Чтение 4–й страницы книги ~Запрещенный роман~

-- Вам не придется и пальцем шевельнуть! -- убеждал его Татарцев, посчитавший, что академик Родионов и его ученик Рожнов наконец поняли друг друга...

-- А что делать? -- удивился Сергей Викентьевич, который доверял только собственным рукам.

-- Ничего! Возглавить вашим высоким именем...

-- Что?! -- вскричал мгновенно выздоровевший Сергей Викентьевич.

Лиха беда начало...

На одном из заседаний в Академии наук Татарцев, сидя в президиуме позади Сергея Викентьевича, слышал, как старик пояснял шепотком молодому академику Сахарову:

-- Трофим? Ежели когда-нибудь возле тебя -- не приведи Господь! -- взорвется то, что ты делаешь, тогда ты уразумеешь, что такое Трофим.

Откровенность Сергея Викентьевича взбудоражила даже самых флегматичных членов Ученого совета.

Еще бы! Давно известно, что враг Трофима Денисовича Лысенко -- заклятый враг марксистской науки. Отсюда недалеко и до врага народа.

Но Рожнов был противник крутых мер. Он объявил себя сторонником "политики незаметного оттеснения". "Лавры Герострата современному человеку не к лицу", -- говаривал он своим дружкам, улыбаясь и старательно скрывая от них, что все еще любит старика и охотнее вышвырнул бы на улицу всех его недругов, вместе взятых.

Он стал куда сговорчивее в начале следующего учебного года, когда на филологическом факультете вывесили листочки с названиями семинаров и студенты, толпясь возле листочков, вносили туда свои фамилии.

К Сергею Викентьевичу повалило вдруг столько народу, что рядом с первым пришлось прикрепить еще два тетрадных листочка. Рожновский же лист остался девственно чистым; в конце концов на нем появились три малоразборчивых фамилии, словно записавшиеся стыдились своего будущего учителя.

В первый момент Рожнов даже растерялся. "Что же это такое? Демонстрация?..

А если Министерство вообще разрешит студентам манкировать лекциями? Введет свободное посещение, как уж много лет требуют горлопаны..."

Едва трость с резиновой подушечкой на конце показалась над порогом его кабинета, Рожнов вскочил и, поддержав Сергея Викентьевича под локоть, провел его к креслу.

Сергей Викентьевич присел на краешек. Кресло недавно обновили, и оно остро пахло клеем.

"Кресла и те провоняли!"

Рожнов давно изучил слабости старика. Для начала он польстил ему, восхитившись его свежим видом.

-- Благодарствую. -- Судорожно глотнув воздух, Сергей Викентьевич подумал, что у него сейчас точь-в-точь такой же свежий вид, как у филологического факультета. Он долго вытягивал платок окостеневшими в сочленениях пальцами. -- Господи, что творится?..

Рожнов испуганно потянулся к графину с водой.

Сергей Викентьевич скомкал в гневе платок.

-- Эко канцелярия разрослась! Как злокачественная опухоль! А в расписании ералаш! Составляли без царя в голове.

-- С царем, Сергей Викентьевич, с царем, -- спокойно возразил Рожнов. -- Согласно указанию Министерства...

Объявить, что семинары хинди и литовского языка отменены раз и навсегда, он все же не решился. Но Сергей Викентьевич понял: что-то произошло...

Круглые плечи старика обмякли. Рожнов присел против него, чтоб, при случае, можно было доверительным жестом коснуться коленей, которыми тот сжимал трость с остробородой ручкой.

-- Дорогой Сергей Викентьевич, в ваши годы, извините, скакать на палочке, -- голос Рожнова звучал почтительно-тревожно. -- В профессорской, например, вы неосторожно сказали: собаки-де лают, а ветер носит... -- Рожнов зажмурился. -- Люди вокруг вас, Сергей Викентьевич, давно уж иные, а вы к ним по старинке, с дорогой душой.

Сергей Викентьевич ощутил боль в груди от того, что не в силах выставить Рожнова из кабинета. Он в гневе взглянул на его щучьи зубы, которые выпятились за нижнюю губу. "Бог шельму метит!.."

Старик был мстителен, -- он не прощал и давних обид, за что некоторые профессора люто и отчасти заслуженно ненавидели его. Рожновское доброжелательство вызвало у него колотье в сердце.

-- Кляузы, наговор, -- начал он сиротским голосом, и вдруг перебил самого себя изумленным восклицанием: -- Господи, владыка! А чем студенты виноваты? Не меня, их грабят.

Рожнов отстегнул замки своего портфеля из крокодильей кожи и достал оттуда пачку каких-то бумаг.

-- А как прикажете поступить, дорогой Сергей Викентьевич? -- сказал он, тяжко вздохнув. -- Наши комсомолята, ну просто рвут и мечут... -- Он протянул старику тетрадный листочек, где было начертано, видно, с размаху, скачущими буквами: "Пресечь пропаганду идеалистической чуши!"

Сергей Викентьевич встревоженным взглядом скользнул по подписи.

-- Галина Пет... Петри... А-а, пустоглазая!

Рожнов послюнявил палец и стал перелистывать студенческие записки быстро-быстро, словно считая кредитки.

-- Тут есть и другие. Не помню, принес ли уже Юра Лебедев...

Пухлое лицо Сергея Викентьевича на глазах Рожнова побагровело. Мясистый ноздреватый нос приобрел сизовато-малиновый оттенок...

Почтительнейше выпроводив Сергея Викентьевича, Рожнов задержался у дверей, потер свой каменный подбородок. Что дальше? Он поежился, все еще чувствуя на себе ненавидящий взгляд Сергея Викентьевича. "Университет -- не Киевско-Печерская лавра!" -- любит поучать Татарцев. И... на двух стульях не усидишь. Или-или, как говорят наши диаматчики...

...В университете готовилась первая в городе торжественная сессия, посвященная приоритету советской науки.

Рожнов заглянул в актовый зал. Над сценой рабочие укрепляли освещенный прожектором барельеф. Это он, Рожнов посоветовал заказать его и укрепить над сценой, вместо сусальной штукатурной лепнины XVIII века, которая так нравилась старикам.

Рожнов знал этот барельеф еще со школьных лет. Казалось, он существовал всегда.

На первом плане золотисто-темный, выпуклый почти до горельефной объемности, профиль Сталина. На втором плане оттесненный им бесцветно-серый, плоский ленинский профиль.

Рожнов долго стоял в приоткрытых дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к голубовато-дымчатому лучу прожектора. Надо было проследить лично. Чтобы не перекосили.

Впереди себя в полумраке зала он различил две фигуры. В одной из них Рожнов узнал профессора Преображенского. По длинной шее с острым кадыком. Кивая на барельеф, Преображенский шепотом говорил своему собеседнику:

-- Сам видишь, Сергей Викентьевич. Наступает фаза полного солнечного затмения...

Акустикой университетского актового зала гордился весь город. Рожнов слышал каждое слово. Он отступил назад, за дверь, прошел в свой кабинет, снял трубку, набрал номер особого отдела университета, но тут же положил трубку на рычаг.

Рожнов не любил и боялся доносчиков. Когда-то сам едва не пострадал от анонимки.

Быстро зашагал прочь от телефона, в коридор. В толпе студентов прошествовал Преображенский в своем рабочем свитере с оленями на спине и груди. Лицо иконописное.

-- Страстотерпец!.. -- Рожнов впервые вгляделся в него пристально. -- Желтолицый иссушенный "страдалец"!

Расплывшаяся бородавка у круглого глаза Преображенского показалась кровоподтеком.

"Мало тебя били, гада! До тридцать седьмого года сидел... До законного рукоприкладства..."

Впервые заметил, Преображенский почти облысел. Осталась седая "косметическая" прядь у виска. Она была протянута к высокому апостольскому лбу, закручивалась надо лбом, создавая впечатление вполне благопристойной прически.

"Камуфляж! Всюду камуфляж!"

Быстрыми шагами вернулся в кабинет. Снова взял трубку. Холодная, как жаба. Повертел ее в руках. Почему-то вспомнилась приемная дочь Преображенского, которая преподавала в институте иностранных языков, хохотушка с лиловыми губами.

Положил трубку.

Так Рожнов никуда и не позвонил, рука не поднялась.

Да, Рожнов все еще отставал от убыстряющегося шага времени. Он никогда не говорил, как Татарцев: "На факультете синагога!" Он ввел в оборот вполне приличный эвфемизм: "Гильберги...", "Лица неходкой фамилии". Он так и кричал в телефонную трубку кадровикам из Министерства: "Оставил в списке две неходких фамилии. Этих надо пропустить. На-до!"

А что поделаешь?..

Все знают, он не расист. Ему не по душе усердие кадровиков, ставящих на Гильбергах тавро "пятого пункта"; космополиты-де, пятая колонна...

Нет, лично ему это противно...

Леля Светлова сошла с троллейбуса. Газетные витрины на противоположной стороне площади слепили солнечным блеском. К одной из них подошли вразвалку несколько юношей с книгами в руках. Стоило им остановиться, как люди со всех сторон потянулись к газете.

"Что там?" -- Размахивая сумочкой на длинном ремне, Леля проскочила перед красным капотом взревевшей пожарной машины.

Леля вытягивала шею, приседала, привставала на цыпочки, но видела лишь мокрый от клея уголок страницы.

-- Выкормили себе на голову! -- хрипло сказал старик в замасленной фуражке паровозного машиниста. -- Имя-то -- Викентьевич! Из попов, что ли? Тьфу!

Наконец Леле удалось протолкаться к витрине. На мокрой газетной полосе перед ней замелькали имена Преображенского и Родионова. Подпись -- "Профессор С. Рожнов".

Леля отошла от витрины и остановилась в бессильном гневе и смятении.

Откинув плечи и придерживая на животе раздутую газетами сумку, гордой походкой беременных прошла мимо женщина-почтальон. Она направлялась к подъезду академического дома, где жили Преображенский и Родионов.

Из форточки Сергея Викентьевича высунулась чья-то рука в широком обшлаге. Рука крошила хлеб для птиц.

Леля с трудом преодолела нелепое желание задержать почтальона.

Возле нее со скрежетом затормозила "Победа".

-- Здравствуйте, Леля!

Голос Преображенского прозвучал как-то неуверенно.

Никогда Леля не была такой косноязычной. Теребя поясок, она что-то бормотала о дождливом лете, о туристском походе, который отложили из-за дождей.

Преображенский усмехнулся. Леле стало невыносимо стыдно и своего косноязычия, и нарядной кофточки, расшитой на груди маками, и модной широкой юбки с пуговицами сзади.

Преображенский воспринял ее замешательство по-своему. После того, как нескольким студентам объявили выговор за "демонстративное хождение к профессору Преображенскому", он стал настолько обидчив и порой даже неоправданно подозрителен, что разговаривать с ним было нелегко.

"Победа" стрельнула сизым дымом и рванулась с места. Леля бросилась за ней.

-- Ростислав Владимирович! -- почти с отчаянием крикнула она. -- Я шла к вам... к вам!

Пока Преображенский снимал плащ, пиджак, ботинки и надевал домашние туфли, его дочь Нинель, повернувшись спиной к отчиму, чтоб не заметил густого слоя пудры под ее глазами, восхищалась кофточкой Лели.

-- Сама вышивала? Очень идет! -- Едва за Ростиславом Владимировичем закрылась дверь кабинета, она шепнула: -- Читала? Облить грязью ни за что, ни про что! Я бы этого Рожнова своими руками...

-- Леля, прошу! -- торопливо прозвучало из кабинета. Преображенский вышел к ней, подтягивая полуразвязанный в горошину, галстук. Не в пример Сергею Викентьевичу, который всю жизнь проходил в лоснящихся брюках, профессор Преображенский всегда следил за собой. Сейчас, когда многие считали его человеком конченым, он одевался, как артист.

Неторопливо сел, подставив лицо под освежающую струю настольного вентилятора. -- Слушаю вас, Леля!

Леля молчала.

Она пришла

Преображенскому за советом. Одним-единственным. Как ослабить удар. Ведь умрет Сергей Викентьевич.

Казалось, жужжание вентилятора сгустило тишину. Она стала осязаемо плотной.

-- ... Вы драматизируете, Леля! По юности лет... Этот Рожнов беспринципен, конечно... -- Преображенский вдруг замолчал, лицо его стало сереть на глазах Лели, и она вскочила на ноги, решив, что профессору плохо... Он поднял вдруг поблекшее лицо:

-- Беспринципен, -- повторил он с каким-то болезненным сарказмом... -- Даже обличительные слова... м-да, теряют свою силу. Случайно ли? То и дело слышишь: "такой-то допустил беспринципность", "такому-то указано на беспринципность". Журим, как проказливых детишек. "Ах ты бяка. Как нехорошо! Но ты, конечно, больше не будешь?"

Продув костяную, с мундштуком черного дерева, трубочку, Преображенский взял из шкатулки щепотку табака.

-- Чехов, как вам известно, в свое время, писал: "Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не бывал..." Ясно сказано о нашем брате, уважаемая Елена Петровна?

Преображенский постучал трубочкой по настольному стеклу, рассыпая крупицы табака.

В кабинет вошла бледная, краше в гроб кладут, Нинель.

-- Папа! Сегодня, вот... -- протянув газету, она закусила губу.

Ростислав Владимирович скользнул взглядом по газетному листу.

-- Сергей Викентьевич вынул из ящика? Взгляни.

-- Нет еще. -- Нинель отвернулась к окну. -- Я попросила почтальона...

Синий гребень на ее сложенной в пучок косичке вздрагивал, как бант у плачущей девочки.

-- Леленька, -- несмело спросила она, -- вы не собирались к Сергею Викентьевичу?.. Я дам вам газеты, -- заторопилась Нинель. -- На всякий случай возьмите валидол.

Когда Леля выходила на лестничную клетку, ее остановил встревоженный взгляд Ростислава Владимировича.

-- Обходиться с валидолом умеете?

На двери темнело круглое пятно, похожее на яблочко мишени: еще недавно здесь красовалась табличка из красной меди: "Профессор университета С.В. Родионов". Опустив газету в почтовый ящик, Леля постучала.

-- Кто там? -- изнутри загремели цепочкой. -- Леля? Какая Леля? А, заходите! Яша Гильберг не прислал первой главки диссертации?.. Рано? Что ж он там, по-вашему, по Башкирии своей собак гоняет? -- Сергей Викентьевич вытянул газету из ящика, порвав ее об отогнутую жестяную дверцу. Пробежав глазами первую страницу, глянул на четвертую.

Его хриплый голос прозвучал неожиданно-весело:

-- Поздравляю вас, голубица моя!

-- С чем?

-- В Корее дело к миру идет!

-- К миру? -- Леля хлопнула ладошками, пузырек с валидолом выскочил из рук и разбился.

-- Велика ли потеря? -- спросил Сергей Викентьевич.

-- Валидол... отцу.

Сергей Викентьевич зашлепал по паркету высокими, как ботики, домашними туфлями.

-- Чего-чего, а этого добра... -- он открыл шкафчик, уставленный десятками склянок, баночек, коробочек. Здесь же стояли ареометры, которыми, в случае необходимости, проверяли плотность молока. Сергей Викентьевич лечился гомеопатией и парным молоком. Кроме того, он каждое утро пил женьшень -- корень жизни, которому придавал исключительное научное и политическое значение.

Его отвлек от аптечки телефон, трезвонивший в комнате дочери.

Мальчишеский и самодовольный голос -- "Из отдела кадров звонят" -- официально извещал: высокая комиссия обнаружила, что у Родионова в личном деле нет документов о присвоении ему профессорского звания. Настоятельно рекомендуется в трехдневный срок...

Сергей Викентьевич развел руками.

-- Эк их, казуистов! Справку. С тех пор прошло ни много, ни мало четыре войны и три революции. Мне да Тимирязеву Ленин сказал: "Вы наши красные профессора". И никакой бумажки не дал. Господи, владыко! Неужто от них никуда не уйдешь! Право слово, уйду!

Уйду! К военным! -- Он взъяренно пристукнул тростью. -- Переводчиком-подметальщиком -- кем возьмут! Там у дверей стоит с автоматом! -- Он просеменил в свой кабинет и в изнеможении опустился в кресло.

Сергей Викентьевич никогда не обновлял это кресло. Он привык и к обтертым подлокотникам, и к вмятинке от затылка на спинке, и к полуистлевшей кожаной подушке. Кресло казалось ему сколоченным так же, как все, что он делал в науке, -- на века! "Вот как надо работать", -- любил говорить он, показывая на эту инкрустированную глыбину мореного дуба.

Но сегодня не сиделось в любимом кресле. Едва присев, Сергей Викентьевич вскочил и заспешил к телефону.

-- Оксана Сидоровна, -- стонущим голосом пожаловался он. -- Извините, гнусавлю. Грипп одолел. Требуют от меня бумажку на дожитие... Право слово, с печатью! Из старого, говорят, ума выжил, а нового не нажил.

Вернувшись в кабинет, он едва перевел дух:

-- Слава те, господи, не перевелись еще на свете порядочные люди! Обещает снять с них штаны... Как она в парттети залетела? Ничего не поймешь!..

Леля мяла в руках влажную землю -- она взяла ее из стоявшего в углу бочонка, в котором зеленела молоденькая сосна.

-- С Сергея Рожнова! Вот, с кого надо снять штаны! -- с ожесточением сказала Леля. -- Он -- главный во всех комиссиях! -- Земля сыпалась на рукав кофточки, но Леля не замечала этого. -- Если б не он...

Сергей Викентьевич слушал, моргая набрякшими, в коричневых пятнах, веками. Наконец, вставил добродушно-устало:

-- Прибегает ко мне Иришенька, внучка. "А мы, говорит, видели посла!" "Почему, думаешь, посла?" "Он с золотыми галунами". "А что он делал?" "Ковер выбивал". -- Сергей Викентьевич печально улыбнулся в бороду. -- Сергей иль другой какой лиходей! Исстари ведомо: был бы лес, будет и леший... -- Он потянул руку в сторону подоконника, на котором грудой лежали папки. -- Елена Петровна, отыщите-ка там свое "дело". Ну-с. Вы как думали, на вас дело не заведено?

Леля с недоумением перебирала пахнувшие пыльным картоном папки, на которых Сергеем Викентьевичем, по всем правилам чистописания, были начертаны фамилии и домашние адреса профессоров, аспирантов, студентов старших курсов -- филологов, археологов, историков. Мелькнула наклейка "Лебедев Юрий Михайлович". Наконец вот и ее "дело", тощенькое, с болтающимися тесемками.

Сергей Викентьевич вынул оттуда несколько полуистлевших листков, наклеенных на рисовую бумагу.

-- У вас голова строгая, математическая. Займитесь. -- Он подал Леле данные по только что начатому в одном из номерных институтов машинному переводу. -- Ваш зарытый пока что клад, Елена Петровна, -- алгоритм, то бишь двоичная система чисел, пригодная при машинном переводе. Вам придется впрячься в бурлацкую лямку, привести хотя бы некоторые особенности русского языка к алгоритму. Тут работы на два академических института. Вы первый сотрудник обоих институтов. И пока что вы единственный... Да, еще сказали, что это все секреты... В чем тут секреты, господи!.. Начните со словаря оборотов. Там, внизу, я выписал. -- Сергей Викентьевич припоминал, смежив дергавшиеся веки: -- Надо закодировать по двоичной системе... Нашли? Внизу... Обороты "вообще говоря", "в известной мере", "по большей части", "отнюдь не...", "идти речь"... "ну, и далее". Внизу ищите, на последней странице. -- Он добавил извиняющимся тоном: -- Что полвека назад писал, помню. А что полмесяца назад... ни словечка не держится! Нашли?

У Лели порозовели щеки. Только сейчас она поняла, что за "дела" лежат на подоконнике. Дела, которые Сергей Викентьевич не успел завершить в своей подвижнической жизни. А порой даже не начал... Его научное завещание.

В жизни Лели не было минуты выше и торжественнее. Только сейчас она окончательно убедилась, что Сергей Викентьевич верит ей как ученому.

-- А меня, -- неожиданно сказала Леля, -- заставляли выступать против вас.

Тут произошло то, что Леля позже старалась никогда не вспоминать.

Сергей Викентьевич поднял на нее свои добрые светлые глаза.

-- Выступите. Непременно выступите.

-- Против вас, -- решив, что он ее не расслышал, повторила Леля громче.

-- А то против кого... -- Он взял со стола какие-то листки и прочел: "Поддерживая компаративистские теории, я объективно лил воду на антимарксистскую..." и так далее. Семь верст до небес, и все лесом. Вас сразу берут в аспирантуру...

Руки Лели упали, как перебитые.

-- Сергей Викентьевич, да вы знаете, как это называется по-русски?..

Сергей Викентьевич потыкал указательным пальцем в острую бородку на ручке палки. Когда он сердился, то слушал собеседника лишь затем, чтобы понять, как лучше возразить ему.

-- Не пой высоких стихов, Леленька, -- стукнул палкой об пол. -- Слушали -- постановили! Никаких взаимовлияний в науке не существует. Отныне и вовеки! Аминь! Политика! Картошный домик! -- Сергей Викентьевич, округляя по староинтеллигентской манере "о" в иностранных словах, всегда спотыкался на слове "пОлитика"; вместо "чн" говорил "шн"; был консервативен даже в произношении. -- Ты смотри-смотри в окно-то! -- осердился он на Лелю, которая, показалось ему, слушала его недостаточно внимательно. Сполз на самый край кресла.

-- Кто живет силен, драчлив не бывает... -- Увидел наконец, укоризненный взгляд Лели и будто только сейчас услышал ее... -- Как по-русски называется? Так и называется: не согрешишь -- не покаешься, не покаешься -- не спасешься... Ну-ну, не горячитесь, голубица моя, не горячитесь. Ругают за это в прессе? Меня? -- Он дернул свою поределую за последний год бородку и возгласил злорадно: -- А я их не читаю! Не читаю! Да-с! Весь прошлый год выписывал одну только железнодорожную газету "Гудок". Телеграммы ТАСС в "Гудке" есть. Про университет не пишут. Замечательная газета! В этом году не выдержал. Снова газеты ворохами приносят. Кто мне запретит заглядывать только на первую и на последнюю страницы? Узнавать лишь про неслыханные урожаи да что у корейцев с китайцами. -- Он помолчал, комкая бородку в кулаке. -- Иль, может быть, Елена Петровна, лучше похерить мое покаяние, да намылить самому себе петлю банным мылом? Право слово, лучше? А?.. Не слы-шу? -- он поднялся, опираясь на трость. -- А тебя... Под ручку с Юрочкой Лебедевым -- по миру? Под чужие окна? В куски? А кто подаст?! Рожнов? У него самого полторы мысли в голове. И те татарские. -- Сергей Викентьевич схватился за подбитый гагачьим пухом отворот халата, словно собираясь рвануть его. -- Хотят, чтоб я повалялся у них в ногах, чтоб кошке на шею вместо бантика цитатку из Энгельса подвязал? А на хвост -- из статейки рожновской? Нате! Подавитесь! Зато темы исследований, альфа и омега бытия моего, в неприкосновенности. В ка-акое лихолетие сохранил. -- Он вынул из кармана халата платок и отошел к окну.

Невдалеке пронзительно взревела сирена пожарной ашины. Сергей Викентьвич ткнул палкой форточку. Чуть успокоившись, он обернулся к съежившейся в кресле Леле.

-- Бранить меня будешь! -- сказал он наставительным тоном. -- Изустно иль печатно, как прикажут! Брань на вороту не виснет... К добру это не приведет? Посмотрим! Примут, говорю, тебя в аспирантуру, точно примут, прикрепят хоть к татарам... Все одно ко мне дорога не заказана... Как так не возьмут?! Когда тебе предписано плеваться?.. Так скоро?! Что ж ты молчала! Возьми-ка перо!

Леля затрясла головой, коса растеребилась.

-- Возьми! -- Сергей Викентьевич пристукнул тростью. -- Нуте-с! "Работа Родионова..." Пиши без имени-отчества, так уничижительнее. "Опубликованная там-то, представляется нам ошибочной!" Нет! Погоди, я взгляну, как нынче полемизируют. -- Он раскрыл сегодняшнюю газету, уткнулся во внутренние страницы. -- Ну-те-с! "Родионов оболгал..."

Леля бросила ручку, обрызгав бумагу.

-- Писать! -- отвислые щеки Сергея Викентьевича побагровели. -- Тут, кто не вор, не попадет в фавор! Пиши: "Оболгал и оплевал..."

Через полчаса, когда Леля в состоянии, близком к прострации, спустилась по лестнице, ее догнал хрипловатый голос:

-- А валидол! Валидол-то! Забыла?

Газетные витрины на факультете вызывали больший ажиотаж, чем уличные. Прошел слух о рожновской статье, и тут же собралась толпа, подобная той, которая мгновенно окружает человека, сбитого автомобилем. Люди охают, гневаются, сокрушаются и постепенно расходятся, нервно озираясь по сторонам.