Чтение 4–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

- Зачем они вам?

- Затем, что ведь мы-то здесь. Кое-кого это интересует. Например, нашего друга Гребера. Отпускника.

Штейнбреннер колебался. Он не доверял Иммерману. Однако партийное рвение превозмогло.

- Сокращение линии фронта почти закончено, - заявил он. - Русские обескровлены гигантскими потерями. Новые укрепленные позиции для контрнаступления уже готовы. Подтягивание наших резервов завершено. Наше контрнаступление с применением нового оружия будет неудержимо.

Он поднял было руку, но тут же опустил ее. Трудно сказать о России что-нибудь вдохновляющее, каждый слишком хорошо видел, что здесь происходит. Штейнбреннер стал вдруг похож на усердного ученика, который изо всех сил старается не засыпаться на экзамене.

- Это, конечно, далеко не все. Самые важные новости хранятся в строжайшем секрете. О них нельзя говорить даже в "Час нации". Но абсолютно верно одно: мы уничтожим противника еще в этом году. - Он повернулся без своей обычной лихости, чтобы направиться в другое убежище. Мюкке последовал за ним.

- Ишь, задницу лижет, - заметил один из проснувшихся, повалился обратно и захрапел.

Игроки в скат возобновили игру.

- Уничтожим, - сказал Шнейдер. - Мы уничтожаем их дважды на дню. - Он взглянул в свои карты: - У меня двадцать.

- Все русские - от рождения обманщики, - сказал Иммерман. - В финскую войну они притворились намного слабее, чем были на самом деле. Это был подлый большевистский трюк.

Зауэр поднял голову.

- Да помолчишь ты, наконец? Ты, видать, все на свете знаешь, да?

- А то нет! Всего несколько лет назад русские были нашими союзниками. А насчет Финляндии - это сказал сам рейхсмаршал Геринг. Его подлинные слова. Ты что, не согласен?

- Да-будет вам, ребята, спорить, - произнес кто-то, лежавший у стены. - Что это на вас нашло сегодня.

Стало тихо. Лишь игроки по-прежнему хлопали картами по доске, да капала вода в ведро. Гребер сидел не двигаясь. Он-то знал, что на них сегодня нашло. Так бывало всегда после расстрелов и похорон.

К вечеру в деревню стали прибывать большие группы раненых. Часть из них сразу же отправляли дальше в тыл. Обмотанные окровавленными бинтами, они появлялись на равнине из серо-белой дали и двигались в противоположную сторону к тусклому горизонту. Казалось, они никогда не добредут до госпиталя и утонут где-нибудь в этом серо-белом месиве. Большинство молчало. Все были голодны.

Для тех, кто не мог идти дальше и для кого уже не хватало санитарных машин, в церкви устроили временный госпиталь. Пробитую снарядами крышу залатали. Пришел до смерти уставший врач с двумя санитарами и начал оперировать. Дверь оставили открытой, пока не стемнеет, и санитары беспрестанно втаскивали и вытаскивали носилки. В золотистом сумраке церкви яркий свет над операционным столом был подобен светлому шатру. В углу по-прежнему валялись обломки двух изваянии. Мария простирала руки с отломанными кистями. У Христа не было ног; казалось, распяли ампутированного. Изредка кричали раненые. У врача еще были обезболивающие средства. В котлах и никелированной посуде кипела вода. Медленно наполнялась ампутированными конечностями цинковая ванна, принесенная из дома, где жил ротный командир. Откуда-то появился пес. Он терся у двери и, сколько его не прогоняли, возвращался назад.

- Откуда он взялся? - спросил Гребер, стоявший вместе с Фрезенбургом около дома, где раньше, жил священник.

Фрезенбург пристально посмотрел на упрямого пса, который дрожал и вытягивал шею.

- Наверно, из лесу.

- Что ему делать в лесу? Там ему кормиться нечем.

- Нет, почему же. Корма теперь ему хватит, и не только в лесу. Где хочешь.

Они подошли ближе. Пес насторожился, готовый удрать. Гребер и Фрезенбург остановились.

Собака была большая и тощая, серовато-рыжая, с длинной узкой мордой.

- Это не дворняжка, - сказал Фрезенбург. - Породистый пес.

Он тихо прищелкнул языком. Пес насторожился. Фрезенбург прищелкнул еще раз и заговорил с ним.

- Ты думаешь, он ждет, пока ему кинут что-нибудь? - спросил Гребер. Фрезенбург покачал головой.

- Корма ему везде хватит. Он пришел не за этим. Здесь свет, и вроде как дом. По-моему, он ищет общества людей.

Вынесли носилки. На них лежал человек, умерший во время операции. Пес отскочил на несколько шагов. Он прыгнул легко, словно на пружине. Но остановился и взглянул на Фрезенбурга. Тот снова заговорил с ним и неторопливо шагнул к нему. Пес опять прыгнул в сторону, потом остановился и едва заметно завилял хвостом.

- Боится, - сказал Гребер.

- Да, конечно. Но это хороший пес.

- И притом людоед.

Фрезенбург обернулся.

- Все мы людоеды.

- Почему?

- Потому что так оно и есть. Мы, как и он, воображаем, что мы хорошие. И нам, как ему, хочется немножко тепла, и света, и дружбы.

Фрезенбург улыбнулся одной стороной лица. Другая была почти неподвижна из-за широкого шрама. Она казалась мертвой, и Греберу всегда было не по себе, когда он видел эту улыбку, словно умиравшую у барьера этого шрама. Казалось, это не случайно.

- Просто мы люди как люди. Сейчас война, этим все сказано.

Фрезенбург покачал головой и стал сбивать тростью снег с обмоток.

- Нет, Эрнст. Мы утеряли все мерила. Десять лет нас изолировали, воспитывали в нас отвратительное, вопиющее, бесчеловечное и нелепое высокомерие. Нас объявили нацией господ, которой все остальные должны служить, как рабы. - Он с горечью рассмеялся. - Нация господ! Подчиняться каждому дураку, каждому шарлатану, каждому приказу - разве это означает быть нацией господ? И вот вам ответ. Он, как всегда, сильнее бьет по невинным, чем по виновным.

Гребер смотрел на него, широко раскрыв глаза. Фрезенбург был здесь единственным человеком, которому он вполне доверял. Оба были из одного города и давно знали друг друга.

- Если тебе все это ясно, - сказал он наконец, - то почему ты здесь?

- Почему я здесь? Вместо того, чтобы сидеть в концлагере? Или быть расстрелянным за уклонение от военной службы?

- Нет, не то. Но разве ты был призван в 1939? Ведь ты не того года. Почему же ты пошел добровольцем?

- Мой возраст не призывали, это верно. Но теперь другие порядки. Берут людей и постарше, чем я. Не в этом дело. И это не оправдание. То, что мы здесь, ничего не меняет. Мы тогда внушали себе, что не хотим бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, а что это за война, кто в ней виноват и кто ее затеял - все это будто бы неважно. Пустая отговорка, как и прежде, когда мы уверяли, что поддерживаем их только, чтобы не допустить худшего. Тоже отговорка. Для самоутешения. Пустая отговорка! - Он с силой ткнул палкой в снег. Пес беззвучно отскочил и спрятался за церковь. - Мы искушали господа, понимаешь ты это, Эрнст?

- Нет, - ответил Гребер.

Он не хотел понимать. Фрезенбург помолчал.

- Ты не можешь этого понять, - сказал он спокойнее. - Ты слишком молод. Ты ничего не видел, кроме истерических кривляний и войны. А я участвовал и в первой войне. И видел, что было между этими войнами. - Он опять улыбнулся: одна половина лица улыбнулась, другая была неподвижна. Улыбка разбивалась о нее, как утомленная волна, и не могла преодолеть барьера. - Зачем я не оперный певец, - сказал он. - Был бы я тенором с пустой башкой, но убедительным голосом. Или стариком. Или ребенком. Нет, не ребенком. Не тем, кто предназначен для будущего. Война проиграна. Хоть это ты понимаешь?

- Нет!

- Каждый генерал, мало-мальски сознающий свою ответственность, давно махнул бы рукой. Чего ради мы здесь бьемся? - Он повторил: - Чего ради? Даже не за приемлемые условия мира. - Он поднял руку, указывая на темнеющий горизонт. - С нами больше не станут разговаривать. Мы свирепствовали, как Атилла и Чингис-хан. Мы нарушили все договоры, все человеческие законы. Мы...

- Так это же эсэсовцы! - с отчаянием в голосе прервал его Гребер.

Он искал встречи с Фрезенбургом, чтобы уйти от Иммермана, Зауэра и Штейнбреннера; ему хотелось поговорить с другом о старом мирном городе на берегу реки, о липовых аллеях и о юности; а теперь ему стало еще тяжелей, чем до того. В эти дни все как будто сговорились против него. Ни от кого не ждал он помощи; иное дело Фрезенбург, которого он в сумятице отступления давно не встречал. И вот именно от него он и услышал то, во что так долго не хотел верить, в чем решил разобраться потом, дома, и чего боялся больше всего на свете.

- Эсэсовцы! - презрительно ответил Фрезенбург. - Только за них мы еще и сражаемся. За СС, за гестапо, за лжецов и спекулянтов, за фанатиков, убийц и сумасшедших - чтобы они еще год продержались у власти. Только за это - и больше ни за что! Война давно проиграна.

Стемнело. Двери церкви закрыли, чтобы из них не падал свет. В зияющих отверстиях окон показались темные фигуры, завешивавшие их одеялами. Затемняли также входы в подвалы и убежища.

- Мы стали слепыми кротами, - сказал Фрезенбург, оглянувшись кругом. - И души у нас ослепли. Уму непостижимо, до чего мы докатились!

Гребер вытащил из кармана начатую пачку сигарет и протянул Фрезенбургу. Тот отказался.

- Кури сам. Или оставь про запас. У меня хватит.

Гребер покачал головой:

- Возьми...

Фрезенбург чуть улыбнулся и взял сигарету.

- Когда едешь?

- Не знаю. Приказ об отпуске еще не подписан. - Гребер затянулся и выдохнул дым. - Хорошо, когда есть сигареты. Иногда это даже лучше, чем друзья. Сигареты не сбивают с толку. Они молчаливые друзья.

- Не знаю, - повторил он. - С некоторых пор я ничего не знаю. Прежде все было ясно, а теперь все смешалось. Хорошо бы заснуть и проснуться в совсем другие времена. Но это даром не дается. Чертовски поздно я начал думать. Хорошего в этом мало.

Фрезенбург тыльной стороной ладони потер свой шрам.

- Ничего, не огорчайся. За последние десять лет нам этой пропагандой так прожужжали уши, что трудно было расслышать что-нибудь другое. А особенно то, что не орет на площадях: голос сомнения и голос совести. Ты знал Польмана?

- Он был нашим учителем истории и закона божьего.

- Когда будешь дома, зайди к нему. Может, он еще жив. Передай привет от меня.

- С чего бы это ему не быть живым? Он ведь не на фронте.

- Нет.

- Тогда он наверное жив. Ему лет шестьдесят пять, не больше.

- Передай ему от меня привет.

- Ладно.

- Ну, мне пора. Будь здоров. Увидеться, пожалуй, больше не придется.

- Нет, только после того, как я вернусь. Но это же недолго. Всего три недели.

- Да, в самом деле. Ну, будь здоров.

- Будь здоров.

Фрезенбург, топая по снегу, пошел в свою роту, стоявшую по соседству в разрушенном селе. Гребер смотрел ему вслед, пока тот не исчез в сумерках. Потом побрел обратно. Возле церкви он увидел темный силуэт собаки; завешенная плащ-палаткой дверь открылась, пропустив полоску света. Скудный свет показался ему теплым, можно было даже вообразить, что ты на родине, если не знать, для чего его зажгли. Гребер подошел к псу. Тот отскочил, и Гребер увидел, что искалеченные статуи Марии и Христа стоят в снегу. Рядом валялся сломанный велосипед. Их вынесли из церкви, где дорог был каждый уголок.

Он пошел дальше, к подвалу, в котором разместился его взвод. Над развалинами желтел слабый отблеск вечерней зари. Неподалеку от церкви лежали мертвецы. В талом снегу нашли еще трех, давнишних, убитых в октябре. Они размякли и уже почти смешались с землей. Рядом с ними лежали те, что умерли только сегодня после полудня, в церкви. Эти были бледные, враждебные, чужие, они еще не покорились.

Они проснулась. Подвал вздрагивал. В ушах стоял звон. Отовсюду валился мусор. За селом неистовствовали зенитки.

- Вылезай скорее! - крикнул кто-то из недавно прибывшего пополнения.

- Тише! Не зажигать огня!

- Вылазь из крысоловки!

- Болван! А куда? Тише! Какого дьявола! Новобранцы вы, что ли?

Глухим ударом снова тряхнуло подвал. Что-то обвалилось во мраке. С грохотом и звоном посыпались кирпичи, мусор, доски. Через пробоину в потолке видны были вспышки тусклых молний.

- Тут людей засыпало!

- Тише! Только часть стены обвалилась!

- Вылезай, пока не придушило!

На бледном фоне входа замелькали фигуры.

- Идиоты! - ругался кто-то. - Сидите уж! Тут хоть осколков нет!

Но многие и не думали об осколках. Они не надеялись на этот необорудованный подвал и были правы; впрочем, так же, как и те, кто решил остаться в нем. Все - дело случая; могло засыпать, могло и убить осколком.

Люди ждали, притаив дыхание; под ложечкой сосало: они ждали следующего попадания. Вот сейчас... Но его не было. Вместо этого они услышали несколько взрывов уже гораздо более отдаленных, быстро следовавших один за другим.

- Черт! - бранился кто-то, - где же наши истребители?

- Над Англией.

- Молчать! - крикнул Мюкке.

- Над Сталинградом! - сказал Иммерман.

- Молчать!

В перерывах между, лаем зениток вдруг донесся шум моторов.

- Вот они! - воскликнул Штейнбреннер. - Вот наши!

Все прислушались. Сквозь вой и рев просочилась трескотня пулеметов. Затем, один за другим, раздались три взрыва. Совсем близко, за селом. Тусклый свет промчался через подвал, и в тот же миг в него ринулось что-то яростно-белое, красное, зеленое. Земля приподнялась и треснула в вихре грома, молний и мрака. Сквозь затихающие раскаты взрывов донеслись крики людей; в подвале со скрежетом обваливались стены. Гребер стал ощупью пробираться под осыпавшейся дождем штукатуркой. Церковь! - подумал он и вдруг ощутил себя таким опустошенным, словно от него осталась только кожа, а все другое выдавила воздушная волна. Выход из подвала уцелел; его серое пятно проступило сквозь темноту, как только ослепленные глаза опять начали видеть. Гребер пошевелил руками и ногами. Целы.

- Черт! - буркнул рядом с ним Зауэр. - Вот это близко. По-моему, весь подвал разнесло.

Они переползли к другой стене. Грохот возобновился. Сквозь него по временам доносилась команда Мюкке. Осколок кирпича угодил ему в лоб. По лицу текла кровь, казавшаяся черной в неверных вспышках света.

- А ну-ка! Беритесь все! Откапывать! Кого нет?

Никто не ответил. Вопрос был слишком дурацкий. Гребер и Зауэр расчищали щебень и кирпичи. Работа подвигалась медленно. Мешали железные балки и тяжелые обломки. Люди почти ничего не видели. Только бледное небо да пламя взрывов.

Гребер отгреб штукатурку и пополз вдоль завалившейся стены подвала. Он склонился над щебнем и шарил вокруг себя руками, напряженно вслушиваясь, не донесутся ли сквозь грохот крики о помощи или стоны, и ощупывал обломки - нет ли среди них человеческих тел. Лучше так, чем действовать наугад. Ведь людей засыпало, дорога каждая минута.

Вдруг он наткнулся на руку, которая шевелилась.

- Тут есть кто-то! - воскликнул Гребер и стал искать голову. Но головы не обнаружил и потянул к себе руку. - Где ты? Скажи хоть слово! Назови себя! Где ты? - кричал он.

- Здесь... - прошептал у самого уха засыпанный человек, когда стрельба на минуту стихла. - Не тяни. Меня крепко придавило.

Рука опять зашевелилась. Гребер торопливо расшвыривал штукатурку. Нашел лицо. Нащупал рот.

- Сюда! - закричал он. - Помогите мне!

Только два-три человека могли работать в этом закоулке. Гребер услышал голос Штейнбреннера:

- Заходи с той стороны! Смотри, чтоб лицо не завалило! Мы будем копать отсюда!

Гребер прижался к стене. Остальные лихорадочно работали в темноте.

- Кто это? - спросил Зауэр.

- Не знаю. - Гребер наклонился к засыпанному. - Кто ты?

Засыпанный что-то проговорил. Но Гребер ничего не разобрал. Рядом с ним копали другие. Они разгребали и оттаскивали обломки.

- Еще жив? - спросил Штейнбреннер.

Гребер провел рукой по лицу засыпанного. Оно было неподвижно.

- Не знаю, - ответил он. - Несколько минут назад был жив.

Опять раздался грохот. Гребер наклонился к самому лицу засыпанного.

- Сейчас мы тебя вытащим! - крикнул он. - Ты меня слышишь?

Ему показалось, что щеки его коснулось едва ощутимое дыхание, но он не был в этом уверен. Рядом сопели от натуги Штейнбреннер, Зауэр и Шнейдер.

- Он больше не отвечает.

- Не пойдет дело! - Зауэр всадил свою лопату с такой силой, что она зазвенела. - Железные стропила мешают да и обломки, видишь, какие здоровенные. Тут свет нужен да инструмент.

- Никакого света! - крикнул Мюкке. - За свет - расстрел!

Они и сами понимали, что зажигать свет при воздушном налете - самоубийство.

- Болван, идиот! - выругался Шнейдер. - Нашел кого учить.

- Разве этакие глыбы своротишь! Надо подождать, пока светлее будет, - сказал другой.

- Да.

Гребер присел на корточки у стены. Он уставился в небо, которое обрушивало на подвал свои неистовые громы. Все перемешалось. Он слышал только незримое беснование смерти. В этом не было ничего исключительного. Сколько раз он так сидел и пережидал, а бывало и похуже, чем сегодня.

Гребер осторожно провел рукой по незнакомому лицу. Теперь оно уже не было покрыто пылью и мусором. Нащупал губы. Потом зубы. И ощутил, как они слегка укусили его за палец. Затем опять, чуть сильнее, и разжались.

- Он еще жив, - сказал Гребер.

- Скажи ему, что двое побежали за инструментами.

Гребер снова прикоснулся к губам засыпанного. Они уже не шевелились. Поискал руку среди мусора и стиснул ее. Но ничего не почувствовал в ответ. Гребер продолжал держать руку: это было все, что он мог сделать. Так он сидел и ждал, пока не кончится налет.

Вскоре принесли инструменты и откопали засыпанного. Оказалось - Ламмерс. Это был щуплый малый в очках. Нашли и очки. Они валялись в нескольких шагах, целые и невредимые. Ламмерс был мертв.

Гребер вместе с Шнейдеров заступил в караул. В воздухе стояла мгла, и пахло как обычно после бомбежек. Одна стена церкви рухнула, а также дом, который занимал ротный командир. Гребер спрашивал себя - жив ли Раэ. Потом увидел в полумраке его тощую и длинную фигуру, стоявшую за домом. Раэ наблюдал, как убирают развалины церкви. Часть раненых засыпало. Остальных уложили здесь же - на одеялах и плащ-палатках. Они не стонали. Их взоры были обращены к небу. Но не с мольбою о помощи: они боялись неба. Гребер прошел мимо только что образовавшихся воронок. Оттуда тянуло вонью, и они зияли среди снега такой чернотой, словно были бездонными. Над воронками уже клубился туман. Под холмом, на котором они похоронили Рейке, чернела воронка поменьше.

- Пригодится вместо могилы, - сказал Шнейдер.

- Да, мертвецов хватит...

Гребер покачал головой.

- А откуда землю возьмешь? Чем засыпешь?

- Можно взять с краев.

- Ничего не выйдет. Все равно останется яма, с землей не сровняешь. Проще вырыть могилы.

Шнейдер поскреб рыжую бороду.

- Разве могила должна обязательно быть выше, чем земля вокруг?

- Ну, не обязательно. Просто мы так привыкли.

Они пошли дальше. Гребер увидел, что с могилы Рейке исчез крест. Его, видно, отшвырнуло взрывной волной куда-то в темноту.