет сразу. В "поиске", когда захватывающая
группа в пять-шесть человек кидается в немецкую траншею, вообще не до
хитростей - тут уж либо пан, либо пропал, а подержишься, побережешься,
погубишь и себя, и всех. Среди разведчиков Гуськов считался надежным
товарищем, его брали с собой в пару, чтобы, подстраховывать друг друга,
самые отчаянные ребята. Воевал, как все, - не лучше и не хуже. Солдаты
ценили его за силушку - коренастый, жилистый, крепкий, он взваливал
оглушенного или несговорчивого "языка" себе на горбушку и тащил, не
запинаясь, в свои окопы.
попал в разведчики, а в батарею его определили уже в Сталинграде, после
контузии. Здесь, в дальнобойной артиллерии, когда пошли в наступление, стало
полегче.
ближе к нему шло дело, тем больше росла надежда уцелеть - уже не робкая, не
потайная, а открытая и беспокойная. Столько они, кто дрался с первых дней
войны, вынесли и выдержали, что хотелось верить: должно же для них выйти
особое, судьбой данное помилование, должна же смерть от них отступиться, раз
они сумели до сих пор от нее уберечься. И здесь, на войне, чудился некий
спасительный испытательный срок: выжил - живи. Порой, в легкие, утешные
минуты, на Гуськова находила счастливая уверенность, что ничего плохого с
ним больше сделаться не может, что вот так же, как сейчас, потихоньку да
помаленьку, не тратясь, доберется он до конечного, выстраданного, вдесятеро
оплаченного дня, когда объявят победу и повезут по домам. Но светлые эти,
солнечные минуты проходили, и тогда незаметно подступал страх: тысячи и
тысячи, жившие той же надеждой, гибли на его глазах день ото дня и будут
гибнуть, он понимал, до самого последнего часа. Откуда ж им браться, как не
из живых - не из него, не из других? На что тут рассчитывать? И, поддаваясь
страху, не видя для себя впереди удачи, Гуськов осторожно примеривался к
тому, чтобы его ранило - конечно, не сильно, не тяжело, не повредив нужного,
- лишь бы выгадать время.
уже, готовой к переезду батареи выскочили немецкие танки, Гуськова ранило
совсем не легонько. Почти сутки он не приходил в себя. А когда очнулся и
поверил, что будет жить, утешился: все, отвоевался. Теперь пусть воюют
другие. С него хватит, он свою долю прошел сполна. Скоро ему не поправиться,
а после, когда встанет на ноги, должны отпустить домой. Все - плохо ли,
хорошо ли, но уцелел.
госпитале. Грудь, из которой дважды доставали осколки, долго не закрывалась,
не заживала. Из дому, поддерживая, прислали посылку, потом другую. Настена
просилась приехать, но он рассудил, что ехать и тратиться на дорогу незачем.
Все равно скоро нагрянет сам. Солдаты, которые лежали в палате по соседству,
поддерживали его в этой уверенности; раненые заранее знали, кому после
госпиталя ехать домой подчистую, кому на побывку, кому возвращаться на
фронт. Дней на десять отпустят, - определили Гуськову, - не меньше. - Ждите.
Жди, Настена! Он теперь и поверить не мог, что когда-то по пустякам обижал
ее: во всем свете не было для него бабы лучше, чем Настена. Вернется, и
заживут они, - знал бы кто, как они заживут! После войны наступит другой
свет и другой мир для всех, для всех, а для них - особенно. Ничего они до
войны не понимали, жили, не ценя, не любя друг друга, - разве так можно?!
нетерпением он ждал и ради которого чуть ли не лизал свои раны, его
Ильин Андрей
Лондон Джек
Маркеев Олег
Доставалов Александр
Посняков Андрей
Сертаков Виталий