Чтение 4–й страницы книги ~Прах и пепел~

Идиотка, вспомнила этого глупого парикмахера, всю радость испортила.

А впрочем, почему испортила? Ничего не испортила. С парикмахером кончено, он не собирается всю жизнь терзаться из-за него, сам виноват! Не такие головы летят, не такие люди признаются, а он не захотел. И хватит думать об этом!

На следующий день Вадим снова ездил по редакциям, снимал пальто в гардеробе и шествовал по кабинетам с орденом на груди. Все его поздравляли, любовались орденом. И те, кто прошлый раз не знал о награждении, присоединялись к общему хору. Вадим принимал поздравления скромно, достойно, никакой тут его личной заслуги нет, это не его, это советскую литературу наградили, а вот за советскую литературу он искренне рад и горд.

Вечером Вадим пошел в Театр Вахтангова, разделся в кабинете администратора и поспешил за кулисы, как бы разыскивая кого-то, открыл дверь уборной, где в числе других статистов готовилась к спектаклю Пирожкова, увидел полуодетых девиц перед зеркалами... Ах, пардон, простите... Но Вероника Пирожкова его заметила, вскочила, втащила в комнату.

- Девочки, смотрите, нашего Марасевича наградили орденом!

Бросилась ему на шею, расцеловала, и остальные девочки тоже вскочили и расцеловали Вадима.

- Простите, - бормотал Вадим, - я ищу Комарова...

- Комарова? - переспросила Вероника. - Он здесь, я его вам найду.

Они вышли в коридор, Вероника зашептала:

- Вы сегодня вечером свободны?

У Вадима замерло сердце.

- Да...

- Отметим ваше награждение, я занята только в первом акте.

- С удовольствием. Поедем в ресторан.

Она замотала головой.

- Нет, нет, нельзя, кругом сплетники, скажут, окручиваю вас... или еще какую-нибудь гадость.

У нее задрожал голос, на глазах выступили слезы...

- Что вы, что вы! - испугался Вадим. - Зачем вы плачете? Не надо.

Она вытерла глаза платочком.

- Не люблю, когда обо мне плохо говорят. Просто я рада, что вас наградили. Для меня это праздник. Поедемте лучше ко мне, посидим, музыку послушаем, живу одна, хорошо?

- Хорошо, - едва проговорил Вадим.

- После первого акта я жду вас на улице, у служебного входа.

Она чмокнула его в щеку и убежала.

Вадим промучился первый акт, не видел, что происходит на сцене. Свидание с женщиной наедине, в ее комнате... "Живу одна..." Почему одна? Приехала из Пензы, что-нибудь снимает, наверное, или замужем, муж в командировке... А вдруг нагрянет?! Нет, его, орденоносца, не посмеет тронуть. Страшило другое... Вдруг не получится. Уже два раза так было. Вдруг опять?! Но деваться некуда, Пирожкова будет ждать на улице, на морозе. И как уйти после первого акта? Подумают, что ему не понравился спектакль, будет сочтено зазнайством новоявленного орденоносца: нравится, не нравится, критик должен высидеть спектакль до конца. Придется сделать вид, что уходит по срочному делу.

В антракте, появившись в комнате администратора, Вадим схватил телефонную трубку, набрал какие-то цифры, сделал вид, будто кто-то ему ответил, даже попросил всех быть потише.

- Да, да... Когда? Ах, так... Понятно... Хорошо, хорошо. Я немедленно выезжаю. Да, сию секунду. Позвоните, скажите, через двадцать минут буду.

Положил трубку, обвел всех многозначительным взглядом:

- К сожалению, должен срочно уехать!

- Что-нибудь случилось, Вадим Андреевич?

- Вы-зы-ва-ют! - произнес Вадим так, будто его вызывают в самые высокие инстанции, может быть, даже в ЦК.

Зашли с Вероникой в гастроном на улице Горького. Вадим купил портвейн, колбасу, сыр, масло, маринованные огурчики в банке, вяленую рыбу, покупал широко, хотел покрасоваться перед Пирожковой. Она качала головой: "Марасевич, Марасевич, зачем так много?" А сама тем временем оглядывала прилавки: нет ли еще чего-нибудь вкусненького.

Вероника жила в Столешниковом переулке (отметила с гордостью: "В самом центре живу"), в большой коммунальной квартире. Проходя по коридору, показала:

- Вот уборная, вот ванная. Ни на кого не обращайте внимания. Мещане!

Произнесла громко, нисколько не заботясь о том, услышат ли ее соседи.

Небольшая, скудно обставленная комната. Вероника подвела Вадима к окну.

- Смотрите, Марасевич, какой красивый вид...

- Прекрасный, - согласился Вадим, хотя было темно и он ничего не увидел.

За спиной что-то скрипнуло, Вадим испуганно оглянулся.

Дверь шкафа открылась, вывалилось скомканное платье, Вероника сунула его обратно, закрепила дверь, просунув в щель свернутую газету.

- Так, теперь тапочки надевайте. Легче ведь, правда?

- Очень удобно.

- И пиджак долой! - распоряжалась Вероника. - Здесь тепло, топят.

Она помогла ему снять пиджак, повесила на спинку стула, потом выложила закуски. У нее было только две тарелки, на одну положила сыр, колбасу и масло, на другую рыбу. Хлеб нарезала на газете.

- Будем закусывать по-студенчески. Не привыкли к такой сервировке?

Он протестующе поднял толстые плечи:

- Ну почему же?

- Временные трудности, - загадочно произнесла Вероника, - и мещанства не люблю... Открывайте бутылку, Марасевич. Штопор? Чего нет, того нет. В этом доме я вино пью первый раз, в честь вашего ордена. Цените, Марасевич?

- Конечно, конечно...

- Бутылку хлопните снизу, ладонью... Видали, как мужики делают?

Вадим повертел бутылку в руках, неумело ударил ею о ладонь.

- Давайте по-другому. - Вероника забрала у него бутылку. - Проткнем пробку, и все дела. У меня, кстати, отвертка есть.

И заработала отверткой.

- Пробка опустится на дно, в ней ничего вредного нет...

Справившись с пробкой, налила вино в две граненые стопки, подняла свою.

- За высокую и заслуженную, чувствуете, Марасевич, заслуженную правительственную награду!

И, чокнувшись с Вадимом, выпила всю стопку.

Вадим отпил только половину.

Она замотала кудряшками.

- Так не пойдет, за орден надо выпить, иначе носиться не будет.

Вадим допил стопку. Она протянула ему огурчик на вилке.

- Закусывайте, берите рыбку, а я вам бутерброд намажу. - Сделала ему бутерброд с маслом, колбасой и сыром. - Попробуйте трехслойный.

Вадиму понравилось, ел с аппетитом и рыбу, и колбасу, и сыр. К тому же боялся захмелеть, тогда наверняка ничего не получится.

Между тем Вероника налила по второй.

- Теперь за вас, - сказал Вадим, - за ваши успехи в театре, за то, чтобы по достоинству оценили ваш талант.

На ее лице появилась гримаса.

- В театре мало одного таланта. Актеры кусочники, каждый норовит другому ножку подставить. Ладно, не хочу об этом. Сегодня твой день, твой праздник... Ой, Марасевич, я уже на "ты" перешла.

- Прекрасно. И я тебе буду говорить "ты".

- Тогда надо выпить на брудершафт. - Она запела: - На брудершафт, на брудершафт, Марасевич, Марасевич, будем пить на брудершафт.

Они перекрестили руки, выпили, расцеловались.

Вероника поставила свою рюмку на стол.

- Нет! Так на брудершафт не пьют!

Она придвинулась со стулом к Вадиму, обняла его за голову, поцеловала долгим поцелуем, посмотрела ему в глаза тоже долгим, серьезным, даже страдающим взглядом, неожиданно сказала:

- Хочешь яичницу? Яичница с колбасой, знаешь, как вкусно!

Мелко нарезала колбасу, положила на тарелку четыре яйца, кусок масла, отправилась на кухню.

Вадим остался один. Страх перед возможной неудачей окончательно овладел им. И тогда опять будет, как уже бывало, плохо скрываемое презрение, зевота, убегающий взгляд, равнодушное расставание. И в театре поделится с подружками: "Марасевич - импотент". Не надо было идти, не следует связываться с женщиной из тех кругов, где его знают. А может, и получится. Есть в этой Пирожковой что-то уверенное. И ему надо быть увереннее, так и врач ему сказал: "Все у вас в порядке, только не теряйтесь, все через это проходят". Может быть, сегодня все и произойдет. А если нет, он притворится опьяневшим. "Сама виновата, напоила меня".

Вернулась Вероника со сковородкой в руках, разрезала яичницу, налила вина себе, Вадиму.

- Давай за счастье выпьем. За счастье, Марасевич!

- За твое счастье! За твою удачу!

Глаза ее опять наполнились слезами.

- Что ты, что с тобой? - заволновался Вадим.

Она вытерла глаза:

- Так, ерунда, вспомнилось всякое. Все, поехали!

Закусывая яичницей, говорила:

- Теперь тебя в театре будут еще больше бояться, увидишь! Они притворяются, что уважают, а на самом деле боятся. Бабы наши - все эти народные и заслуженные - шлюхи, любая под тебя ляжет, только похвали ее в рецензии. А ну их к свиньям собачьим! Давай потанцуем!

- Я плохо танцую! И к тому же, - он показал на бутылку, - выпил.

- Сколько ты выпил?! Ерунда! Ладно, не хочешь танцевать, давай в карты сыграем. - У нее в руках появилась колода замусоленных карт, где взяла, Вадим не заметил. - Игра простая, смотри, буду снимать сверху карту, а ты отгадывай: черная или красная. Угадаешь, я с себя что-нибудь сниму, не отгадаешь, ты с себя. Ну, говори, Марасевич! Черная или красная?

- Красная, - пролепетал пораженный Вадим, - не слыхал про такую игру.

Она открыла верхнюю карту - оказалась бубновая семерка.

- Смотрите, господа, Марасевич угадал! Я проиграла, снимаю пояс.

Сняла с себя поясок.

- Угадывай дальше!

- Красная, - прошептал Вадим.

Она сняла карту - туз червей.

- Опять угадал. Ты, Марасевич, колдун какой-то.

Она встала, через голову стянула с себя платье, осталась в белой шелковой комбинации на тоненьких бретельках, низко вырезанной, так что виднелась грудь.

Вадим боялся поднять глаза.

Вероника снова взяла в руки колоду.

- Какой цвет?

- Красный, - повторил Вадим.

Она открыла карту - дама треф!

- Не угадал, Марасевич, не угадал, - радостно запела Вероника. - Бог правду видит, не все тебе выигрывать! Стаскивай чего-нибудь!

- Я галстук сниму, - робко произнес Вадим.

Она сама развязала ему галстук, положила на стол.

- Поехали!

- Черная...

Вышла десятка бубен.

- Я часы сниму, - сказал Вадим.

- Марасевич хитрый! Разве часы - это одежда? Пуловер снимай! Снимай, миленький, снимай, не жульничай... - Она вдруг бросила карты на стол. - Слушай, Марасевич, что мы в детские игры играем, теряем время? Я тебе нравлюсь?

- Конечно, конечно, - забормотал Вадим.

- И ты мне нравишься, давай ляжем в постельку, мы же взрослые, сознательные люди, раздевайся, мой золотой. - Она подняла комбинацию, отстегнула резинку, сняла чулок. - Хочешь, свет погашу?..

В темноте он слышал, как она двигается, разбирает постель, потом услышал скрип матраца и ее голос:

- Сейчас согреем постельку для Марасевича, тепло будет, уютно, ну, Марасевич, иди ко мне, не бойся, все будет хорошо... Ну, иди, иди, копульчик мой дорогой, дай руку - Она нащупала его руку, пошарила по телу, помогая снять кальсоны. - Скучно без тебя в постели, плохо в кроватке без Марасевича... Ложись, миленький, ложись и ничего не бойся... Я все сделаю сама, тебе будет хорошо... Вот увидишь!

Действительно, получилось хорошо. Умелая, опытная, все сделала как следует. Вадим впервые испытал наслаждение, загордился собой - мужчина все-таки! И во второй раз получилось! Вероника жарко шептала в ухо: "Правильно, миленький, правильно, хорошо, не торопись, спокойненько, вот так, хорошо, хорошо!"

У нее было гибкое горячее тело, маленькие груди, он положил на них ладонь. Она прижала ее сверху своей рукой.

- Бабы наши - обер-бляди, пробы негде ставить. А как ломаются, целок из себя строят! Даст обязательно, но прежде разыграет невинность. А вот ты мне нравишься, и я ничего предосудительного в этом не вижу. Зачем же ломаться? Правильно, я говорю, Марасевич?

- Конечно, конечно, - соглашался Вадим.

Он лежал, повернувшись к Веронике, вдыхал возбуждающий запах ее тела, был счастлив и улыбался в темноте.

Зарплату ребятам выдавала Нонна. Бабенка лет тридцати, бойкая, деловая, помощница Семена Григорьевича и его любовница. Каждый расписывался в ведомости, все честь по чести, законно.

Однажды вышло так, что получали зарплату все вместе.

- По этому случаю надо выпить, - объявил Глеб.

- Вот именно, - добродушно согласился Леня. - Утром Стаканов, днем Бусыгин, вечером Кривонос.

Это были имена известных передовиков труда. Стаханова Леня переделал в Стаканова, Бусыгин - значит "бусой", пьяный, произнося фамилию Кривонос, Леня пальцем отжимал нос в сторону, мол, разбился по пьяной лавочке.

Каневский молчал.

- Что молчишь? - спросил Глеб. - Пойдем с нами.

- Не знаю, - нерешительно ответил тот, - я питаюсь дома, у хозяев.

- Работаем вместе, получку получили, есть порядок - обмыть!

Каневский скривил губы.

- Если такой порядок - пожалуйста!

- Только без одолжений, - предупредил Глеб. - Мы в одном коллективе, должны держаться друг друга.

В ответ Каневский скорбно-презрительно улыбнулся.

В ресторане уселись в дальнем от оркестра углу. Глеб говорил, что за день уже нахлебался музыки. Заказали бутылку водки, по кружке пива, селедку с картошкой.

Глеб поднес бутылку к рюмке Каневского, тот прикрыл ее ладонью.

- Спасибо, я не пью водки.

- Может быть, тебе шампанского заказать? Какого? Нашего, французского? Не порть компанию, Каневский, очень ты большой индивидуалист.

- Хорошо, - сказал вдруг Каневский и поднял рюмку.

- Вот и молодец! - Глеб улыбался, обнажая белые зубы. - Это по-нашему.

Все выпили, закусили, потом рванули по второй, Глеб заказал еще бутылку, еще по кружке пива и всем по свиной отбивной. Саша с беспокойством поглядывал на Каневского. Человек непьющий, окосеет, возись тогда с ним, тащи домой, черт его знает, где он живет. Саша сделал Глебу знак, кивнул на Каневского, мол, хватит ему.

Однако Глеб сказал:

- Хорошо сидим! Выпьем, чтобы в городе Уфе и во всей Башкирской республике процветали западноевропейские танцы! Правильно, Саша, я говорю?

- Правильно, правильно, только я думаю, Мише хватит. - Саша переставил рюмку Каневского себе. - Не возражаешь?

- Пожалуйста, - скривил губы Каневский, - могу пить, могу не пить.

- Закусывай! Видишь, какая у тебя котлетка? С жирком. Меня один старый шофер учил: закусывай жирненьким и пьян не будешь.

- Это точно, - подтвердил Леня, - жир впитывает в себя алкоголь, не дает ему проникнуть в организм.

- Пожалуйста. - Каневский склонился к тарелке. - Закусывать так закусывать, жирненьким так жирненьким.

Слава богу! Кажется, не надрался, аккуратно уминает свиную отбивную.

- Я хочу продолжить свой тост. - Глеб снова поднял рюмку. - Значит, за процветание западноевропейских танцев среди всех народов Башкирской республики: башкир, татар, русских, украинцев, евреев, черемисов, мордвы, чувашей и так далее... Некоторые на нас косятся, мол, халтурщики, люди вкалывают на производстве, а вы ногами дрыгаете, деньгу сшибаете. Нет, дорогие! Мы - люди искусства, социалистической культуры, социализма без культуры не бывает!

- Непонятно, о каком социализме вы говорите, - сказал вдруг Каневский.

- То есть как?! - опешил Глеб. - Я говорю о нашем социализме, который победил в нашей стране.

- Социализм не может быть наш или не наш, - глядя в тарелку, сказал Каневский, - социализм - это абсолютное понятие. Немецкие фашисты тоже называют себя социалистами. Вообще, пока существуют армия, милиция и другие средства насилия, нет социализма в его истинном значении.