Чтение 4–й страницы книги ~Продам твою мать~

Мы вернулись к телеге, не держась за руки и пристыженно отвернувшись друг от друга.

- Жених и невеста, - усмехнулся возница, уже сидевший в телеге. - Хоть под венец веди.

Я привязал к задку телеги Сильву, поднялся на колесо, пролез через край в сено и ногами вперед стал просовываться в мешок.

- Завяжи его, - велел Лайме возница.

Приехали мы уже в темноте. Я крепко спал в мешке, а Лайма прикорнула снаружи, положив голову на мое плечо, как на подушку, и сквозь мешковину я долго слушал с замиранием сердца ее дыхание, пока сам не уснул.

Я смутно помню, как вошел в дом. Сама хозяйка, худая крестьянка лет под шестьдесят, в платочке, повязанном под подбородком и с пустым провалившимся ртом - там торчало лишь несколько желтых зубов, показалась мне похожей на ведьму. Все напоминало сказку. И темные балки под низким потолком, и керосиновая лампа на грубо сколоченном столе, и связки репчатого лука и чеснока на стенах, и запахи сушеных трав, какими был пропитан дом. За окном таинственно шумел лес. От света к потолку метались огромные тени людей. Даже от меня и Лаймы получались большие тени. Все это я видел в полусне. А проснулся утром в большой деревянной кровати. На перинах. Под льняной простыней. Кто-то раздел меня. Мои штанишки и рубашка висели на задней спинке кровати рядом с ситцевым платьем Лаймы. Я повернул голову и увидел ее золотистые волосы на подушке у самого своего лица. Лайма проспала всю ночь со мной под одной простыней. Я этого даже не заметил. Так же, как и она. До того нас укачало в пути.

Потом закричал во дворе петух, и Лайма проснулась. Увидев меня рядом, скривила презрительную гримасу и, явно подражая взрослым, велела отвернуться. Одевались мы, стоя по обе стороны кровати спинами друг к другу.

Без ботинок, босиком выбежал я наружу и замер от восторга. Лес, вековой, дремучий, тесно обступал хутор, который состоял из двух домов: того, в котором я спал, и сарая. И дом и сарай были крыты потемневшей соломой, и казалось, что вместо крыш на них нахлобучили шапки. На сарае, на самом острие крыши, было положено плашмя тяжелое колесо, на колесо - хворост и солома, и в этом гнезде стоял на тонких красных ногах белый аист и длинным, как штык, клювом поводил из стороны в сторону, неотрывно наблюдая, как я ношусь по двору.

Посреди двора устремил к небу корявое бревно колодезный журавль с подвешенным на длинном шесте и цепи деревянным ведром. А под ведром стоял четырехугольный бревенчатый сруб, позеленевший от сырости и обросший мхом. Если перегнуться через скользкий край, то глубоко внизу, откуда тянуло холодом даже в полдень, тускло мерцала вода, и щепка, брошенная туда, издавала плеск, и круги расходились по сторонам.

В сарае мычала корова. Пегая, в пятнах, с одним лишь рогом, и то задранным не вверх, как у других коров, а почему-то вниз. В дальнем углу, отгороженном грязными досками, повизгивали поросята, припав к розовому животу огромной свиньи, свалившейся на бок и дышавшей глубоко и с прихрюкиваньем, отчего открывался торчавший из-за губы кривой клык. Старуха Анеле выносила в поднятом подоле корм и звала:

- Пиль, пиль, пиль.

На ее зов отовсюду, из-за сарая, из-за сруба колодца, даже из лесу со всех ног неслись к ней желтыми комочками цыплята и серыми - утята. Неслись, путаясь в траве и опрокидываясь на бок. А за ними вперевалку спешили мамаши - курица и утка, квохча и крякая и глядя по сторонам, не отстал ли кто из малышей.

Когда мы обжились на новом месте, Лайма переняла у Анеле эту работу и выносила, как и старуха, корм в подоле своего платьица и так же звала:

- Пиль, пиль, пиль, пиль.

Анеле жила на хуторе одна. Винцасу, отцу Лаймы, она приходилась теткой, а Лайме, как мы вычислили, - двоюродной бабушкой.

Я ни разу не видел Анеле без платка и поэтому даже не знаю цвета ее волос: причесывалась она, должно быть, когда мы спали. Платок нависал уголком надо лбом и торчал двумя концами узла на шее. А между этим было лицо, состоявшее из одних морщин, глубоких, извилистых, словно всю кожу пропахали плугом. Один нос был гладкий и лоснился, как ранний картофель. Губ совсем не было. Они были втянуты в рот. И морщинки от этой щели шли во все стороны. От ушей и до кончика острого подбородка. А глаз Анеле я не запомнил. Такие они были маленькие и невыразительные, как мышки, и, как в норе, спрятаны глубоко под серыми бровями.

Она не улыбалась. Острое лицо всегда озабочено, брови нахмурены. Станешь таким, живя в одиночестве на хуторе, среди дремучего леса, и делая всю тяжелую работу по хозяйству.

И одета всегда в одно и то же. Платок, серая кофта и темная, из грубой ткани, юбка почти до полу. Из-под юбки виднелись лишь пятки в глубоких и темных трещинах. Обуви Анеле не носила.

Муж у нее, конечно, был, потому что она имела детей. Но, видимо, он умер давно, и в доме чувствовалось отсутствие мужской руки: в соломе на крыше зияли дыры, в сарае осела одна стена, и ее подпирал столб. И оба сына разъехались по свету. Старший, еще до войны, укатил в Америку, и от него ни писем, ни приветов Анеле не имела уже который год. Второй сын тоже жил на стороне, и все время, что я провел на хуторе, он туда ни разу не заявлялся. Я видел его размытую фотографию на стене в раме: мальчик в гимназической шапочке.

- Теперь он вдвое старше, - прокомментировала за моей спиной Анеле, пронося из печи чугун с дымящейся картошкой, обдавшей мой затылок теплым паром.

И больше ни слова. Ни о своих детях, ни о муже. Анеле была немногословной. Зато как оживала она, когда я доставал из пузатого футляра свой маленький, красный, с перламутровым отливом, аккордеон и, присев на лавку под распятием, растягивал его шелковистые меха. Анеле бросала любое дело, даже растопленную печь, присаживалась напротив меня, туже стягивала узел платка на шее, тыльной стороной ладони вытирала сухой рот, собрав губы в куриную гузку, ее маленькие глазки-мышки начинали светиться в своих норках под бровями, а морщинки на пергаментном лице становились глубже, пускали новые отростки и разбегались за уши. Это значило, что Анеле улыбается.

Моим коронным номером, которым я ублажал гостей в нашем доме на Зеленой горе еще до войны, были попурри из мелодий венских оперетт - предмет гордости моего отца, терпеливо обучавшего меня играть этот винегрет с виртуозным блеском. Анеле сладкая венская музыка трогала мало. Она терпеливо, не мигая, дожидалась, когда я доведу до конца попурри, и, как только стихал аккордеон и я спрессовывал меха на своей груди, тихо изрекала:

- "Мяргужеле".

Это был ее заказ. "Мяргужеле" - старинная литовская песенка о любви с незамысловатой мелодией и текстом, которую пели на хуторах веками из поколения в поколение. Как я понимаю теперь, эта песня напоминала Анеле ее юность, девичьи посиделки, танцы с парнями на лугу под луной или в чьем-нибудь доме при свете керосиновых ламп, а то и лучины. Ее любовь. Недолгую. Завершившуюся ранним вдовством.

Я начинал "Мяргужеле" не в танцевальном ритме, а медленно, лирично, и глазки Анеле туманились и уходили в глубь своих норок, а запавший рот начинал шевелиться, выползая и втягиваясь, как гузка курицы, когда она снесет яйцо: Анеле пела в уме, не решаясь подать голос.

И тогда начинала подпевать Лайма. У нее был прелестный голосок и тонкий музыкальный слух. Я считал так совершенно объективно, а не потому, что был в нее влюблен.

Каждый раз, когда я начинал играть, Лайма проявляла демонстративное равнодушие. Не подсаживалась к нам с Анеле, а прогуливалась по комнате, пожимая плечами и скрипя половицами при каждом шаге. Она вышагивала в ритме мелодий венских оперетт, грациозно ставя свои стрекозиные ножки. И в мою сторону даже не глядела.

- Ты бы спела,- оборачивалась к ней Анеле, когда я уже по второму кругу проходил "Мяргужеле".

- Ну, если вы так просите, - неохотно соглашалась Лайма и, кончиками пальцев приподняв подол платьица, присаживалась на край лавки подальше от меня, всем своим видом подчеркивая, что она никак не разделяет восторгов Анеле от моей игры.

Запев, она увлекалась и забывала свою неприязнь ко мне. И уж остановить ее было трудно. Она заказывала все новые песни, и я играл, а она пела. Когда я не знал мелодии, Лайма пододвигалась совсем близко ко мне, вполголоса напевала, а я быстро подбирал мелодию на аккордеоне, бегая пальцами по клавишам, и в такие моменты в глазах ее вспыхивали искорки восторга и пренебрежительное высокомерное выражение исчезало с пухлых, бантиком, губ.

Анеле подпирала щеку морщинистой ладонью и наслаждалась, любуясь нами обоими. Нам всем троим было хорошо. До того хорошо, что я забывал о своем горе, о том, что дальше за лесом лежит враждебный мне мир, где убивают невинных людей, а из детей, таких, как моя сестра Лия, выкачивают всю кровь, пока они не синеют и не умирают.

Весь мир замкнулся для меня на этом бревенчатом ветхом доме под соломенной крышей, вокруг которого так уютно гудит вершинами лес и то и дело подает снаружи голос моя Сильва, словно стараясь убедить меня, чтобы я не беспокоился, все, мол, в порядке, она зорко охраняет мою безопасность.

За печкой поцвикивал сверчок, керосиновая лампа мигала язычком пламени, пуская в стеклянную трубку синюю струйку копоти, до щекотания в носу пахло луком и сушеными травами, на меня с любовью были устремлены из-под густых бровей маленькие глазки Анеле, а рядом, так, что я локтем касался ее, когда растягивал мехи, пела, подняв к потолку короткий носик с веснушками, Лайма, и мне становилось так хорошо, что хотелось, чтобы это никогда не кончалось и всю жизнь вот так быть втроем на этом лесном хуторе.

Анеле давала себе поблажку, оттаивала в такие вечера, а чаще всего была замкнута и вся в хлопотах. Главной заботой в ее мозгу был я. Не разбираясь в политике, не очень отличая, кто такие фашисты, а кто такие коммунисты, она бабьим материнским инстинктом чуяла, какая грозит мне опасность, и зорко оберегала от чужого глаза. Анеле не доверяла никому. Стоило под лай Сильвы кому-нибудь приблизиться к хутору, и она, побросав все, со всех ног кидалась домой, за железное кольцо поднимала крышку погреба, - погреб был под полом кухни, а крышка его у самой печи, - и, схватив меня, как котенка, за шиворот, грубо сталкивала вниз в темноту, и со стуком захлопывала крышку над моей головой.

Я стоял на шаткой деревянной лесенке в полной тьме. Внизу валялась прошлогодняя картошка, пустившая бледные побеги, и оттого в погребе пахло сыростью и гнилью. Я, напрягшись, слушал, что происходит в доме.

Если Анеле удавалось задержать гостя во дворе и не пустить в дом, я оставался на лесенке, пока со скрипом не открывался светлый квадрат над моей головой и над краем пола не появлялся платок Анеле:

- Ну, герой, жив?

Лайма обычно в таких случаях подпускала ядовитую шпильку насчет того, что придется стирать мои штанишки, ибо я от страха... и так далее. Анеле это раздражало, и она шлепала Лайму по спине и прогоняла от открытого входа в погреб. А я сам, без ее помощи, вылезал наверх, и вдвоем с Анеле мы опускали крышку и застилали сверху куском мешка, заменявшим половик.

На случай, если все же чужие войдут в дом, на хуторе имелось убежище, где меня даже с собакой-ищейкой не смогли бы найти. Там можно было укрыть не одного меня, а десять и даже двадцать человек. Это был целый дом под землей. Две комнаты, где взрослый человек мог стоять не сгибаясь, с мебелью: столом, стульями и с деревянными, сделанными, как в каюте корабля, в два этажа койками. Мебель была не деревенской, а довольно дорогой, явно привезенной из города.

Впервые я узнал об этом бункере, когда на второй день после нашего приезда Анеле попросила меня и Лайму помочь ей перетащить приехавший на одной телеге с нами комод. Тот самый, что стоял в нашем доме на Зеленой горе всю мою жизнь и теперь за ненадобностью отправленный Винцасом на хутор к Анеле.

Мы вынули ящики из комода и переносили каждую штуку отдельно. Сначала в погреб. Там при свете керосинового фонаря, который Анеле попросила меня подержать, она открыла в стене потайную дверь, так здорово замаскированную, что я бы никогда не догадался о ее существовании, не нащупай Анеле щель между досок и не потяни на себя. Осыпая с шорохом песок, часть стены погреба отъехала, открыв темный вход в туннель. Я пошел первым, замирая от страха: я нес в руке фонарь, а Анеле и Лайма вслед за мной волокли ящики от комода.

По туннелю можно было идти во весь рост, не задевая головой дощатого потолка. Доски были темные, кое-где подгнили, и это наводило на мысль, что и туннель и бункер вырыты давно, задолго до моего рождения, а возможно, еще и раньше, чем Анеле появилась на свет.

Туннель был длинный. Я хоть и сбился несколько раз со счета, но приблизительно прикинул его длину: примерно в триста шагов. Следовательно, он уводил в лес. Потом я убедился, что моя догадка была верной. Из двухкомнатного бункера, куда мы заволокли комод, был другой выход, почти отвесно вверх, со ступенями. Восемнадцать серых дощатых ступеней, крошившихся под ногами от ветхости, - на такой глубине был бункер, - выводили в лес, и выход был хитро замаскирован вывороченным с корнями старым пнем. Оттуда вниз поступал свежий воздух, пропахший хвоей и смолой.

Бункер был неплохо приспособлен для жилья. На двухъярусных койках лежали набитые сеном мешки-матрасы, в шка- фу на полках стояла посуда. В углу на табуретке стоял закоп- ченный примус, а на стене висели на гвоздиках кастрюли и сковороды. И для полного сходства с обитаемым жильем над кастрюлями висел деревянный, ручной работы Иисус Христос, раскинув руки на всю длину перекладины креста. Руки и ноги его были прибиты к кресту настоящими железными гвоздиками, и там, где гвоздики вошли в дерево, были нарисованы красной краской капли крови, тоже потемневшие от времени.

Когда неожиданные гости заявлялись на хутор и Анеле не удавалось удержать их во дворе, я кидался в погреб и по туннелю убегал в бункер, где в темноте нащупывал спички и дрожащей рукой зажигал керосиновую лампу. Чтобы я не боялся сидеть под землей в одиночестве, Анеле приказала Лайме сопровождать меня.

Глубоко под землей, замирая от жути, мы играли с Лаймой, переговариваясь шепотом и стараясь то и дело касаться друг друга, чтобы не было так страшно. Таинственный бункер распалял наше воображение. Нам чудились черепа и человеческие кости на земляном полу. Каждый блестящий предмет казался клинком кинжала или сабли. Не сговариваясь, мы оба предположили, что где-то здесь зарыт клад.

Я спросил у Анеле, кто вырыл этот бункер, и она, насупясь, прошепелявила своим беззубым ртом:

- Много знать будешь - скоро состаришься.

А когда увидела мое огорченное лицо, добавила:

- Мало ли худых людей бродит по лесу.

И это все. Больше сведений ни я, ни Лайма из нее выжать не сумели.

Лето подходило к концу. По утрам роса на траве была холодной и щипала ступни босых ног. В воздухе носились седые нити паутины. Ночами ветер шумел вершинами сосен, и они качались под бегущими безостановочно облаками.

Приезжали на двух телегах какие-то мужчины. Я их не видел, а только слышал голоса из бункера, куда меня загнала Анеле, и два дня пилили сосновые стволы, которые приволакивали лошадьми из глубины леса, кололи топорами на мелкие поленья, и когда они уехали и я вылез наружу, то кроме щепок обнаружил прислоненную к стене сарая высокую поленницу дров - запас на всю зиму.

Лайма собиралась вернуться домой, в Каунас. Для нее эти дни на хуторе были каникулами. Скоро ей снова в школу. А я оставался на зиму с Анеле. Без школы. Я уже три года не учился и начинал забывать то, что знал.

И вот тогда я заболел и чуть не умер. То ли от тоски, которая сжимала мое сердце при мысли, что Лайма скоро уедет и я останусь один со старухой, похожей на ведьму, то ли простудился.

Я свалился с высокой температурой и воспаленным горлом. Бредил. Плакал в бреду и звал маму и Лию. Не помню, как меня стащили в бункер, чем поили и кормили и сколько дней я там провалялся. В те редкие минуты, когда я приходил в себя, всегда на одном и том же месте, у моего изголовья, я видел уголок головного платка, нависшего над спрятанными в норки глазами-мышками, и рот Анеле, куриной гузкой ходивший взад-вперед. Из-за ее плеча выглядывала золотая головка Лаймы, и в глазах ее я читал уже не злорадство, как всегда, а жалость и страх, что я умру.

При мерцающем свете лампы кроваво переливался перламутр моего аккордеона. Его притащили в бункер и поставили так, чтобы я видел, - невинная хитрость Анеле, считавшей, что вид аккордеона даст мне силы бороться за жизнь.

Только тогда, на грани между жизнью и смертью, я убедился, как привязалась ко мне одинокая старуха с лесного хутора и сколько доброты и любви скрывалось за ее угрюмой, озабоченной внешностью.

Стоило мне открыть глаза, и рот Анеле расплывался полумесяцем в улыбке, обнажая пустые оголенные десны с несколькими желтыми и очень длинными зубами.

- Вот и очнулся, - шептала она, - вот и молодец. А то совсем нас с Лаймой напугал.

И кивала на аккордеон, стоявший, выгнувшись растянутыми мехами, на стуле.

- И он тебя дожидается. Где, говорит, мой хозяин? Уж больно играть охота. А я ему в ответ: занемог наш хозяин, но скоро встанет крепче прежнего и возьмет тебя на колени и заиграет за милую душу. А мы послушаем и порадуемся вместе.

Чем меня лечила Анеле - я до сих пор не пойму. Лайма потом говорила, что старуха за десять километров бегала к знахарке и принесла каких-то трав сушеных и кореньев, варила это в горшке и, когда варево остывало, давала мне пить, ложечкой просовывая в мои посиневшие губы. А чтобы я не задохнулся, паром размягчала мое горло. Ставила у кровати примус, на нем кипел чайник, а круглое стекло от лампы она од- ним концом надевала на пышущий паром носик чайника, а другой конец втыкала в рот. Я кашлял, обжигался, но начинал дышать, и опухоль в горле понемногу опадала. Лайма клялась мне, что старуха держала горячее стекло руками и даже не чувствовала ожогов. А пока я спал, постанывая и всхлипывая, старуха стояла на коленях перед распятием и просила Бога за меня.

Я выжил. Ко мне понемногу возвращались силы. Но мне не хотелось окончательно выздоравливать. Я боялся, что, став здоровым, я лишусь любви, какой меня окружила в дни болезни Анеле. Мне было так хорошо при мысли, что в этом страшном мире я наконец не один, у меня есть заступник, есть существо, которому дорога моя жизнь, что я не хотел вставать с постели, расставаться с болезнью, вернувшей мне детство, ласку и любовь.

Больше года прожил я на хуторе. А когда немцы отступили и пришли русские, за мной приехал Винцас и отвез в Каунас, в наш дом на Зеленой горе. Он вернул мне дом, а сам с семьей перебрался обратно в Шанцы, где жил до войны. О нем написали в газете, как он, рискуя жизнью, спас во время оккупации еврейского ребенка, и поместили мой портрет. Сам Винцас фотографироваться не хотел, сколько его ни уговаривали. И кое-кто был склонен приписать это его скромности. Подлинную причину я узнал значительно позже.

Анеле осталась на хуторе. Одна. Но я ее не забыл. Я ездил к ней, привозил подарки, и она поила меня парным молоком, и закармливала ягодами, собранными в лесу, и не могла нарадоваться, глядя, как я быстро расту и мужаю.

Я уже был не мальчиком. Зарабатывал на жизнь игрой на аккордеоне. В ресторане "Версаль". И, подкопив денег, уломал Анеле покинуть на недельку хутор и пожить у меня в гостях.

В моем доме на Зеленой горе она с утра до ночи мыла, скребла, наводя порядок в холостяцком запустении, а я ежедневно водил ее, как маленькую, за руку к фуникулеру, а оттуда на главную улицу - Лайсвес алеяс. К дантисту. Лучшему в городе. Анеле мычала и дергалась в его кресле. Я держал ее за плечи, а дантист ковырялся под жужжание бормашины в ее раскрытом рту.

Дантист соорудил Анеле прекрасные зубные протезы, сверкающие мраморной белизной, затолкал ей в рот, и она, ощерясь, пучила свои маленькие глазки. вылезшие далеко из своих норок.

Но долго носить новые зубы у Анеле не хватало сил. Она ходила с пустым ртом, а протезы таскала в кармане кофты, завернув в чистую марлю. Лишь когда я навещал ее, она впихивала протезы в рот, чтобы меня не обидеть, и маялась с ними, пока я из сострадания не разрешал ей избавиться от них. И тогда она оживала, морщинки собирали лицо гармошкой, а губы пустого рта ходили взад-вперед, как гузка курицы, когда она снесет яйцо. x x x

Литва-страна очень маленькая. На глобусе ее совсем не сыскать, и даже на картах Европы не сразу разглядишь. На велосипеде ее можно за день проехать с севера на юг, а с востока на запад нетрудно уложиться в два дня. Что-то вроде Израиля. Чуть-чуть побольше.

В Литве трудно разминуться. Обязательно столкнешься. Даже если и избегаешь встречи. Так и вышло с рыжим Антанасом.

Я знал, что его ищут, за ним охотятся. Среди "лесных братьев" он прославился как террорист-одиночка. На его счету было много убитых коммунистов, сожженных колхозных усадеб и даже отчаянные налеты на советские воинские склады, завершавшиеся угоном автомобилей, груженных оружием и боеприпасами. У него был особый почерк. Лихой и хладнокровный. Он был убийца и авантюрист. Играл со смертью, как карточный игрок, как актер, филигранно и элегантно, обставляя каждый свой подвиг эффектными, запоминающимися трюками. Поэтому о его похождениях шла молва по всей Литве, обрастая неимоверными фантастическими подробностями, приобретая характер легендарный.

Для меня никакого нимба вокруг его рыжей головы не существовало. Я знал его как бывшего немецкого полицая, на чьей совести множество невинных душ, и среди них - зияющей раной в моем сердце - маленькая девочка по имени Лия. Моя сестренка. У меня был личный счет к нему. И камень, который я носил за пазухой, стучал в моем сердце, как пепел Клааса.

На железнодорожной станции Радвилишкис, недалеко от Шяуляя, сошлись наши дорожки. Я туда заехал не помню по какому поводу и зашел в кафе поприличней на Центральной улице, чтобы подкрепиться. Время еще было не обеденное, и поэтому довольно большой зал был почти пуст. В самой глубине зала, один за сто- ликом, обедал рыжий Антанас. Я его узнал сразу, с первого взгляда, еще стоя на пороха кафе и оглядывая зал, примериваясь, куда бы присесть.

Передняя часть зала была свободна от столов - их сдвинули к стенам, поставив на них стулья кверху ножками. Толстая икрастая баба, раскорячившись, домывала тряпкой полы, гоняя впереди себя лужи мыльной воды. Ленивая официантка в несвежем переднике несла Антанасу, придерживая обеими руками, тарелку с мясом и картошкой и чуть не упала, поскользнувшись на мокром полу.

Антанас рассмеялся, открыв щербатый рот со сломанным передним зубом. Я бы узнал его не только по этой примете. Он был сфотографирован в моей памяти, выжжен в ней раскаленной печатью.

Меня он узнать не мог. Я вырос за это время, изменился. Да и сохранись я таким, каким был, когда нас, детей, везли на смерть, свалив кучей в кузове грузовика, он бы тоже меня не запомнил. Он тогда крепко поработал, не одну сотню маленьких смертников перевез.

Сердце мое лихорадочно забилось. Ноги буквально приросли к полу. Я так и застрял в дверях кафе, мучительно соображая, что следует сделать, чтобы Антанас не ускользнул из моих рук. Он был в западне. И попал в нее по своей воле, из-за страсти к эффектной позе. Пообедать в городе среди бела дня на Центральной улице, когда тебя ищут по всей Литве и приметы твои известны каждому милиционеру. А уж что более приметно, чем рыжая шевелюра и щербатый рот? Антанас, играя со смертью в кошки-мышки, даже не утруждал себя прикрыть рыжие кудри шапкой и надеть коронку на сломанный зуб. Он, видно, чуял, что ему остались считанные дни на этой земле, и отводил душу напоследок.

Обедать он уселся у стены не только для того, чтобы иметь прикрытый тыл, а в первую очередь, как я полагаю, потому, что на стене висел большой портрет Сталина, и Антанасу особенно импонировало пообедать под портретом своего главного врага.

Не скрою, при всей моей нелюбви к Антанасу я не мог не восхититься его отчаянной, вызывающей храбростью. Будь я литовцем, несомненно пришел бы в восторг. Но я был евреем. И упустить такой удобный случай расквитаться с ним я не мог. Мне до жжения в ладонях хотелось собственными руками самому расправиться с ним. Но я был безоружен. А он, вне сомнения, имел кое-что при себе. Такой малый с пустыми руками не разгуливает.

Я выскочил из кафе на улицу. Еще когда я заходил туда, заметил военный патруль - двух русских солдат с автоматами за спинами, медленно прогуливавшихся по Центральной улице. Они далеко не ушли, и я в несколько прыжков догнал их. Горячась и сбиваясь, объяснил солдатам, кто сидит в кафе, и они, два курносых, явно крестьянских парня, до того мирно щелкавших семечки, вытерли ладонями губы и стали серьезными и хмурыми.

- Под портретом Сталина сидит, - добавил я последнюю подробность уже в спины повернувшихся к кафе солдат.

Я последовал за ними.

Когда мы вошли в кафе, Антанас снова дал мне повод восхититься им. Он и не подал виду, что внезапное появление в кафе вооруженных солдат могло встревожить его. Продолжал спокойно есть, с усмешкой поглядывая на направляющихся к нему солдат. Они почему-то не сняли со спин автоматы. Должно быть, не хотели этим насторожить Антанаса. В своих кирзовых сапогах они протопали по мокрому полу, оставляя следы ребристых резиновых подошв, и баба с тряпкой ругнулась им вслед.

Подошли к столу. Антанас устремил на них нисколько не встревоженный взгляд и, явно поддразнивая их, ни слова не понимавших по-литовски, ухмыляясь, спросил на литовском языке:

- Чем могу служить?

- Ваши документы! - по-русски сказал один солдат, а второй добавил:

- И чтоб никаких глупостей.

Антанас рассмеялся и тоже перешел на русский язык:

- Зачем нам делать глупости? Мы же взрослые люди. Какой документ вас интересует? Паспорт? Или партийный билет7

- Вы что... коммунист? - удивился первый солдат.

- А почему бы и нет? - фамильярно подмигнул ему Антанас. - Ладно, перебили вы мне обед. Но я не в обиде - у вас служба. Время тревожное, кругом - враг, надо быть бдительным...

И, так приговаривая, как бы балагуря, он небрежно полез во внутренний нагрудный карман пиджака и резко выдернул руку. В руке чернел пистолет.

В упор, не вставая, он дважды выстрелил в грудь солдату слева. Тот рухнул, не издав даже стона, и растянулся спиной на полу, раскинув в стороны руки. Второй солдат успел пригнуться, и потому третий выстрел не достиг цели.

Антанас кошкой выскочил из-за стола и большими прыжками устремился к выходу. Он бежал мимо меня. Я хотел было преградить ему дорогу, метнулся наперерез, но поскользнулся на мокром полу и упал. Он перемахнул через мое распростертое тело и выскочил в дверь. Вторым перепрыгнул через меня солдат.

Я еще не успел подняться с полу, как наступила окончательная развязка. Антанас проявил удивительное хладнокровие и выдержку и уложил второго солдата эффектным, мастерским приемом. Он выскочил наружу, но не побежал дальше, ибо стал бы мишенью для солдата. Он укрылся тут же, за дверью, и дождался, когда выбежит солдат. И тогда с расстояния в один метр он всадил ему пулю в затылок.

Расправившись с обоими солдатами, Антанас выскочил на Центральную улицу, не на тротуар, а на проезжую часть, по которой двигались крестьянские телеги, груженные сеном, и побежал. На выстрелы к месту происшествия сбежались милиционеры и солдаты из других военных патрулей. Началась беспорядочная стрельба вдоль улицы. Прохожие на тротуарах подняли крик и визг, бросились спасаться в ворота, прыгать через заборы. Выстрелы испугали лошадей. Одни вскочили на дыбы, другие ринулись вскачь, опрокидывая телеги, рассыпая холмами сено. В короткое время улица была перегорожена, стала непроезжей, и солдатам и милиционерам пришлось лезть через телеги, продолжая стрелять стоя и с колена.

А Антанас уходил ровным, тренированным бегом. Центральная улица была недлинной. Дальше начинались поля, а за ними темнел лес.

Сколько ни стреляли ему вслед, не смогли уложить. Он пересек поле и ушел в лес. Правда, последние метры до леса он бежал прихрамывая, и следы в этом месте были окрашены темными пятнами. Это была кровь. Ему, видать, попали в ногу. Но он и раненым сумел уйти от погони.

Я еще оставался несколько дней в Радвилишкисе, и все эти дни маленький городок бурлил. Дерзкий побег Антанаса среди бела дня через весь город на глазах у милиции и солдат, его бесстрашие и неуязвимость взбудоражили умы. Антанас был героем. А власти и вместе с ними я были посрамлены.

Я был огорчен, и в голове моей неотступно роились догадки, куда мог уйти Антанас. И наконец меня осенило: раненный в ногу, недееспособный, он вряд ли захотел стать обузой своим товарищам, "лесным братьям", которым и без инвалида на шее приходилось туго, отбивая беспрерывные атаки советской милиции и военных частей. У него был один выход, единственное спасение, самое верное и надежное. Хутор матери под Алитусом. С тайным бункером, имевшим подземный ход прямо в лес. Только там, в родной берлоге, он мог в относительной безопасности отлежаться, как зверь, зализать рану, согретый лаской и заботой всегда верного ему человека - старухи Анеле.

Рыжий Антанас был сыном Анеле, тем мальчиком в гимназической шапочке, чей неясный размытый портрет висел на стене в домике под соломенной крышей в глубине алитусских лесов. Я догадался об этом в свой первый приезд на хутор, когда Винцас меня сплавил вместе с Лаймой к старухе Анеле, подальше от чужих глаз.

Не фотография мальчика в гимназической шапочке открыла мне эту истину. Совсем другой случай, щемящий и горький, после которого я долго дичился и сторонился Анеле, хотя и не открывал причины.

С наступлением первых примет осени, когда Лайма собиралась нас покинуть, чтобы пойти в школу в Каунасе, старуха расщедрилась и, порывшись в сундуке, извлекла бриллиант старинной огранки на тонкой серебряной цепочке и долго своими негибкими, корявыми пальцами надевала его Лайме на шею.

Я сразу узнал бриллиант. На нем была примета - тонкая трещинка по диагонали, которую моя мать все собиралась зашлифовать, да так и не собралась. Этим бриллиантом - последним фамильным сокровищем - пыталась она выкупить меня и сестричку Лию у рыжего Антанаса. Я отчетливо помнил, как он держал бриллиант с цепочкой на своей ладони, сидя с винтовкой за спиной на заднем борту грузовика, в кузове которого, как раки в корзине, копошились мы, еврейские дети из каунасского гетто, увозимые на смерть. И также запомнил я, что бриллиант он не вернул матери, когда грузовик тронул с места, а сунул его в боковой карман своего суконного кителя.

Затем бриллиант очутился на хуторе в сундуке Анеле. Я спросил у старухи, как зовут ее младшего сына, того, что на фотографии, и она, не подозревая подвоха, произнесла имя Антанас.

Сомнений больше не оставалось.

Я ничего не сказал Анеле. Не хотел ее огорчать, да и мне тогда оставался лишь один путь: покинуть хутор и... погибнуть. Но в моем отношении к старухе, к которой я успел привязаться и полюбить, примешалась терпкая горечь и уж не рассасывалась никогда. А она, ничего не ведая, все больше и больше любила меня, горячей и неистовей, чем своих собственных сыновей, которые были далеко, давно выросли, и она от них со временем совсем отвыкла. Я же был маленьким, я нуждался в ее опеке и защите, и мне она щедро отдала все, что осталось в душе от неутоленного материнства.

Об Антанасе мы с ней никогда не говорили. Ни до конца войны, ни после. Его как будто и не существовало. Хотя я понимал, что старуха поддерживает с ним связь и, несомненно, видится тайком.

Теперь мне предстояло нанести Анеле страшный удар - подвести под гибель ее сына. Привести его убийц к родному крову, где он, раненный, а потому беспомощный, нашел укрытие у матери. Нашел укрытие там же, где некогда нашел и я. И оттого, что Анеле взяла меня под свое крыло, приютила, когда мне угро- жала смерть, когда за мной охотились, как сейчас гоняются за ее сыном, ей предстояло заплатить страшную цену. Выходило так, что, спасая меня тогда, она рыла яму своему сыну. Она пригрела его будущего убийцу, открыла ему тайник, в котором найдет последнее убежище ее сын и куда я приведу вооруженных людей, и они с охотничьей страстью, как медведя в берлоге, безжалостно обложат его.

На хутор со мной отправили неполный взвод: человек двадцать солдат, вооруженных автоматами, гранатами и ручным пулеметом. Я от оружия отказался. Почему-то не хотелось предстать перед Анеле вооруженным.

Мы вышли на рассвете к хутору. Солдат я оставил в лесу - они на расстоянии цепью залегли вокруг домика с соломенной крышей. Наша Сильва, уже постаревшая и полуслепая, так и оставшаяся доживать свой век здесь, почуяла мое приближение лишь тогда, когда я был в нескольких шагах от будки под сараем. Она вылезла, сонная, с явным желанием залаять, но я подал голос, и она, узнав меня, стала кататься на спине по росной траве, радостно поскуливая.

Я уже давно не бывал на хуторе и с волнением оглядывался вокруг. Воздух был сырой, пропитан туманом, и вся трава перед домом серебрилась от росы. Соломенная крыша еще больше потемнела. На окне висела одна створка ставней, вторая валялась на земле. Стена сарая еще больше осела и грозила рухнуть, хоть ее попрежнему косо подпирало бревно. На острие крыши темнело гнездо аистов, но самих птиц не было. То ли они с утра пораньше улетели на болото покормиться, то ли своим птичьим чутьем угадали нависшую над хутором беду и заблаговременно покинули свое гнездо, чтобы не быть свидетелями трагической развязки.

Пустое гнездо аистов с жуткой ясностью показало мне, какое несчастье я несу в дом Анеле. Мне стало страшно, Я чуть было не повернул назад. Но вспомнил, что это ничего не изменит. Хутор оцеплен, а у вывороченного пня, маскирующего запасной выход из бункера в лес, залегли солдаты. Антанасу никак не спастись. И следовательно, мне не отвести беды от его матери. Минутное малодушие было лишь стоном моей совести, которая разрывалась между стремлением отомстить за свою сестренку и жалостью к Анеле, кому я наносил удар рикошетом, но такой удар, от которого трудно оправиться.

Невзирая на рань, старуха уже была на ногах, и мне не пришлось стучать - она выглянула на визг Сильвы. В том же сером платочке, повязанном под подбородком, и с совсем провалившимся ртом, Анеле никак не ожидала меня. И потому не всунула в рот зубные протезы. Обычно я приезжал с вечера. Утром не было ни поезда, ни автобуса. И поэтому на лице Анеле я прочел недоумение и испуг. Она испугалась, что со мной что- то приключилось, и я в неурочный час явился к ней. Возможно, снова искать укрытия.

Я быстро успокоил ее, сказав, что со мной все в порядке. Просто соскучился и вот на попутной машине прикатил. Это растрогало старуху. Глубокие морщины поползли во все стороны от улыбки. Она обняла меня и ткнулась лбом в мою ключицу. Угол ее головного платка щекотал мою шею, и глаза мои внезапно наполнились слезами.

Но она этого не заметила. Ее отвлекло другое. Анеле всегда встречала меня, предварительно надев зубные протезы, чтобы не огорчать меня из-за напрасно потраченных на эти зубы больших денег. Она никак не могла привыкнуть к протезам, давилась, когда надевала их, поэтому не носила и лишь совала в рот в исключительных случаях, к моему приезду.

- Что это я без зубов? - смущенно прошамкала она и, прикрыв рот рукой, побежала в дом.

Меня она не позвала в дом, а оставила во дворе дожидаться. Это было необычно и подтверждало мою догадку, что Антанас прячется здесь. По всей видимости, в бункере.

Анеле вернулась с полным ртом искусственных зубов, еле захлопнув рот, с трудом сводя вместе непослушные челюсти.

- Да вынь ты их, сказал я. - Не мучайся.

Анеле тут же с облегчением вытащила пальцами изо рта оба протеза и спрятала их в карман вязаной кофты - тоже моего подарка. Лицо ее сразу уменьшилось вдвое, словно его сплющили нажимом сверху и снизу, и кончик носа лег на острый подбородок, закрыв щелочку запавшего рта.

- Почему в дом не приглашаешь? - невинно спросил я.

Анеле, пересиливая тревогу, заулыбалась, закивала:

- Совсем рехнулась. От радости... Идем в дом, родной. Молочка поставлю. Картошечки сварю. С укропом... Как ты любишь. Господи, до чего я бестолковая стала... Как старый пень.

В доме явственно пахло лекарствами, лазаретом. Антанаса лечили всеми доступными медицинскими средствами. И еще один запах уловили мои ноздри. Острый дух отвара сушеных кореньев и трав, каким некогда Анеле отпаивала меня, беспамятного. Этот запах мне врезался в память на всю жизнь! И теперь она бегала за много километров к знахарке и от нее приносила тайком те же снадобья своему сыну. Значит, Антанас, как я когда-то, температурит и мечется в бункере в горячке.

Собирая на кухне завтрак, старуха вынула из кармана свои челюсти и забыла их на краю стола. Она быстро, суетливей, чем обычно, затопила печь, начистила картошки, слазив за ней в погреб, и поставила горшок к огню. Затем, взяв подойник, ушла в сарай доить корову, оставив мне, чтобы не томился, намазанный маслом кусок пахучего ржаного хлеба домашней выпечки.

Я хотел было откусить, но не смог. Мой взгляд застрял на зубных протезах, забытых Анеле на столе. Эти протезы, словно часть черепа Анеле, уже мертвой и истлевшей, с укором смотрели на меня, виновника этой смерти.

По двору протопали бегущие люди. Я удивился, что не расслышал лая Сильвы - собака никак не среагировала на этот топот. Распахнулись настежь двери, и в дом вбежали три солдата с автоматами наперевес и лейтенант из немолодых, давних служак, с мятым от бессонной ночи, небритым лицом. Быстро оглядев кухню, освещенную пламенем из темного горла печи, где уже шипела вода в горшке с картошкой, он сунул пистолет в карман и подсел ко мне на деревянную лавку у стола.

- Со старухой - порядок, - устанавливая после бега ровное дыхание, сказал он. - Сидит в сарае под охраной. А он где?

Он имел в виду Антанаса.

Я показал глазами на пол у печи.

Солдаты по молчаливому знаку лейтенанта сапогами сдвинули половик из мешковины, нашарили железное кольцо и, дернув, подняли квадрат пола. Из темного отверстия потянуло сыростью и гнилью.

Дальше все пошло быстро.

Мы спустились в погреб, осветив его карманными фонариками, открыли потайную дверь в туннель, и я, хоронясь от возможной пули за выступом этой двери, крикнул в гулкую тьму:

- Антанас! Сдавайся! Сопротивление бессмысленно! Ты - в западне!

Мой голос повторило слабое эхо, словно я кричал в глубокий колодец. Но ответа не последовало. Туннель зловеще молчал. И у меня даже закралась мысль, что бункер необитаем и Антанас укрывается совсем в другом месте.

Лейтенант несколько раз выстрелил в глубь туннеля, видимо надеясь спровоцировать ответный огонь. Выстрелы в тесном погребе бухнули по барабанным перепонкам, и у меня заложило уши. Поэтому я не сразу расслышал слова лейтенанта:

- Молчит, гад. Хочет заманить нас и в упор расстрелять, как цыплят. Не будем рисковать жизнью солдат. Ну его к лешему, брать живьем. Притащим дохлого - тоже спасибо скажут.

Он оставил солдат в погребе сторожить выход, а мы с ним выбрались из дому и бегом углубились в лес, где у оттащенного в сторону трухлявого пня залегла вокруг открывшейся ямы засада.

К краю ямы никто не подходил - оттуда мог последовать выстрел. Я потянул ноздрями воздух. Из глубины подземелья слабо пахло лекарствами.

- Он там, - сказал я лейтенанту.

- А где ему еще быть! - уверенно кивнул лейтенант, связывая синим проводом две пузатые противотанковые гранаты армейского зеленого цвета. - Сейчас спровадим на небо.

- Эй, Антанас! - крикнул он, легши плашмя на мшистую землю головой к отверстию бункера. - Даю минуту на размышление! Или ты выползешь и останешься жив, или... сам знаешь.

Я напрягся, как охотничий пес, почуявший дичь. Сейчас свершится возмездие! Сестричка моя, если это верно, что душа не умирает, то ты увидишь смерть твоего убийцы. Ты отомщена!

Из глубины не последовало ни звука.

- Хрен с тобой, падла! - сплюнул лейтенант, осторожно по мху подтянул тяжелую связку гранат, установил ее у самого края отверстия, дернул чеку и столкнул вниз. Послышался многократный стук падающего со ступени на ступень тяжелого предмета. Лейтенант вскочил на ноги и побежал за деревья. Я тоже бросился бежать и видел, как несутся во все стороны от входа в бункер притаившиеся за деревьями солдаты.

Потом последовал глухой взрыв. Земля под моими ногами дрогнула, и деревья, толстые корявые сосны, закачались из стороны в сторону. Дым и копоть вырвались из отверстия у замшелого пня, а во дворе хутора по всей длине туннеля осела глубокой траншеей земля.

Спустя какое-то время солдаты спустились в бункер, расчищая путь лопатами, и вытащили закопченный труп с еще дымящейся марлевой повязкой на правой ноге. Волосы обгорели, но я узнал рыжего Антанаса по этой повязке и по оскаленному щербатому рту.