Чтение 4–й страницы книги ~Пятое путешествие Гулливера~

Надо ли говорить, что- я слушал этот бесподобный доклад со все возрастающим возмущением. Конечно, понимая свое положение, я сдерживался и был доволен, что непрозрачный скелет придает мне более непроницаемый, чем у других, вид; но мне очень хотелось с возгласом "Прекратите!" вырвать папку из рук академика. Вот что сделали из моих ответов. Это нас, англичан, великую нацию, какие-то жалкие островитяне, вроде тех, которых мы - и вполне обоснованно! - считаем дикарями, берем под свое покровительство и приобщаем к культуре... так они нас считают дикарями, обреченными на полное вырождение. Ну и ну! Да, похоже, не только нас, но и всех европейцев, все цивилизованные народы Земли! Все мы - темнотики, "не выдержавшие испытания Похолоданием". Да у нас... да мы вас... да о чем говорить! "Працивилизация"... обзавелись бы сначала штанами, паскуды, прежде чем критиковать других! "Прозрачность - второй после прямохождения признак разумного существа", куда там! Разумные... законов Кеплера не признают, слушать не хотели, на весь остров одна тюрьма и ни единого божьего храма! (Кстати, я так до конца и не понял, есть ли у тикитаков религия и священнослужители). Курение, побледнения, улыбки... нашли к чему прицепиться! Это все искусственные доводы.

Между тем достопочтенный Донесман-Тик закрыл папку с манускриптом и, склонившись, положил ее перед собой на ковер. Тотчас к ней метнулась тень с поджатыми внутренностями, Взяла и, сложившись в поклоне, поднесла к крайнему справа на правительственной скамье к министру фон Флику. Он, не глядя, передал ее соседу, тот - дальше, и так папка добралась до короля. Его величество раскрыл ее, небрежно полистал, закрыл, передал влево (папка последовала к Агрипардону), а сам устремил взгляд на меня.

И все устремили взгляды на меня, и спереди, и сзади,- холодные, высокомерные. Этому сравнению можно улыбнуться, но я почувствовал себя, как голый среди одетых. Опять мне отдуваться за европейскую цивилизацию! Я даже ощутил вину и готовность признать ее, хотя, между прочим, своих детей и пальцем не тронул, их воспитанием занималась жена; а что до наказания матросов линьками, так это и вовсе дело боцмана.

- Скажи-ка, милейший,- государь улыбкой увеличил свои и без того крупные коренные зубы и одновременно движением руки удалил прочь люльку ЗД-видения: дескать, это - не для передачи.- Скажи-ка, это верно, что твои сородичи акт питания зачастую совершают коллективно?

- Да, ваше величество,- ответил я, склонив учтиво голову.- У нас в этом не видят ничего дурного. (И, право же, среди всех наших обычаев этот-далеко не худший!)

- Мне говорили, что в таком... м-м... застолье они нередко принимают алкогольные яды, а затем поют?

- Бывает и так, ваше величество.

- А когда потом совершают... м-м... противоположное отправление - тоже поют?

- Нет, государь.

- Почему же? Ведь тогда у них рты совершенно свободны.

...Вокруг прыгали от смеха желудки, тряслись и дергались диафрагмы, почки, печени, рывками сокращались и расслаблялись искрящиеся драгоценностями кишечники, ходили ходуном грудные клетки с то набухающими кровью, то отсветляющимися легкими, с медовым блеском плясали челюсти и зубы. Кто-то даже сладостно постанывал, смакуя шутку его величества. Дамы-линзы и зеркальщики, удаленные настолько, что вряд ли слышали, что сказал сидящий к ним спиной король, и те колыхались от смеха: огненные зайчики метались над головами придворных.

Легко прослыть остроумцем, восседая на троне. Что он такого смешного сказал, это Зия! Но я и сам не только принужденно, с перекосом зубов, улыбался, но и ритмично подергивал диафрагмой, выражая веселье.

Наконец все успокоились. Король взмахом руки приблизил ЗД-видение, поворотил даму-камеру "линзами" к себе: теперь можно.

- Ты слишком категоричен и односторонен, милейший Донесман,- Зия широко улыбнулся академику.- Кроме нашего пути и их пути, возможны еще и многие промежуточные пути. (Одобрительный, восхищенный ропот присутствующих.) Ведь вот и наш милейший Демихом Гули отыскал здесь свой путь. И даже... хе-хе! - кое-кого встретил и кое-что нашел на этом пути. Думаю, что мы должны поблагодарить его за помощь, которую он оказал - и, возможно, еще окажет! - нашей науке.

Все зааплодировали. Я поклонился глубоким поклоном с движением рукой, как будто в ней была шляпа с перьями. Меня действительно тронули слова его величества о том, что у меня - свой путь. Как это глубоко, как проницательно, как верно! Светлый ум у государя. Блестящий ум. А какое сердце!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Автор присутствует на "звездном балу". Вальс созвездий. Неприятность с "Большой Медведицей". Имельдин открывает автору глаза на семейную астрономию. Тот сочиняет стихи и наблюдает спутники Марса

Второй частью приема во дворце было празднество полнолуния. Король Зия милостиво разрешил нам с Имельдином остаться на нем, хоть эта часть была не для ЗД-видения, да и выглядели мы, не имея в животах ни одной драгоценности, не слишком прилично; но у стеночки можно.

Праздник начался с возгласа наблюдателя на Башне Последнего Луча:

- Солнце - на западе, Луна - на востоке! - за которым последовали фанфары.

Под их звуки все поднялись с мест. Лакеи, заметные более всего подносами, наделили всех вместительными пиалами с ароматной перламутрово-дымчатой жшдкостью - тикбиром, перебродившим соком тиквойи, как мне пояснил тесть. Его величество, взяв чашу обеими руками, провозгласит тост за процветание Тикитаки и торжественно выпил. Секунду все благоговейно наблюдали, как тикбир следует по королевскому пищеводу и сразу рассасывается в желудке, затем опорожнили свои пиалы. Выпил и я: по вкусу напиток напоминал имбирное пиво.

Затем собравшиеся последовали - на подобающей дистанции за королем и министрами - на смотровую площадку, которая опоясывала основание Башни ПЛ. Там руководители прошли на западную сторону (и были тотчас же отгорожены от прочей публики канатами), где принялись с умиротворяющими "Тик-так, тик-так, тик-так... бжжии..." согласованно воздевать прозрачные руки и кланяться погружающемуся в море солнцу. Впрочем, я более любовался не ритуалом, а открывшимся видом. С вершины горы далеко просматривалась западная часть острова, вся в темной зелени, в рельефных тенях ущелий и долин, берег с белой полосой прибоя и за ним - расплавленно блестящее на закате море. У подножия горы лежал город, такой же прозрачный, как и его жители: ни стеклянные, насквозь просвечивающие дома его, ни ажурные вышки даже на закате почти не давали теней. Луна поднималась на востоке.

Попрощавшись с солнцем, король и министры перебрались на восточную сторону площадки и теми же "Тик-так... бжжии..." приветствовали луну. На фоне этого светила они выглядели еще призрачней,

Ночь сменила день с той быстротой; с какой это бывает в тропиках. Зеленоватый сумеречный свет полной луны залил вершину горы, башню, дворец, и я понял, почему тикитаки любят лунные ночи: с одной стороны - светло, а с другой - они сами практически невидимы. Будто растворяются. Присмотревшись, можно заметить темные пятна печени и мозга, пульсирующее скопление крови в сердце - и все; но разобрать, у кого что крупнее, что мельче и как выглядит -Х невозможно.

Видимо, поэтому к танцевальному павильону знать теперь направилась одной толпой с министрами и королем - надобность в дистанции отпала, все были свои. Самым заметным стало драгоценное содержимое кишечников у участников торжеств. Казалось, что именно драгоценные камни: бриллианты, изумруды в оправе и без оправ, горошины жемчуга - плывут, зеленовато сверкая, мерцая, играя огнями, на высоте двух-трех футов над плитами дорожки, совсем рядом, можно протянуть руку и взять.

Когда же все вошли в павильон и начали выстраиваться на черном матовом полу в фигуры для танца, блеск драгоценностей в незримых животах усилился многократно: это дамы-линзы, выстроившиеся вместе со своими зеркальщиками наверху, по периметру овальной стены, направили сконцентрированные лучи лунного света вниз, каждая на своего клиента. Дворцовая охрана исполняла теперь иную роль. Не замечались более ни мозги, ни сердца, ни печени, только по содержимому кишечников можно было определить, кто есть кто, чего весит и стоит.

Зазвучала музыка под стать ночи: виолончели вели партию луны, скрипки - партии звезд, щипки контрабаса задавали ритм биения сердец. Первые танцы показались мне похожими на те, которые обычно исполняют и в Европе на придворных балах: на менуэт, контрданс, гавот, полонез, но выглядели эти фигуры, скачки и развороты драгоценностей под луной и звездами несравнимо диковинней и поэтичней.

Стоя у стены, мы с Имельдином очень хорошо понимали сейчас, что такое бедность: в сущности, нас просто не было, мы не существовали. Я-то хоть еще выделялся темным скелетом, а тесть... не растворился ли он в зеленом мареве? Для проверки я протянул руку в его сторону, потрогал: здесь ли? Он раздраженно отбросил мою руку.

После того, как танцующие нас по нескольку раз толкнули и лягнули, мы сочли за лучшее перебраться в нишу. Наблюдая оттуда за сверкающим чванливым контрдансом, я думал: от многих болезней может избавить прозрачность - но не от тщеславия. Наверно, если человека сверх того еще раскатать в тонкий лист, сделать двухмерность, а затем свернуть в трубочку, он все равно найдет, как себя выделить, подать, показать, что он не такой, как все!

Но вот наступил кульминационный момент бала. Дон Реторто, министр этикета и церемонимейстер, провозгласил "звездный вальс" и сам занял место в центре. "Сейчас ты увидишь мою работу!"- не без самодовольства шепнул тесть. Участники празднества начали группироваться вокруг министра - и вскоре я увидел внизу... звездное небо.

Да, в большой степени это получилось от искусства декораторов вроде Имельдина (он был "дамский мастер", здесь кружилось полдюжины его клиенток): драгоценности, проглоченные по составленной ими программе в нужной последовательности, далее двигались под действием перистальтических сокращений кишок и выглядели произвольной композицией. Но к расчетному времени - к полуночи, к "звездному вальсу"- все они располагались в фигуру определенного созвездия или его части. Носителям оставалось помнить свое "созвездие" и расположиться среди других согласно звездной карте.

Я моряк и хорошо знаю звездную карту; в перерывах между путешествиями я, кроме того, не раз наведывался в Гринвич к своему приягелю Грею Остину, королевскому астроному,- мы коротали ночи у телескопа, наблюдая звездный мир и рассуждая о его величии и тайнах. Поэтому могу засвидетельствовать, что все было правильно: в животе его превосходительства Дона Реторто образовалась "Малая Медведица", самый крупный бриллиант расположился относительно других, как и надлежит Полярной звезде,- на него ориентировались прочие "созвездия". Находящаяся ближе к нам "Большая Медведица" уже выравнивала свои алмазы "альфа" и "бета" так, чтобы они шли по лучу "Полярной". Левее ее "Лира" блистала крупным, каратов на восемьдесят, бело-голубым алмазом "Веги". За ней удалялись по дуге к той стороне павильона "Лебедь", "Кассиопея", "Персей".

Меня удивило то, что "полюс", вокруг которого должны вращаться "звезды", занял не король. Я спросил об этом тестя. Его величество, шепотком объяснил Имельдин, владеет самым крупным бриллиантом на острове, который величиной и блеском настолько же превосходит остальные, как звезда Сириус на небе все прочие. Поэтому король изображает созвездие Большого Пса. Я быстро отыскал это "созвездие", двигавшееся по краю хоровода: не только "Сириус", но и остальные "звезды" выделялись в нем (вероятно, стараниями дам-линз) куда сильней, чем в обычном небе. Рядом с Зией компактным созвездием "Малого Пса" сиял начальник дворцовой охраны.

Под звуки спокойного вальса "созвездия" проплывали под нашей нишей. Имельдин, знавший всю подноготную, пояснил, что "Дракон", извернувшийся цепочкой мелких камней между "Медведицами",- это наш знакомец Донесман-Тик; еще двое малоимущих из академии сообразили "созвездие на троих"; что сильно мерцают "звезды" в животах тех дам, кои стараются своими линзами увеличить их яркость - втереть глаза знакомым. Но я находился под очарованием музыки и картины и почти не слушал его. Мне хотелось поверить в то, что внизу - не матово-черный пол, а такие же необъятные, как и над головой, черные глубины Вселенной и что движутся там не заглотанные блестящие камешки, а настоящие звезды. Хотелось поверить и в то, что не ради тщеславия, не чтобы почваниться друг перед другом своими ценностями затеяли люди это, а двигало ими какое-то космическое, что ли, чувство: напомнить себе и другим, что мы живем во Вселенной. Во Вселенной прежде всего, а не на планете, не на острове и не в городе Грондтики. Может, так оно и было когда-то задумано?..

Что и говорить, "звезды" внизу были ярче звезд вверху - ведь свет настоящих подавляла полная луна. И - сначала я решил, что мне показалось,- "звезд" внизу было больше. Подсчитал в проплывших вблизи "Плеядах" (придворная дама, вторая любовница Зии - по справке Имельдина): вместо семи-восьми видимых невооруженным глазом - более сорока камней; и расположены все так, как видны в телескоп. Вот это да! Вот "Лира"- и в ней, кроме самых заметных алмазных шести, блистают еще десятка полтора второстепенных жемчужных "звезд". Далее мое внимание приковало "созвездие Орион": в нем, кроме основной фигуры из бриллиантов, подобранной и в цвете так, что узнавалась и красноватая "Бетельгейзе", и белый "Ригель", кроме множества заметных лишь в телескоп сопутствующих звездочек, россыпью жемчужинок была обозначена наблюдаемая в созвездии туманность!

В небе глазами мы различаем около трех тысяч звезд - внизу же я видел десятки тысяч; и расположение их, и блеск соответствовали картинам, видимым только в телескоп. Между тем, ни в академии, нигде я не видел здесь телескопов. Откуда же знают?..

"Орион" приблизился в вальсе. "Моя клиентка,- шепнул тесть,- жена торгового министра, первого хапуги острова. Мартенсита фон Флик. Хороша работка, а?"- "Послушай, познакомь!" Мы спрыгнули, пошли рядом вдоль стены. Имельдин представил меня рослой и обширной телом даме. Похоже, что и мой вид взволновал ее: она повела янтарным плечиком, головой, приливом крови обозначила привлекательные места, правда, лишь с тыльной стороны, чтобы не заслонить свои "звезды" от ведущего. - Как вы прекрасны! - восхищенно сказал я.- Никогда не видел такого богатого, подробного и точного Ориона. И откуда только вы все это взяли?

- Ах, бросьте! - мелодично ответила Мартенсита.- У моего благоверного хватит еще на три таких "Ориона".

- Да, но откуда вы узнали, что все звезды расположены именно так?- настаивал я.

- Как - откуда? Как это откуда?!- непонятно почему вдруг взбеленилась дама, бросила Имельдину: - Он что у вас - совсем?!- и резко, рискуя нарушить плавный ход светил, отошла.

Я двинулся было за ней, но тесть крепко взял меня за руку.

- Ты что, действительно "совсем"- задавать такие вопросы! - и потянул меня обратно в нишу.

- Но... что я такого сказал?!-недоумевал я, когда мы вернулись на свое место.

- Как что? А тебе понравилось бы, если бы кто-то спросил о таком деле Аганиту?

- О каком деле?..

Но тут нас отвлек новый эпизод, тесть не успел ответить. В "Большой Медведице", которая как раз перемещалась неподалеку, "звезды" вдруг нарушили фигуру: две самые крупные, "альфа" и "бета", более не образовывали прямую с "Полярной" дона Реторто, а круто пошли вниз. "Медведица" издала неподобающий обстановке звук и, расталкивая другие "созвездия", кинулась к выходу. За ней устремились две прозрачные тени, видимо, из охраны. В павильоне возникло смятение, но министр-церемонимейстер энергичными жестами переместил на пустое место несколько второстепенных "звезд" из внешнего круга, расположил их сходной фигурой. И вальс продолжался.

- Ой-ой! - сокрушенно хлопнул себя по бокам Имельдин.- Говорил же я ей, что не удержит!.. Ну-ка, подсади меня.

Я помог ему взобраться на стену, затем с его помощью поднялся сам. Действие разыгралось прямо под нами, но увидеть что-либо в тени тиквой было затруднительно. Судя по звукам возни, а затем - и рыданий дамы, ей не удалось спасти ни "альфу", ни "бету". Вскоре мы заметили, как тени-охранники удаляются с этими бриллиантами.

- Конечно, что упало, то пропало,- вздохнул тесть.- Особенно, если упало таким образом. А ведь предупреждал ее, отговаривал!.. Гули, нам пора уходить. А то она сейчас закатит мне скандал при всех, чтобы отыграться, я ее знаю. Половину состояния про...- как будто я виноват!

Неподалеку старая тиквойя простерла толстые ветви над стеной. По ним мы перебрались на дерево, спустились и скоро уже шагали вниз по дороге под луной среди темных стволов. Имельдин расстроенно молчал, потом произнес:

- Скупенек, однако, стал светоч наш Зия, ох скупенек! Трудился за королевское "спасибо"... да и то досталось тебе.- Фыркнул и снова замолчал.

...Конечно, он был вправе ждать от этого приема большего. И не за такие дела, как годовая возня с демихомом, удачное проведение пробы на его прозрачность, король приказывал поднести отличившемуся бриллиант, изумруд или хотя бы рубин, который полагалось проглотить под аплодисменты знати; порой совсем за пустые дела, за связи. И Донесман этот долговязый мог бы в докладе - чем изощряться в оскорбительных выдумках о темнотиках - отметить надлежащим образом заслуги Имельдина. Я сочувствовал тестю.

Мое настроение тоже было неважным - и из-за доклада и оттого, что таким неблагоуханным, постыдным эпизодом завершилось очаровавшее меня зрелище "звездного вальса". Космическое зрелище, космические чувства - и... тьфу!

Но постепенно мы разговорились. Имельдин объяснил, что внутренние украшения должны держаться в пределах тонких кишок - на время из показа, во всяком случае. А эта дама, стареющая и тщеславная, возжелала одна изобразить Большую Медведицу - и тем самым посрамить соперниц. Хочешь не хочешь, пришлось программировать так, что крайние "звезды" окажутся к вальсу в толстых кишках - а от них недалеко и до прямой. Носители украшений умеют сокращениями гладких мышц живота удерживать драгоценности в нужном месте некоторое время, но всему есть предел. К тому же дама своими "линзами" старалась подать себя покрупнее, тужилась. Вот так и получилось.

- Нужно было что-то крепящее ей дать,- сказал я.

- Крепящее?- встрепенулся Имельдин.- А что это?

Оказалось, что "лучший медик Тикитакии" ничего не знает ни о крепящих, ни о слабительных средствах! Впрочем, если здраво подумать, удивляться нечему: на острове в ходу медицина для здоровых, а в ней лекарства не в чести. Может, когда-то и знали, да забыли за ненадобностью.

Читатель поймет, с каким удовольствием я на ходу прочел тестю лекцию об известных мне крепящих и слабительных снадобьях: наконец-то я знаю то, чего здешние медики не знают! И пусть мое знание идет от немощной европейской медицины для больных, а вот пригодилось. Я сообщал ему о свойствах дубовой коры (дубы обильно растут на острове) и дубильных препаратов, об остро-кислых крепящих смесях, о зверобое, чернике и иных ягодах. Затем, перейдя на слабительные, рассказал о действии глауберовой соли и сернокислой магнезии, о самом популярном на кораблях слабительном средстве - морской соли; не забыл о касторовом и миндальном масле, об отварах ревеня, крушины... Имельдин слушал с большим вниманием, задавал уточняющие вопросы.

И только когда мы вошли в ночной город, я вспомнил:

- Послушай, но почему так оскорбилась эта "мадам Орион"? Я ведь только и хотел узнать, как она наблюдала неразличимые глазом детали созвездия. И ты ее поддержал, вспомнил Агату... при чем здесь она!

- То есть как "при чем"?!- тесть остановился.- Как это - "при чем"?! Постой...- голос его упал,- значит, вы с Аганитой еще не...?

- Что мы "не"?- я тоже остановился.- Мы не "не", мы да! У тебя вон внук растет, Майкл.

- Да, это-то я заметил. Значит, вы еще не... Ну, конечно, откуда тебе знать! А она постеснялась. И я поделикатничал, дурак старый, не спросил, как у вас с этим, не хотел вмешиваться... Значит, и каталог вы еще не начали? Какая же цена тому внуку!.. Ой-ой-ой! - Имельдина не было видно, но, судя по голосу, он взялся за голову.- Бедная моя девочка!

- Почему бедная? Во что вмешиваться? Какой каталог? Что мы "не", можешь ты объяснить!

- Что теперь объяснять!.. Как, по-твоему, для чего в вашем мезонине раздвижная поворотная крыша?

- Для прохлады,- уверенно сказал я.- Мы пользуемся.

- Идиот,- так же уверенно произнес тесть.- За кого я отдал свою дочь! Бедная Аганита! - Было похоже на то, что он снова схватился за голову.

- Послушай, не мог бы ты более внятно выразить...

- Сейчас нет, это возможно только на внутреннем тикитанто. Отложим до утра. Но имей в виду, Барбарите ни звука: испепелит. И по интонациям я понял, что это не иносказание. Испепелит.

Предмет, который объяснил мне - и преимущественно не словами - следующим утром Имельдин, когда мы уединились в роще тиквой, действительно оказался столь тонким и деликатным, что я не уверен, сумею ли передать все это читателю. Для многого и слов не подберешь.

Собственно, упрощенно дело можно изложить двумя словами: семейная астрономия. Вроде той же семейной охоты, только не при солнце, а ночью, не выходя из дому, и объект - не утки, а звезды. Или планеты. И зеркала не нужны. Интересные наблюдения заносят в семейный звездный каталог, каковой и является хранимой супругами до старости реликвией.

...Неправильно мой тесть обозвал меня идиотом, несправедливо. Дело не в тупости, не в непонимании - в неприятии. Хорошо: "печки" для приготовления пищи, "охотничьи лучевые ружья", даже "лучевые батареи", уничтожившие на моих глазах корабль... ладно: видеосвязь, ЗД-видение. Но чтобы этим пользоваться для такого дела - вы меня простите! Вот это ханжеское неприятие и порождало нежелание понять.

Да и то сказать: одно дело - сфокусировать в жгучее пятнышко яркий свет солнца или даже передавать изображение достаточно крупных наземных объектов, но совсем другое - отчетливое наблюдение бесконечно далеких, посылающих сюда мизерные лучики звезд. Я знал, насколько это сложно.

И здесь все было очень непросто. В отличие от охоты, кухни и видеотрепа это оказывалось возможным при таком слитном настрое тел и духа двоих, которое бывает только в счастливой любви - и именно в начале ее, в самом трепете, еще до привыкания. Это - а не действие, в общем-то довольно сходное у всех божьих тварей,- и считается на острове вершиной интимной любви: единение троих - Он, Она и Вселенная. Или единение существа "Он - Она" со Вселенной, как угодно.

Спрашивать же о таком, как я в лоб спросил ту Мартенситу фон Флик, было даже более неприлично, чем поинтересоваться у нашей как она провела ночь с мужем.

Оказывается, мы с Агатой жили все это время в обсерватории любви. Я вспомнил: когда ночами я раздвигал крышу и блеск звезд входил в комнату, Агата поднималась с постели, взбиралась на бамбуковый помост (он уходил под самый потолок, довольно красивый, с изгибами и переплетениями прутьев, двумя кругами как раз над нашим изголовьем; я считал его декоративным), ложилась там и спрашивала замирающим голосом:

- Ты хочешь? Ты уже хочешь, да? Что?..

- Конечно, хочу,- ответствовал я.- Иди-ка сюда!

Как жарко стало моему лицу, когда в роще я вспомнил об этом! Имельдин даже сказал: "Ого!" Действительно, бедная девочка: она пыталась возвысить меня до человека, а я все возвращал ее в самки. Я думал, что это нужно ей, она думала, что это нужно мне,- и оба чувствовали себя обманутыми. На самом деле нам нужно было что-то куда более близкое к поэзии; и она знала что. А я-то считал себя заправским тикитаком, все понимающим в их жизни!

И получилось, что время упущено. Теперь я для Агаты на втором месте. На первом - Майкл, наш чудесный прозрачный Майкл, которого я до сих пор боялся взять на руки, его рев казался мне более реальным, чем он сам. По утрам я провожал их в тиквойевый Сквер Молодых Мам, где Агата и ее товарки рассматривали на просвет своих младенцев, сравнивали, успокаивали, заботились, обменивались впечатлениями, кормили и затем предавались занятию, недоступному для мамаш непрозрачных детей: смотрели, как глоточки пищи проходят по пищеводику их кровиночек, попадают в желудочек, обволакиваются секретами из железок, следуют все дальше, дальше... и все в порядке. Мысли и чувства моей жены целиком заняты отпрыском; после родов она более не взбиралась на помост.

А далее и вовсе - пойдут хлопоты по хозяйству, кухня (с приготовлением пищи своими "линзами")... тогда будет не до звезд.

- Как же мне быть?- спросил я тестя.

- Ну, постарайся быть с ней поласковей, понежнее.

- Да я и так...

- Нет, ты по-другому постарайся, иначе... - Знаешь что,- Имельдина осенило,-, напиши-ка ей стихи. Женщины это любят.

Не было для меня предмета более отдаленного. Еще в школе учителя установили мою явную неспособность к гуманитарным наукам как к прозе, так и к поэзии. Из всей английской поэзии я помнил только застольную песенку "Наш Джонни - хороший парень". Но похоже, что иного выхода не было.

- Хорошо, я попробую.

Я удалился в глубь рощи, сел там у ручья, глядел на движение светлых струй (слышал, что это помогает). Потом бродил около .моря, любовался накатом зеленых волн на берег, синью небес, слушал шум прибоя и пропитывался его ритмом. К вечеру вернулся домой, показал тестю результат:

Агата - хорошая дама.

Агата - дама что надо.

Агата - отличная дама.

Агата лучше всех!

Имельдину стихи не понравились: во-первых, коротки, во-вторых, в тикитакской поэзии полагается подробно воспевать все прелести любимой, от и до. Он дал мне "козу"- стихи, которые сочинил в свое время для Барбариты, для юной, стройной и прелестной Барбариты. Если по мне, так они были, пожалуй, излишне вычурны, отдавали трансцендентностью и импрессионистическим натурализмом; но ему видней.

Разумеется, я не передрал вирши, как неуспевающий студент, творчески доработал их, внес свои чувства и мысли. Получилось вот что:

О Аганита, славная в женах!

Твои груди-линзы насквозь прожгли мое сердце,

Пронзили его, как стрелой,

И привязали к себе.

О Аганита, славная в любви,-

Чей позвоночник извивается от ласк,

Как ползущая змея,

Чье тело пахнет; как свежий мед,

Чьи кости солнечно желты, как мед,

А объятья сладки, как тот же мед!

О Аганита, славная душой,-

Чье дыхание чисто и нежно, как утренний бриз,

А легкие подобны ушам сердитого слона,

Чьи глаза одинаково светят мне и днем, и ночью,

А кишечник подобен священному удаву,

поглотившему жертвенного кролика.

О Аганита, славная жена!

(Читателю стоит помнить, что любые стихи много утрачивают при переводе; на тикитанто они звучат более складно и с рифмами).

- Ну, это куда ни шло! - снисходительно молвил тесть.- Давай, действуй, ни пуха ни пера!

...Но любопытно, что более всего понравились Агате именно мои первые стихи. Эти тоже, но те ее просто пленили, она их сразу выучила наизусть. В них, возможно, и меньше поэтического мастерства, сказала она, но зато слышно подлинное чувство. А что может быть важнее чувства как в поэзии, так и в любви!

Читатель желает знать, что было дальше? Здорово было. Да, все по известной оптической схеме: муж - окуляр, жена - объектив с меняющейся настройкой; Но окуляр был любим, обласкан, им гордились, к нему относились чуть иронически-снисходительно, но в то же время и побаивались. А объектив... это был лучший объектив на свете, заслуживающий и не таких стихов, и не такой любви. И, может быть, даже не такого окуляра, как я. И мы были едины: я, она и Вселенная.

А вверху, в ночи, в щели между раздвинутыми скатами крыши плыл среди звезд... этот, как его?- Марс. Красненький такой.

- Ну-ка, прицелимся, радость моя.

Я увидел кирпичного цвета горошину в ущербной фазе с белой нашлепкой у полюса и две искорки во тьме, несущиеся вперегонки близко около нее. А потом все крупнее, отчетливей: безжизненные желто-красные пески с барханами, отбрасывающими черные тени; плато с гигантскими валунами; скалистые горы, уносящие вершины к звездам. И стремительный восход в черном небе двух тел неправильной формы, глыб в оспинах и бороздах - ближняя к планете крупнее дальней.

Утром я дополнил стихи об Аганите строкой: "Чьи бедра так чисты и округлы, что через них можно увидеть спутники Марса".

В последующие ночи я засек периоды обращения спутников, а по ним легко вычислить и орбиты.

С этого открытия мы и начали наш семейный звездный каталог. Не знаю, как назовут спутники Марса европейские астрономы, когда откроют их (подберут, наверно, что-нибудь поотвратительней из латыни), но мы их назвали, как это принято у нас в Тикитакии: большой спутник - Лемюэль, меньший - Аганита.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Затруднения казны и честолюбие тестя. Автор вовлечен в заговор. Ограбление по-королевски. Роковой поступок Имельдина

С неудовольствием приступаю к описанию событий, которые принудили меня покинуть остров. Вспоминать об этом горько и сейчас.

Признаюсь: после проникновения в семейную астрономию я даже и на тот тенденциозно-амбициозный доклад академика Донесмана-Тика начал смотреть несколько иначе. Конечно, вопрос о том, что европейцы - дичающие потомки не выдержавших Похолодание тикитаков, пусть лучше останется открытым, но в остальном факт иного пути разумных существ, иной цивилизации на Земле был у меня перед глазами. Это неважно, что многие наши достижения - и те, что есть, и те, что будут,- они имеют не в металле, не в громоздко-сложных конструкциях, а в своем прозрачном теле. Неважно и то, что две самые мощные отрасли знаний - медицину и астрономию - местные ученые не признают науками; действительно, какая же это наука, если без зауми и каждому доступно! Главное, что они есть, эти знания. Если смыслом разумного существования является познание себя и познание Большого Мира, породившего нас вместе с планетой, Солнцем и звездами, то тикитаки здесь явно далеко впереди. Ибо и каждый из них, и парами, и все они вместе,- Глаз, могущий проникать неограниченно как в себя, так и во Вселенную.

И я теперь был причастен ко всему этому.

Мы с Агатой по-новому, по-настоящему поняли и полюбили друг друга.

Майкл набирал вес, лепетал первые слова; были основания надеяться, что его скелет останется прозрачным и когда он вырастет. Словом, жизнь наладилась, иной я себе и не мыслил; даже с Барбаритой мы притерлись.

И вот в один - да, всего лишь в один - далеко не прекрасный день все разрушилось.

Читатель, вероятно, заметил, что мой тесть и опекун Имельдин был человек, как говорится, обойденный судьбой. Его способности и большие профессиональные знания оставались без применения, приходилось подрабатывать "внутренним декорированием", сомнительным парикмахерским занятием; да и в нем после прискорбного казуса с "Большой Медведицей" его репутация оказалась подмоченной.

Честолюбивые попытки не удавались: по конкурсу в Академию наук не прошел, за хлопоты со мной не наградили, не отметили. И в семье не ладилось.

Мы с ним с самого начала сошлись характерами - двое мужчин, которым не везло; как могли, поддерживали и выручали друг друга; вместе претерпевали от Барбариты. Я немало узнал от него, тесть - кое-что и от меня. Он никогда не называл меня демихом и не одобрял, когда это делали другие. И я был огорчен, что за "пробу на прозрачность" Имельдину ничего не перепало. Только тем и осчастливил нас монарх Зия, что пустил на "звездный бал". Лучше бы он этого не делал!

Королевскую волю не оспоришь, но уязвленный тесть через знакомцев при дворе попытался узнать, выяснить: в чем дело, за что такая немилость? Оказалось, это вовсе не немилость, а режим экономии: королевская казна переживала трудные времена. Переживала она их потому, что резко сократились поступления из основного источника - от конфискаций имущества чиновников-лихоимцев.

А поступления сократились из-за того, что среди востребованных и вознесенных на различные должности вымогателей и взяточников оказалось меньше, чем рассчитывали: для многих от скорбной жизни в Яме новый свет воссиял, они решили жить праведно или по крайней мере не попадаться.

Несколько честных (или хоть осторожных) чиновников колеблют государственный порядок - это безусловный изъян системы.

Когда Имельдин узнал об этом, у него быстро созрел новый замысел на основе новой, полученной от меня информации. Я думал, из сообщенных рецептов он выберет крепящие средства, чтобы потчевать своих клиенток; ничего подобного - он занялся слабительными.

Предприимчивый тесть изготовил и проверил на себе действие всех составов.

Подобрал смесь, нейтральную по вкусу, проявляющую себя ровно через два часа, да так, что могла бы вывернуть наизнанку и слона.

Тайком от Барбариты он достал из тайника два хранимые про черный день камешка: изумрудик и сапфир скромных размеров, заправился ими, прихватил пузырек, поднялся во дворец и дерзко потребовал приема у короля по делу большой важности. Зия принял. Имельдин объяснил, что к чему, отпил из пузырька, продемонстрировал действие снадобья.

Все это Имельдин, как и подобает опытному неудачнику, провернул скрытно, даже ко мне более не обращался за консультацией. Я узнал обо всем, когда - это случилось три месяца спустя - нас снова пригласили во дворец на празднество полнолуния и прислали лошадей. Для меня это была полная неожиданность. "Ну, ты сегодня увидишь!..- приговаривал тесть, потирая янтарными ладонями, когда мы зарысили вверх по дороге.- Ох, и будет же!". И только распалив мое любопытство, выложил дело. Сначала я возмутился так, что остановил коня, слез, передал Имельдину повод и повернул обратно. Использовать медицинские знания во вред людям - куда это годится!

Тесть преградил мне дорогу.

- Послушай,- произнес он с обидой в голосе,- я ведь мог сказать, что сам изобрел рецепт,- и один получил бы награду и расположение короля. Но я не такой человек. Меня оттесняют - да, но чтобы я сам - нет. Поэтому я сказал его величеству, что все рецепты сообщил Демихом Гули. И знаешь, что ответил король? "В таком случае он больше не демихом". Вот. А ты!..