АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
- Пусти, дурак! - завопила она.
Прибежал дядя Сергей, спросил:
- Ты спятил?
- На нее все пялятся из-за этой пакли! - орал Антоша. - Надоело! Выйти на улицу с ней невозможно! Ни один мимо спокойно не проходит!
Дядя Сергей засмеялся, сказал:
- Да, брат, это тяжело.
Отобрал нож и проговорил с тихим, странным, тяжелым значением:
- Оставь ребенка в покое. - Хотя она вовсе не была ребенком, осенью ей исполнялось семнадцать, а через год в эту пору она уже вышла замуж...
...Снизу долетали предупреждающие крики гондольеров и возбужденные возгласы подростков, нанявших вскладчину гондолу. Проплыла растяжечка расхожей мелодии "Домино", и опять все стихло...
Он потянул с нее простыню, медленно, как фокусник стягивает платок с корзины, и таким же круговым, завершающим движением фокусника отшвырнул простыню в сторону.
- Ты белая, белая! - бормотал он по-итальянски. - Какая ты в этом матовом свете белая, золотая! Смотри, я тебя, как святую Инессу, сейчас укрою твоими волосами... Уау! - воскликнул он, едва ли не с благоговейным ужасом, стоя над ней на коленях, - смотри, они достают до бедер!
- Я гораздо старше тебя, - сказала она, задумчиво его разглядывая.
- Замолчи! - воскликнул он. - Ты говоришь так, чтобы сразу прогнать меня из своей жизни...
- У тебя есть семья? - спросил он немного погодя.
- Да, - сказала она. - И я очень их люблю.
- Почему же ты пришла ко мне? - с ревнивой обидой спросил он.
Что ответить ему, этому юноше? Потому, что я умираю? Потому, что великая слабость и малодушие, и истошный страх толкают к чужому, и ты давишься воплем: "спаси меня, держи меня крепче!!" - ибо именно этого нельзя крикнуть единственно любимому человеку, нельзя его испугать, ведь он и так беззащитен, и так не отличит ее смерти от своей...
Она сказала:
- Потому, что ты напомнил мне покойного брата... который, видимо, любил меня... так получается... и не смог справиться с этой любовью...
- Понимаю, - сказал Антонио, быстро переворачиваясь на живот и заглядывая в ее лицо. - И ты решила через меня уплатить старый должок.
Он обиделся, поняла она и погладила его длинное, как серп месяца в окне, густобровое худое лицо.
- Нет, дорогой. Ты очень милый... просто я...
...просто она вспомнила последнюю встречу с Антошей: тот приехал из Ленинграда - уже неизлечимо плохой, с трясущимися руками, невыносимый, грубый. Ломился в дверь, страшно матерясь. Она была на сносях и тяжело носила и все-таки не выдержала, впустила брата. В прихожей он кинулся целовать ей руки, обзывал сукой, требовал денег, которых - вот ей-богу же, не было... (Они с Мишей снимали квартиру и жили на две стипендии.)
Когда брат хватал ее руки, что было нелепо и страшно, она заметила, что у него выбиты два нижних зуба, а на правой руке не хватает фаланги на указательном пальце. И ужаснулась: как же он кисть держит! Какая там кисть, господи... Воровато оглянувшись на дверь комнаты, где в угрюмом бешенстве сидел Миша, она сняла и сунула брату в ладонь единственную фамильную ценность - обручальное кольцо, оставшееся от покойной бабушки. И прижав к пульсирующему животу его покалеченную, такую родную руку, завыла в голос, как никогда в своей жизни не выла - ни до, ни после.
И этого Миша не вынес - выбежал в прихожую и выгнал Антошу. Тот корчился, сгибался пополам, пятился и делал вид, что страшно веселится. Хихикал и говорил Мише: - Ты хозя-аин, хозя-аин, да? - тыча изуродованным пальцем в ее большой живот.
И больше она его не видела. Через три недели, когда Миша с Ритой забирали ее из роддома, Рита вдруг зарыдала и призналась, что Антошу пять дней как схоронили. Миша побагровел и цыкнул на бабку, с которой всегда был церемонно вежлив. Наверное, боялся, что у жены пропадет молоко.
Всю жизнь Миша ненавидел ее брата, еще со школьных лет, когда после годовых экзаменов она на целых три месяца пропадала из его жизни. И даже после свадьбы, и даже после гибели Антоши муж все-таки продолжал ненавидеть его, как живого...
Все это было так давно, господи, и вот, когда ее собственная жизнь истончилась до этих трех дней венецианской обреченной свободы, в этом круге потустороннего света Антоша подстерег ее, всплыл из глубины ее судьбы и, повернувшись на живот, заглядывает в глаза, и на чужом для них обоих языке задает единственный свой вопрос.
- Ты со мной? - услышала она. - Какая ты странная... прекрасная, резкая женщина. Все твои соотечественники - люди резкие.
- Ты имеешь в виду израильтян? - спросила она. - Да нет, они люди, в общем, сердечные. Хотя горластые... А я из России.
- Ты совсем не похожа на русскую, - возразил он.
- А я и не русская.
- Так кто же ты? - рассмеялся он, укладывая голову на ее плече. - Что ты за птица? О, какое дивное оперение...
Она улыбнулась. И они обнялись и долго тихо лежали, обнявшись.
Она думала о том, что за всю свою жизнь не подарила близким ни капли настоящей нежности, той нежности, что от неги, от слезной сладости прикосновений... В этом-то и была ее беда, в природе и сути ее жесткого сильного характера. Нет, никогда она не была сухарем, наоборот - в работе ей часто мешала властная чувственность. Но все диктовалось боязнью "показаться", все было ошкурено ее колкой насмешкой, отстраненной иронией по отношению к друзьям, мужу, дочери...
Да, она была из тех Дебор, Эсфирей и Юдифей, которыми так богата история ее народа, - сильные, слишком сильные женщины без проблеска тайны во взгляде... Потом они стреляли в губернаторов и вождей, взрывали кареты, сидели в лагерях...
Она лежала рядом с этим чужим итальянским мальчиком и чувствовала к нему только ровную сильную нежность, понимая, что это чувство останется с ней до самого конца.
- А я, - вдруг сказал он, - я тут напридумал за эти три дня о тебе кучу разных вещей. Ужасно хотел знать - кто ты, может, актриса... Ты очень независимая, сильная женщина... Почему ты так странно замолчала, когда я сказал, что занимаюсь живописью?
- Потому что живописью занимался мой покойный брат, на которого ты так похож.
- Как его звали?
- Антонио, - сказала она, помолчав.
- Ты меня разыгрываешь! - воскликнул он. - Скажи еще, что и сама ты - художница!
- О, нет... У меня вполне прозаическая профессия... Я командую мышами.
Он захохотал, переспросил и опять захохотал. Уселся на постели, скрестив по-турецки ноги.
- С тобой не скучно... И что ты с ними делаешь? Дрессируешь?
- Почти. Два раза в день я колю мышей.
- Зачем? - он вытаращил глаза.
Ну, что я морочу ему голову, устало подумала она. К чему это все, на чужом для нас обоих языке... Вслух неохотно сказала:
- Это эксперимент. Скрупулезная научная работа.
- Ты - химик? - спросил он.
Тогда она зачем-то стала объяснять, уверенная, что он не поймет ни слова, но вскоре выяснилось, что именно это - проще простого, что научный английский многочисленных ее статей прекрасно приспособлен к тому, чтобы в этой постели объяснять этому мальчику смысл ее работы.
- Я - охотник, киллер, понимаешь? - сказала она. - Охочусь за такими белками, онкогенами... Я объясню тебе, медленно, и ты поймешь... Биохимия, моя наука, изучает молекулярные аспекты жизни... Бывает, что клетка теряет контроль над процессом деления, начинает делиться неограниченно, и тогда ее потомство может заполнить собой весь организм... Короче, в раковых клетках происходит мутация в белках, и эти белки - онкогены... Ты что-нибудь понял?
- Я понял все! - запальчиво воскликнул он. - Не считай меня идиотом. Дальше!
- Так вот, моя работа - это выяснение механизма: почему мутация в онкогенах заставляет клетку делиться? Почему? - она замолчала на секунду, но вдруг встрепенулась и крикнула: - Почему, по-чему-у?! - и перевела дыхание. - Это многолетняя научная работа. Меняется тактика, меняются объекты, каждый ответ рождает новый вопрос... Например, апоптозис - это наука о клеточной смерти. В каждой клетке есть программа ее смерти. Иногда организму надо, чтобы какое-то количество клеток отмерло ради дальнейшего развития всего организма. Так вот, если клетка почему-то перестает слушаться команды "умри", - это раковая клетка... Я конструирую искусственные белки, которые могут убивать клетки рака в организме человека. Такие белки - они называются иммунотоксины - как раз и направлены против раковых клеток... Это жестокая борьба за баланс... То есть за жизнь. Так канатоходцы идут по проволке с шестом...
Они сидели на постели, друг против друга, в одинаковых позах, и ей казалось, что это Антоше она рассказывает все содержание своей жизни за прошедшие без него годы. И он внимательно слушал, хмуря свои густые брови...
- Ну, так вот, - объясняла она, - беру клетки, пораженные раком, добавляю иммунотоксины, клетки умирают. И тогда мы в лаборатории говорим друг другу: "Все хорошо, они умирают"... Такая у нас поговорка...
- Так ты с твоими друзьями победила эту страшную болезнь? - спросил он с мальчишеским интересом.
- Пока нет... Хотя на этом пути уже много сделано, много... Понимаешь, каждая решенная проблема порождает новый вопрос. Море вопросов... Но... рано или поздно... нет, скоро, конечно, скоро! - мы скрутим рак, как скрутили чуму, холеру, туберкулез... - и повторила жестко: - Мы скрутим его!
Он молча смотрел на нее, потом спросил серьезно:
- Ты, наверное, настоящий ученый?
Она поймала себя на том, что прежде на этот вопрос наверняка бы отшутилась.
- Ну... в общем, да... - проговорила она, неловко усмехнувшись... - В общем, в своем деле... в своем деле, понимаешь? Да, у меня много статей, много ссылок на меня в международных научных журналах... Впрочем, это неважно, чепуха... Я заморочила тебе голову.
Накинула халат, прошлась по комнате, закурила. Щенок спал в кресле, обморочно закатив глаза, подергивая ухом.
- Что мне с ним делать? - спросила она задумчиво. - Что делать с собакой, а?
- Хочешь, я возьму его в Падую? - предложил Антонио. - Там у тети дом с огромным садом. Ему будет хорошо.
Он вскочил с кровати, присел на корточки перед спящим щенком, потрепал его за ухом.
В этом непринужденном бесстыдстве есть что-то от языческих статуй, подумала она, - обнаженный юноша-пастух с собакой... Вслух сказала:
- Конечно, возьми. Это хороший итальянский пес. Ему положено жить в Падуе...
- А как мы его назовем? - спросил он.
- Кутя.
Он поднял брови.
- Как? Кутио?
- Ну, приблизительно... А сейчас, дорогой, иди... Пора.
- Хочешь, я попрошу Марио, он меня подменит? Я могу остаться с тобой до утра!
- Нет, - сказала она твердо. - Я устала, милый. Тебе лучше уйти.
Он не возразил больше ни словом. Молча оделся, подошел к ней и, запустив обе ладони в ее волосы, несколько мгновений напоследок любовался ими, встряхивая, пересыпая на пальцах... Наклонился и кротко, медленно поцеловал ее - в голову, в глаза, в губы - одним касанием...
- Ты красива, как Юдифь Джорджоне...
- Меня скоро не будет! - вдруг сказала она.
- Я знаю, ты утром уезжаешь... Мы увидимся еще когда-нибудь?
- Нет, мой мальчик...
- Скажи мне что-нибудь по-русски...
Она засмеялась, взяла в пригоршню его колючий подбородок, сжала. Скользнула указательным пальцем по линии верхней, "уленшпигельской" губы... Подумала мельком, что, если б у нее был сын, а не дочь, возможно, она была бы нежной матерью...
- Все хорошо, - сказала она шепотом, - они умирают...
И он тихо засмеялся в ответ...
...Под утро ей приснилось, что она забыла, как Миша смеется. Во сне она силилась вспомнить эту его характерную гримаску - полуудивления, полувосторга, которая всегда появлялась на губах до первого раската смеха... но все разваливалось, не получалось, Миша отворачивался...
Внезапно короткая и острая вспышка ужаса опалила ее: она поняла, что уже умерла, и самым верным доказательством тому было то, что она забыла, как Миша смеется. Ей так и намекали какие-то темные люди, она во сне называла их служителями, что вот, видите, подтвердить свою благонадежность вы не можете, так что пройдемте, пройдемте... и тянули к ней вежливые, но твердые руки, а она цеплялась за косяк и умоляла дать ей минуту, она представит, докажет, сию минуту...
Ей говорили, что отныне она будет женой Антоши, - но он же мне брат! - с ужасом возражала она, - ничего-ничего, это раньше он был брат, а теперь, когда вы оба очистились, вы можете стать мужем и женой...
...Мишино бледное лицо таяло в сыром тумане, он поворачивался к ней спиной, уходил по мокрым деревянным мосткам, балансируя для равновесия руками, как в школе ходил в спортзале по снаряду "бревно"...
Вода поднималась и доставала уже до края мостков...
Миша уходил, бросал ее, он пожелал остаться ей чужим в этом обреченном городе, вернее, таинственном городе обреченных, на летучем острове в лагуне.
В темноте она потянулась к телефону и почти на ощупь набрала знакомый номер.
- Юрик, - проговорила она, когда наконец сняли трубку, - и все-таки я уверена, что это - туберкулез.
- Где ты? - крикнул он. - Который час? Откуда ты звонишь?
- Но согласись, что это очень смахивает на туберкулез, - настойчиво повторила она.
Он помолчал. Прокашлялся со сна, сказал тихо:
- Что ты вытворяешь? Тут Мишка сходит с ума. Говорит, ты прислала какой-то пошлый прогулочный факс, как будто тебе плевать на...
- Ничего, завтра я вернусь, и жизнь опять будет прекрасна... Можешь сказать ему о туберкулезе. Он будет потрясен.
- Ты помнишь, о чем мы договорились? - спросил Юрик.
- Не волнуйся, помню. В понедельник, в восемь. А ты-то все понял? Утром звонишь Мише и сообщаешь эту неприятную новость насчет...
- ... туберкулеза, - угрюмо повторил он.
- Молодец, пятерка!
И повесила трубку.
...Она уезжала на катере в аэропорт. Оглядывалась и смотрела на шлейф Венеции за плечом, на вздымающиеся в небо фанфары печных труб.
По лагуне было разлито кипящее золото утра, и пар поднимался от воды к белому сияющему горизонту.
Она уезжала.
Надо было дожить отпущенное ей время, как доживал этот город: щедро, на людях. В трудах и веселье.
Иерусалим, 1999
...Своего ангела-хранителя я представляю в образе лагерного охранника - плешивого, с мутными испитыми глазками, в толстых ватных штанах, пропахших табаком и дезинфекцией вокзальных туалетов.
Мой ангел-хранитель охраняет меня без особого рвения. По должности, согласно инструкции...
Признаться, не так много со мной возни у этой конвойной хари. Но при попытке к бегству из зоны, именуемой "жизнью", мой ангел-хранитель хватает меня за шиворот и тащит по жизненному этапу, выкручивая руки и давая пинков. И это лучшее, что он может сделать.
Придя в себя, я обнаруживаю, как правило, что пейзаж вокруг прекрасен, что мне еще нет двадцати, двадцати шести, тридцати и так далее.
Вот и сейчас я гляжу из своего окна на склон Масличной горы, неровно поросший очень старым садом и похожий на свалявшийся бок овцы, и думаю о том, что мне еще нет сорока и жизнь бесконечна...
А сейчас я расскажу, как озвучивают фильм.
Несколько кадров отснятого материала склеивают в кольцо и пускают на рабочий экран.
В небольшой студии сидят:
Режиссер, он же Творец, он же Соавтор;
укладчица со студии Горького, приглашенная для немыслимого дела - при живом авторе сценария сочинять диалоги под немую артикуляцию актеров, не учивших ролей и потому на съемках моловших галиматью;
второй режиссер фильма - милейший человек, так и не удосужившийся прочесть сценарий, как-то руки не дошли;
оператор в белой майке с надписью по-английски: "Я устала от мужчин";
художник фильма, если он не настолько пьян, чтобы валяться в номере гостиницы;
редактор фильма, в свое время уже изгадивший сценарий, а сейчас вставляющий идиотские замечания;
монтажер, пара славиков-ассистентов неопределенных занятий, крутившихся на съемках под ногами;
приблудный столичный актер, нагрянувший в провинцию - намолотить сотен пять;
прочие случайные лица...
Позади всех, бессловесный и подавленный, сидит автор сценария, написанного им по некогда написанной им же повести.
Он уже не пытается отождествить физиономию на экране с образом героя его произведения и только беззвучно твердит себе, что он не автор, а дерьмо собачье, тряпка, о которую все вытирают ноги, и что пора встать наконец и объявить, что он - он, Автор! - запрещает фильм своим Авторским Правом. И полюбоваться - как запляшет все эта камарилья...
Но автор не встает и ничего не объявляет, потому что уже вступил в жилищный кооператив и через месяц должен вносить пай за трехкомнатную квартиру...
Так вот, не знаю почему, но лучше всего на беззвучную артикуляцию актера ложится русский мат. Любое матерное ругательство как влитое укладывается в немое движение губ. Это проверено практикой.
Вам подтвердит это любой знакомый киноактер.
Боюсь, читатель решит, что я пишу юмористический рассказ. А между тем я давно уже не способна на то веселое напряжение души, которое и есть чувство юмора и напоминает усилия гребца, идущего в канаке вверх по реке... В последние годы я все чаще отдаюсь течению жизни, я сушу весла и просто глазею по сторонам. Там, на берегах этой речки, все еще немало любопытного.
Собственно, для того чтобы рассказать, как озвучивают фильм, я должна рассказать сначала, как его снимают и даже - как пишут сценарий. Не потому, что это интересно или необходимо знать, а потому, что одно влечет за собой другое.
Пожалуй даже, я расскажу вообще все с самого начала.
У меня когда-то был приятель, милый порывистый мальчик, он сочинял песни и исполнял их под гитару затаенно-мужественным баритоном.
Он и сегодня жив-здоров, но сейчас он адвокат, а это, согласитесь, уже совсем другой образ. Кроме того, он уехал в другую страну.
Вообще-то я тоже уехала в другую страну.
Откровенно говоря, мы с ним опять живем в одной стране, но это уже другая страна и другая жизнь. И он адвокат, солидный человек - чего, собственно, и добивалась его мама.
А тогда, лет пятнадцать назад, она добилась, чтобы сын поступил на юридический. Благословенно одаренный мальчик, он поступил, чтобы мать отстала, но продолжал сочинять стихи, писать на них музыку и исполнять эти песни под гитару на разных слетах и фестивалях в горах Чимгана. Все помнят это обаятельное время: возьмемся за руки, друзья.
Одну из песен он по дружбе посвятил мне. Начиналась она так - "Вот на дороге черный бык, и вот дорога на Мадрид. Как на дороге тяжело взлетает пыль из-под копыт" - и далее, со звоном витражей, с боем колоколов... чрезвычайно густо.
Я так подробно рассказываю, чтобы объяснить - что это был за мальчик, хотя в конечном итоге его мама оказалась права.
Когда он как-то ненатужно защитил диплом юриста, продолжая петь, искриться и глубоко дышать разреженным воздухом фестивальных вершин, тут-то и выяснилось, что распределили его в одно из районных отделений милиции города Ташкента - в криминальном отношении не самого благополучного города на свете.
Тепло в Ташкенте, очень теплый климат. С февраля к нам сползалась уголовная шпана со всей простертой в холодах страны.
Так вот - Саша... Да, его звали Саша, впрочем, это неважно. С возрастом я устаю придумывать даже имена.
Он очнулся от песен следователем по уголовным делам отделения милиции, скажем, Кировского района города Ташкента: ночные дежурства с выездами на место происшествия, выстрелы, кровь на стенах, допросы, свидетельские показания, папки, скоросшиватели, вещественные доказательства, опознания личности убитой... - месяца на два он вовсе пропал из моей жизни.
Когда же появился вновь, я обнаружила гибрид бардовской песни с уголовной феней. В своем следовательском кейсе он таскал подсудимым в тюрягу "Беломор".
Как всякий артистически одаренный человек, он был отчаянным брехуном. Загадочный, зазывно-отталкивающий мир открывался в его историях: тюремная параша, увитая волшебным плющом романтики. Какие типы, какая речь, какие пронзительные детали!
Разумеется, я написала про все это повесть - я не могу не взять, когда плохо лежит. Правда, перед тем как схапать, я поинтересовалась, намерен ли он сам писать. Забирай, разрешил он великодушно, когда я еще соберусь! (И в самом деле - не собрался никогда.)
Несколько раз я ездила с ним в тюрьму на допросы - нюхнуть реалий. Кажется, он оформлял эти экскурсии как очные ставки...
Я уже не помню ничего из экзотических прогулок по зданию тюрьмы - любая экскурсия выветривается из памяти. Помню только во внутреннем дворе тюрьмы старую белую клячу, запряженную в телегу, на которой стояли две бочки с квашеной капустой, и - высокий сильный голос, вначале даже показавшийся мне женским, из зарешеченного окошка на третьем этаже:
Те-чет ре-еченька по песо-очечку,
Бережочки мо-оет,
Страницы: 1 2 3 [ 4 ] 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
|
|