Чтение 4–й страницы книги ~Умирающий изнутри~

- А кому не больно?

Она сказала:

- Потерять ее - это все равно, что стать импотентом, да, Дэйв? Достичь разума и обнаружить, что не можешь с ним связаться? Однажды ты сказал, что испытываешь от этого экстаз. Этот поток информации, этот радостный опыт. А теперь ты не так много получаешь или вообще не получаешь. Твой разум не получает. Ты понимаешь это как сексуальную метафору?

- Иногда.

Я налил ей еще вина. Несколько минут длилась тишина, мы поглощали спагетти, обмениваясь робкими улыбками. Я почти чувствовал теплоту к ней. Прощение за все годы, когда она принимала меня за циркового мистификатора. "Ты, чертов ублюдок Дэйв, держись подальше от моей головы, не то я убью тебя! Мерзкий соглядатай. Катись прочь, парень, катись к черту!" Она не хотела, чтобы я познакомился с ее женихом. Думаю, боялась, что я расскажу ему о других ее мужчинах. "Я мечтаю однажды увидеть тебя мертвым в канаве, Дэйв, и все мои тайны умрут с тобой". Это было так давно, Джуд. Может быть мы теперь немного любим друг друга. Хотя бы немного, но ты любишь меня больше, чем я тебя.

- Я больше не кончаю, - внезапно заговорила она. - Ты же знаешь, я обычно кончала, практически каждый раз. Оригинальная Малышка, Горячие Трусики - это я. Но лет пять назад что-то случилось, примерно когда я выходила замуж, я впервые обломалась. Потом все хуже и хуже. Я стала кончать только на пятый раз, потом на десятый. Ощущая свою способность, я лежала и ждала, когда это случится, но каждый раз ничего не происходило. Наконец, я совсем перестала кончать. И до сих пор не могу. Ни разу за последние три года. С тех пор как я развелась, у меня было, наверное, целых сто мужчин и никто не довел меня до этого, хотя некоторые были прямо племенные быки. Карл стал работать со мной еще и поэтому. Поэтому, Дэйв, я знаю, что это такое. Через что ты должен пройти. Утратить лучший способ контакта с другими. Частично утратить контакт с собой. Стать незнакомцем в собственной голове. - Она улыбается. - Ты знал это обо мне? О моих постельных проблемах?

Я немного заколебался. Ледяной блеск с глазах отдаляет ее. Агрессивность. Она чувствует сильную обиду. Даже когда она пытается любить, она не может перестать ненавидеть. Как хрупки наши отношения! Мы связаны узами типа брачных, Юдифь и я, давний прогоревший брак, держащийся на стальном вертеле. Впрочем, какого черта.

- Да, - отвечаю я. - Я знал об этом.

- Я так и думала. Ты никогда не прекращал проверять меня. - Теперь ее улыбка полна ненависти. Она рада, что я теряю силу. Она освобождается. - Я всегда для тебя открыта, Дэйв.

- Не волнуйся, больше не будешь. - "Ах ты, сука садистская. Ах ты, красивая охотница за яйцами! И ты - все, что у меня есть". - Положи-ка мне еще спагетти, Джуд.

Сестра. Сестра. Сестра.

Йайа Лумумба

Гуманитарный 24, доктор Кац

10 ноября 1976 года

Тема Электры у Эсхила, Софокла и Эврипида

Использование мотива Электры Эсхиллом, Софоклом и Эврипидом является изучением различных драматических методов. В "Хоесфоре" Эсхила и "Электре" Софокла и Эврипида сюжет в основном один и тот же: Орест, изгнанный сын убитого Агамемнона, возвращается в родные Микены, где находит свою сестру Электру. Она убеждает его отомстить убийце Агамемнона, убив Клитемнестру и Эгистаса, который убил Агамемнона на пути из Трои. Развитие же сюжета у каждого драматурга сильно отличается. Эсхил, в отличие от своих более поздних соперников, рассматривает в первую очередь этические и религиозные аспекты преступления Ореста. Характеристики и мотивации в его пьесе просты до смешного, что - как мы видим - высмеивает более известный Эврипид в узнаваемой сцене своей "Электры". В пьесе Эсхила Орест появляется в сопровождении своего друга Пилада и на могиле Агамемнона оставляет прядь своих волос. Они удаляются, а к могиле приходит удрученная печалью Электра. Заметив локон, она узнает его как "тот, что носили дети моего отца", и решает, что Орест прислал его на могилу в знак скорби. Вот это неправдоподобное узнавание и пародировано Эврипидом.

Орест взывает к оракулу Аполлона, чтобы тот направил его месть на убийц Агамемнона. В длинном поэтическом пассаже Электра поддерживает храбрость Ореста, и он отправляется убить Клитемнестру и Эгистаса. Он обманным путем проникает во дворец, представившись своей матери Клитемнестре посланцем от Фоки, принесшим весть о смерти Ореста. Во дворце он убивает Эгистаса, а затем, после бурного объяснения с матерью, он обвиняет ее в убийстве и убивает ее.

Пьеса заканчивается тем, что Орест, сошедший с ума после своего преступления, видит явившихся наказать его фурий. Он находит защиту в храме Аполлона. В мистическом и аллегорическом продолжении - "Эвмениды" - Орест оправдан.

Короче говоря, Эсхил не стремился добиться в своей пьесе достоверности действия. Его цель в трилогии "Орестея" была чисто теологической: проявление божественного проклятия семьи, проклятия, приведшего к убийству, которое тянет за собой следующее убийство. Ключевой фразой его философии является, возможно, следующая строчка: "Есть лишь один, кто показывает совершенный путь постижения: он придумывает правила, люди научатся мудрости, постигая их". Эсхил пренебрегает техникой драматургии или, по крайней мере, придает ей вторичное значение с целью направить все внимание на религиозные и психологические аспекты убийства матери.

"Электра" Эврипида является фактически полной противоположностью концепции Эсхила; хотя использован тот же сюжет. Он переделан и обновлен для достижения более богатой структуры. У Эврипида Электра и Орест на находят успокоения; Электра - полубезумная женщина, изгнанная из дворца, - замужем за крестьянином, молящая о мести; Орест - трус, задами проникающий в Микены и разящий Эгистаса в спину, хитростью заманивший Клитемнестру в ловушку. Эврипид добивается драматической достоверности, а Эсхил нет. После знаменитой сцены пародии узнавания Эсхила, Оресту лучше дать знать Электре о себе не волосами и не размером ноги, но скорее...

О, Боже. Вот дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Все это мертво. Никакой чертовой пользы от этого. Мог ли Йайа Лумумба написать всю эту чепуху? Фальшиво с первого слова. Какого черта Йайа Лумумба должен нести эту чушь о греческой трагедии? Почему я? Что он Гекубе, что ему Гекуба, что он должен рыдать о ней? Я порву все это и начну снова. Я напишу это поживее, парень. Я дам этот арбузный ритм. Боже, помоги мне думать, как черный. Но я не могу. Не могу. Не могу. Господи, как хочется все это выбросить. Кажется, у меня лихорадка. Подожди. Давай-ка вместе. Да, поднимемся и попробуем снова. Вдохни в это душу, парень. Умный белый жидовский ублюдок, вдохни в это душу, понимаешь? О'кей. Жили-были этот кот Агамемнон, он был такой большой важный сукин, сын, понимаешь, он был Человек, но его тоже надули. Его старуха Клитемнестра - она это делала с этим куриным дерьмом, мать его, Эгистасом - и однажды она говорит: "Крошка, давай-ка сбросим старика Агги, ты и я, а потом ты будешь королем и мы будем наверху". Агги, его не было тогда, но он едет домой и прежде чем понимает, что случилось, они его хорошенько колют, точнее, они его режут, и с ним все кончено. Теперь эта чокнутая Электра, она дочка старика Агги, и она недовольна, что его убрали, и говорит своему брату, Оресту, она говорит: "Слушай, Орест, я хочу, чтобы ты их сделал, хорошенько сделал". Теперь, этот кот Орест, его давненько не было в городе, он не знал счет, но...

Да, вот так-то, парень. Ты докопался! Продолжай и объясни, как Эврипид использует бога как машину в реалистической технике драматургии Софокла. Точно. Ты тупой шмак, Селиг. Ты - тупой шмак.

Я старался хорошо обращаться с Юдифь, я пытался быть с ней добрым и любящим, но наша ненависть разделяла нас. Я сказал себе: она моя младшая сестра, моя единственная сестра, я должен больше любить ее. Но я не могу полюбить. Существуют лишь благие намерения. Кроме того, мои намерения не были столь благими. Я всегда видел в ней соперницу. Я был первенцем, трудным ребенком, да еще и больным. Предполагалось, что я буду центром всего. Таковы были условия моего контракта с Богом: я должен страдать, потому что я другой, но в качестве компенсации весь мир будет вращаться вокруг меня. Малютка, принесенная в дом с единственной целью - помочь мне улучшить отношения с человеческой расой. Вот в этом все дело: не предполагалось, что она имеет независимую реальность как личность, что у нее будут свои нужды и требования. Просто вещь, предмет обстановки. Но я слишком хорошо все знал, чтобы поверить в это. Помните, мне было десять лет, когда они ее усыновили. Я знал, что мои родители не в силах больше направить всю свою озабоченность на их таинственно напряженного и трудного сына и быстро и с огромным облегчением переносят свое внимание и свою любовь - да, особенно любовь - на незамысловатое и нежное дитя. Она занимала мое место в центре - я становился причудливым устаревшим предметом искусства. Я не мог смириться с этим. Вы вините меня в попытке убить ее в колыбели? С другой стороны вы понимаете происхождение ее постоянной холодности ко мне. Я не защищаюсь. Ненависть началась с меня. С меня, Джуд, с меня, с меня, с меня. Ты могла бы разбить ее любовью, если захотела бы. Ты не захотела.

В субботний вечер, в мае 1961 года я покинул дом своих родителей. В те годы я не часто бывал там, хотя жил в двадцати минутах езды на метро. Я был вне семейного круга, независимый и далекий, и чувствовал мощное сопротивление любому вмешательству. Я испытывал враждебность к родителям лишь за одно: это были их случайные гены, в конце концов, они сделали меня таким. Затем, конечно, шла Юдифь, с презрением избегавшая меня: нужно ли мне это? Поэтому я проводил недели и месяцы без них, пока меня не донимали грустные материнские телефонные звонки, пока груз вины не перевешивал мое сопротивление.

Я был счастлив, когда, приходя туда, узнавал, что Юдифь еще в своей комнате спит. В три часа дня? "Ну, - говорила мама, - она поздно вернулась со свидания". Юдифь исполнилось шестнадцать. Я представлял, как она идет на баскетбольный матч колледжа с каким-то костлявым юнцом и потом потягивает молочный коктейль. Спи спокойно, сестра, спи и спи. Но все же ее отсутствие ввергает меня в споры с моими грустными иссякшими родителями. Мать - мягкая и слабая, отец - поношенный и горький. Всю мою жизнь они постоянно уменьшаются. Теперь они кажутся совсем маленькими. Кажется, они скоро совсем исчезнут.

Я никогда не жил в этой квартире. Годами Пол и Марта сражались за обладание квартирой с тремя спальнями, которую не могли себе позволить просто потому, что для меня и Юдифь стало невозможно делить одну спальню с тех пор, как она вышла из младенческого возраста. Когда, поступив в колледж, я снял комнату рядом с кампусом, они нашли квартиру поменьше и подешевле. Их спальня находилась направо из холла, а спальня Юдифь, минуя длинный холл и кухню, слева; прямо была гостиная, в которой, прикрывшись листами "Таймс", дремал отец. В те дни он не читал ничего, кроме газет, хотя прежде его ум был более действенным. От него исходило ощущение усталости. На первых порах своей жизни он зарабатывал приличные деньги и на самом деле был весьма состоятельным, хотя воспринимал себя с психологией бедняка: бедный Пол - ты жалкий неудачник, ты заслуживал от жизни лучшего. Сквозь его разум я просмотрел газету. Он перевернул страницу. Вчера Алан Шепард совершил свой исторический орбитальный полет, первый в США полет с человеком на борту. "Человек из Соединенных Штатов на высоте 115 миль" - кричали заголовки. "Шепард работает, он передает...".

Я решил заговорить с отцом:

- Что ты думаешь о космическом полете? - спросил я. - Ты слышал передачу?

Он пожал плечами.

- Какого черта? Они все ненормальные. Напрасная трата времени и денег.

"Визит Елизаветы к Папе в Ватикане". Жирный Папа Иоанн похож на откормленного раввина. "Джонсон встречается с азиатскими лидерами по использованию войск США". Он пробежался дальше, пропуская страницы. "Помощь Голдберга по вопросу ракет". "Кеннеди подписывает билль". Ничто его не привлекает, даже "Кеннеди снижает налог". Он доходит до спортивной хроники. Слабый проблеск интереса. Мад снова делает Керри фаворитом на 87-ом дерби Кентукки. "Янки" против "Ангелов" на открытии серии их трех встреч. На трибунах 21.000 зрителей".

- На кого бы ты поставил на дерби?

Он качает головой.

- Что я знаю о лошадях?

Я понял, что он уже мертв, хотя его сердце еще десяток лет будет биться. Он ни на что не реагировал. Мир его не интересовал.

Я оставил его наедине с собой и вступил в вежливый разговор с матерью. В следующий четверг ее читательская группа обсуждает "Убить пересмешника", и она хочет знать, читал ли я эту книгу. Я не читал. Чем я занимаюсь? Смотрел ли какой-нибудь хороший фильм? Я сказал - "Приключение". Французский? спросила она. Итальянский, ответил я. Она попросила рассказать сюжет и слушала терпеливо, но вряд ли что-нибудь поняла.

- С кем ты ходил? - спросила она. - Ты встречаешься с какой-нибудь хорошей девушкой?

Мой сын холостяк. Ему уже 26, а он все еще не женился. Я обошел щекотливый вопрос с терпением, выработанным в ходе долгого эксперимента. Извини, Марта. Я не дам тебе внуков, которых ты так ждешь. Ты получишь их от Юдифь, это совсем недолго.

- Мне нужно перевернуть цыпленка, - сказала она и вышла. Я посидел с отцом, но долго этого вынести не смог и вышел в холл. Дверь в комнату Юдифь была приоткрыта. Я заглянул внутрь. Занавески задернуты, в комнате царит тьма, но я коснулся ее разума и обнаружил, что она проснулась и подумывает встать. "Отлично, сделай жест, будь дружелюбным, Дэвид. Тебе же ничего не стоит. Я легонько постучался.

- Привет, это я. Можно войти?

Она сидела, одетая поверх синей пижамы в белый купальный халат с оборочками. Зевает, потягивается. Ее обычно очень узкое лицо слегка припухло после долгого сна. Я привычно проникаю в ее голову и вижу там нечто новое и удивительное. Эротическую инаугурацию моей сестры. Прошлой ночью. Я вижу все: они юркнули в припаркованную машину, подъем возбуждения, неожиданное окончание того, что должно было быть только интерлюдией ласк, спадающие трусики, неуклюжий выбор позы, возня с презервативом, момент последнего сопротивления, уступающий

путь вседозволенности, торопливые неопытные пальцы нащупывают истекающую смазкой девственную щель, осторожное неловкое введение, рывок, удивление, что вторжение прошло безболезненно, торопливые движения тел, быстрое извержение у мальчика, вина и разочарование, что все кончилось, а Юдифь осталась неудовлетворенной. Молчаливая поездка домой, а на лицах стыд. В дом, на, цыпочках, хрипло поприветствовать бдительно бодрствующих родителей. Поздний душ. Исследовать и помыть слегка припухшую вульву. Уснуть нелегко. Долгая бессонница, в которой вспоминается ночное событие: она довольна тем, что вошла в мир женщин и слегка напугана. Нежелание на следующий день подниматься и смотреть миру в лицо, а особенно Полу и Марте. Юдифь, твой секрет для меня не секрет.

- Ну, как ты? - спросил я.

Она тянет, как обычно:

- Спать хочу. Я очень поздно вчера вернулась. А чего ты здесь?

- Заехал взглянуть на свою семью.

- Приятно было встретиться.

- Это не по-дружески, Джуд. Я тебе так неприятен?

- Что ты ко мне пристал, Дэйв?

- Я сказал, что пытаюсь быть общительным. Ты - моя единственная сестра. Я решил просунуть голову в дверь и поздороваться с тобой.

- Ты так и сделал. Ну и что?

- Ты могла бы рассказать, что ты делала с тех пор, как мы виделись в последний раз.

- Тебя это волнует?

- Если бы не волновало, я бы не спрашивал.

- Конечно, - издевательски произносит она. - Тебя не интересует вся эта чепуха обо мне и о ком-либо, кроме Дэвида Селига, так почему ты притворяешься? Можешь не задавать мне вежливых вопросов. Они у тебя звучат неестественно.

- Ну, держись! - "Не задавайся, сестричка". - Почему ты думаешь, что...

- Разве ты когда-нибудь вспоминаешь обо мне? Я для тебя просто мебель. Нудная младшая сестра. Неудобство. Ты когда-нибудь говорил со мной? О чем-нибудь? Ты хотя бы знаешь, как называется школа, в которую я хожу? Я для тебя - незнакомка.

- Нет, вовсе нет.

- Что ты знаешь обо мне?

- Много.

- Например?

- Достаточно, Джуд.

- Один пример. Только один. Обо мне. Например...

- Например. Ладно. Например, я знаю, что прошлой ночью ты переспала с мальчиком.

Мы оба застыли от изумления. Я не мог поверить, что с моих губ могло сорваться такое, а Юдифь дернулась, словно пораженная электрическим током, глаза ее широко раскрылись. Не знаю, как долго мы не решались заговорить.

- Что? - наконец смогла она выдавить. - Что ты сказал, Дэйв?

- Ты слышала.

- Я слышала, да, но думаю, мне это приснилось. Повтори.

- Нет.

- Почему?

- Отстань от меня, Джуд.

- Кто тебе сказал?

- Пожалуйста, Джуд...

- Кто тебе сказал?

- Никто, - пробормотал я.

- Ты знаешь? - В ее улыбке было дикое торжество. - Я тебе верю. Правда, я тебе верю. Тебе никто не говорил. Ты это вытащил из моей головы, так, Дэйв?

- Я бы хотел никогда не приходить сюда.

- Согласись. Почему ты не хочешь согласиться? Ты читаешь мысли людей, да, Дэйв? Я давно об этом подозревала. Все эти твои намеки, догадки, ты всегда оказывался прав, а как ты смущался, прикрывая себя. Говорил об "удаче". Конечно! Конечно, удача! Я знала правду. Я говорила себе: этот подонок читает мои мысли. Но это же безумие, такого не бывает. Но это правда, так? Ты не догадываешься. Ты смотришь. Мы открыты для тебя, и ты читаешь нас, как книги. Шпионишь за нами. Разве не так?

За моей спиной раздался какой-то звук. Испугавшись, я чуть не подпрыгнул. Но это была всего лишь Марта, просунувшая голову в спальню Юдифь. Слабая, задумчивая улыбка:

- Доброе утро, Юдифь. Или, лучше сказать, добрый день. Болтаете, дети? Я так рада. Не забудь о завтраке, Юдифь.

И она пошла своей дорогой.

Юдифь резко сказала:

- Что же ты ей не сказал? Распиши все. С кем я была прошлой ночью, что я с ним делала, как это было...

- Прекрати, Джуд.

- Ты не ответил на мой вопрос. У тебя есть эта жуткая сила, да? Да?

- Да.

- И ты всю жизнь шпионишь за людьми?

- Да.

- Я знала. Я не понимала, но знала все время. Это многое объясняет. Почему ребенком я всегда чувствовала, что-то грязное, когда ты был поблизости. Мне казалось, что бы я ни сделала, об этом напишут в завтрашних газетах. Я никогда не была одна, даже если запиралась в ванной. - Она содрогнулась. - Надеюсь, больше никогда тебя не увидеть, Дэйв. Теперь, когда я знаю, кто ты. Я бы желала никогда не видеть тебя. Если ты еще станешь шарить в моей голове, я отрежу тебе яйца. А теперь убирайся отсюда, мне надо одеться.

Я вышел из комнаты. В ванной, уцепившись за холодный край раковины, я наклонился к зеркалу, изучая свое пылающее, взволнованное лицо. Я казался пораженным и оглушенным, черты лица застыли, как от удара. "Я знаю, что ты переспала прошлой ночью." Почему я ей это сказал? Случайность? Слова сорвались потому, что она довела меня? Но прежде я никому не позволял толкнуть меня на это. Случайностей не существует, утверждал Фрейд. Невозможно просто проговориться. Все происходит осмысленно, на одном уровне или на другом. Я должен был сказать это Юдифь, потому что хотел, чтобы она узнала наконец правду обо мне. Но почему? Почему она? Я уже сказал Никвисту. Но тогда никакого риска не было, и я не собирался больше этого делать. Так больно всегда воспринять это, а, мисс Мюллер? А теперь Юдифь узнала. Я дал ей бомбу, которой она может взорвать меня.

Я дал ей бомбу. Странно, что она ею не воспользовалась.

Никвист сказал:

- Твоя проблема, Селиг, в том, что ты - глубоко религиозный человек, который случайно не верит в Бога.

Никвист всегда говорил подобные вещи, а Селиг никогда не был уверен, действительно ли он так думает или просто играет словами. То, что Селиг мог глубоко проникать в душу человека, ничего не значило, он никогда не был ни в чем уверен. Никвист был слишком хитер и неуловим.

Из соображений безопасности Селиг ничего не ответил. Он стоял спиной к Никвисту, глядя в окно. Падал снег. Узкие улицы внизу были завалены снегом - не могли пробиться даже городские снегоуборочные машины, - кругом царило странное безмолвие. Ветер намел сугробы. Припаркованные машины исчезали под белым покрывалом. Несколько дворников лопатами отгребали снег с дорожек. Снег шел уже три дня. Он царил на всем северо-востоке. Он завалил каждый город и пригород, мягко окутывал Аппалачи и дальше на восток падал в темные волны Атлантики. В Нью-Йорке ничто не двигалось. Все учреждения были закрыты: здания офисов, школы, концертные залы, театры. Надземная железная дорога не действовала, а шоссе блокированы. Аэропорт бездействовал. Баскетбольные матчи в Мэдисон-Сквер отменили. Селиг не мог получить работу и пережидал метель в квартире Никвиста, проведя с ним так много времени, что с тех пор стал находить общество друга давящим и гнетущим. То, что раньше казалось в Никвисте забавным и прелестным, стало досадным и обманчивым. Самоуверенность Никвиста воспринималась теперь как самодовольство; его обычные проникновения в разум Селига не были более проявлением дружеской интимности, но сознательными актами агрессии. Его привычка повторять вслух мысли Селига стала раздражать и казалось, что его невозможно от этого удержать. Вот он опять это делает, вырвав из мозга Селига цитату и насмешливо декламируя ее:

- Ах. Как мило. "Его душа растерялась, когда он услышал, как во Вселенной падал снег. Он падал и падал, прикрывая все сущее, всех живущих и всех мертвых". Мне нравится. Что это, Дэвид?

- Джеймс Джойс, - кисло ответил Селиг. - "Мертвый" из "Дублина". Я же вчера просил тебя не делать этого.

- Завидую широте и глубине твоих знаний. Мне нравится занимать у тебя забавные цитаты.

- Прекрасно. Ты вечно подшучиваешь надо мной.

Никвист только развел руками.

- Прости. Я забыл, что это тебе не нравится.

- Ты ничего не забываешь, Том. Ты ничего не делаешь случайно. - Затем, чувствуя себя немного виновным за такую капризность: - Господи, сколько снега!

- Снег нас поглотит, - сказал Никвист. - Он никогда не перестанет идти. Что будем делать сегодня?

- То же, что вчера и позавчера. Сидеть, смотреть, как падают хлопья, слушать пластинки и надираться.

- А как насчет потрахаться?

- Это не по моей части, - сказал Селиг.

Никвист безразлично улыбнулся.

- Ты смешон. Я предлагаю тебе пару скучающих леди в нашем же доме. Пригласить их на небольшую вечеринку. Ты думаешь под этой крышей нет двух доступных женщин?

- Можно посмотреть, - ответил Селиг, пожав плечами. - У нас еще есть бурбон?

- Я достану.

Он вытащил бутылку. Никвист двигался со странной медлительностью, как человек, пробирающийся сквозь плотную неподатливую атмосферу вязкой жидкости. Селиг никогда не видел, чтобы он спешил. Он был тяжелым, но не толстым, широкоплечим и толстошеим, с квадратной головой, коротко подстриженными желтыми волосами, плоским широким носом и легкой, невинной улыбкой. Истинный ариец: скандинав, возможно швед, выросший в Финляндии и пересаженный на почву Соединенных Штатов в возрасте 10 лет. У него все еще сохранился едва уловимый акцент. Он уверял, что ему 28 лет, но Селигу, который едва перешагнул за 23, он казался старше. Был февраль 1958 года - время, когда Селиг еще только входил в мир взрослых. Президентом был Эйзенхауэр, рынок ценных бумаг летел к чертям, всех взволновало появление первого спутника, хотя на орбиту уже был запущен и первый американский, а писком женской моды стали военные рубашки. Селиг жил в Бруклине, на Пьеррепонт-стрит, и работал несколько дней в неделю в офисе на Пятой Авеню для издательской компании за три доллара в час. Никвист жил с ним в одном доме, четырьмя этажами выше.

Он был единственным человеком, который обладал той же силой, что и Селиг. Но она ему совершенно не мешала. Никвист использовал свой дар так просто и естественно, как глаза или ноги, для собственной пользы без извинений и чувства вины. Возможно, он был наименее невротической фигурой, когда либо встреченной Селигом. По роду занятий он был хищником, изыскивающим добычу из мыслей других людей: но, как любой хищник джунглей, он охотился только будучи голодным, а не из любви к охоте. Он брал то, в чем нуждался, никогда не задаваясь вопросом, почему провидение дало ему этот дар, но никогда не брал больше, чем нужно, а его потребности были весьма умеренны. У него не было работы, да он и не искал ее.

Когда он нуждался в деньгах, он отправлялся прогуляться по Уолл-стрит и выудить кое-какие данные у финансовых воротил. Каждый день на рынке хоть что-нибудь происходило - слияние компаний, деление банков, открытие новых золотых месторождений, - Никвист без всяких проблем узнавал все до мелочей. Эту информацию он продавал за хорошую но вполне приемлемую плату двенадцати-пятнадцати частным инвесторам, которые уже знали, что на Никвиста можно положиться. Большинство утечек, на которых построены быстрые состояния в 50-х годах, - его рук дело. Таким образом он зарабатывал себе на безбедную жизнь. Ему хватало на приятное существование. Квартира его была маленькой и симпатичной - черная обивка, лампы Тиффани, обои Пикассо, прекрасный бар, великолепная музыкальная система, изливающая потоки музыки Монтеверди и Палестрины, Бартока и Стравинского. Он вел любезную сердцу холостяка жизнь, часто выходя, посещая любимые рестораны, малоизвестные и национальные - японские, пакистанские, сирийские, греческие. Круг его друзей был ограничен, но весьма разнообразен: главным образом, художники, писатели, музыканты, поэты. Он переспал с множеством женщин, но Селиг редко видел его с одной и той же дважды.

Как и Селиг, Никвист мог принимать, но не передавать, тем не менее он мог сказать, когда влезали в его собственный мозг. Так случилось, что они познакомились. Только что поселившийся в доме Селиг в свое удовольствие позволял сознанию скользить с этажа на этаж, знакомясь с соседями. Прыгая туда-сюда, исследуя то одну, то другую голову, он не находил ничего особенно интересного и вдруг:

- Скажи мне, где ты?

Хрустальная струна слов заблестела на окраине сильного, довольного собой мозга. Предложение примчалось со скоростью срочного послания. Хотя Селиг донял, что активной передачи не было; он просто обнаружил пассивно лежащие, ожидающие слова. Он быстро ответил:

- Пьеррепонт стрит, 35.

- Да нет, это я знаю. Я спрашиваю, где ты в доме?

- Четвертый этаж.

- Я - на восьмом. Как тебя зовут?

- Селиг.

- Никвист.

Умственный контакт ошеломлял своей интимностью. Это было нечто почти сексуальное, словно он скользил не в разум, а в тело и смущался от ответной мужественности души, в которую вошел; он чувствовал нечто запретное в такой близости с другим мужчиной. Но все же он не сбежал. Быстрый обмен парой фраз через темноту провала показался восхитительным опытом, слишком многообещающим, чтобы его отвергнуть. Селиг моментально ухватился за возможность распространить свою силу, научиться посылать сигналы в чужие разумы, как и получать их. Конечно, он знал, что это - лишь иллюзия. Он ничего не посылал так же, как и Никвист. Они просто черпали информацию из разума друг друга. Каждый готовил фразу, которую ловил другой, что конечно не было активным посылом. Хотя открытие это, несомненно, прекрасно, но бесполезно. Такой обмен надежен, как телефонная связь, но действовать может только между двумя приемниками. Селиг попробовал проникнуть в глубокие уровни сознания Никвиста, в поисках человека, а не послания, но проделав это, ощутил явственное беспокойство в своем разуме, что могло означать, что Никвист делает с ним то же самое. Долгие минуты они изучали друг друга, как любовники, соединенные в первых пробных ласках, хотя в прикосновении Никвиста, холодном и безразличном, не было ничего любовного. Тем не менее Селиг задрожал: его охватило чувство, что он стоит на краю бездны. Наконец он мягко освободился, так же, как и Никвист. Затем с другой стороны послышалось:

- Поднимайся. Я встречу тебя у лифта.

Он оказался крупнее, чем ожидал увидеть Селиг, широкая мужская спина, не слишком приветливые глаза, чисто формальная улыбка. Не будучи холодным, он все же держал расстояние. Они вошли в его квартиру: мягкое освещение, играет незнакомая музыка, атмосфера непоказной элегантности. Никвист предложил выпить и они заговорили, стараясь держаться подальше от вторжения в мысли. В этом визите ощущалась подавленность: ни сантиментов, ни слез радости от наконец состоявшейся встречи. Никвист был любезен, но недоступен. Он, казалось, был рад тому, что появился Селиг, но не прыгал от восторга, найдя такого же урода, как сам. Возможно потому, что знал таких людей и раньше.

- Есть и другие, - сказал он. - Ты - третий, четвертый, а может быть и пятый, которого я встретил после переезда в Штаты. Дай-ка подумать: один в Чикаго, один в Сан-Франциско, один в Майами, один в Миннеаполисе. Ты - пятый. Две женщины, трое мужчин.

- Ты продолжаешь контакт с другими?

- Нет.

- Что случилось?

- Мы разошлись, - ответил Никвист. - А чего ты ожидал? Что мы образуем клан? Слушай, мы беседовали, играли в разные игры в нашими мыслями, мы узнавали друг друга, а потом нам надоело. Кажется, двое уже умерли. Я вовсе не против жить без людей своего типа и не думаю о себе, как об одном из племени.

- Я не встречал ни одного, - сказал Селиг. - До сегодняшнего дня.

- Это неважно. Важно лишь жить своей жизнью. Когда ты понял, что можешь это делать?

- Не знаю. В пять-шесть лет, наверное. А ты?

- Я не понимал, что я какой-то особенный лет до одиннадцати. Я думал, что все это могут. Только когда я попал в Штаты и услышал людей, думающих на другом языке, тогда я понял, что в моем мозгу что-то необычное.

- А кем ты работаешь? - спросил Селиг.

- Я стараюсь как можно меньше работать.

Он ухмыльнулся и резко вторгся с мозг Селига. Тем самым он словно пригласил его сделать то же самое; Селиг принял приглашение. Попав в сознание Никвиста, он быстро ухватил смысл его работы на Уолл-стрит. Он увидел всю сбалансированную, ритмичную, ненавязчивую жизнь этого человека. Его удивила холодность Никвиста, его цельность и ясность духа. Как кристально чиста была душа Никвиста! Как неиспорченна его жизнь! Где он хранил свою боль? Где прятал одиночество, страх? Никвист же, покинув его разум, спросил:

- Почему ты себя так жалеешь?

- Я?

- Твоя голова полна жалостью. В чем дело, Селиг? Я заглянул к тебе и не вижу проблемы, только боль.

- Проблема в том, что я чувствую себя изолированным от других людей.

- Изолирован? Ты? Ты можешь попасть людям прямо в голову. Ты можешь то, чего не могут 99,999% человеческой расы. Они пробиваются, используя слова, приближения, сигналы семафора, а ты идешь прямо к сердцевине значения. Как же ты можешь быть изолированным?

- Информация, которую я получаю, бесполезна, - ответил Селиг. - Я не могу ее использовать. Я мог бы с тем же успехом и вовсе не читать ее.

- Но почему?

- Потому что это вуайеризм. Я шпионю за ними.

- Ты чувствуешь себя виноватым?

- А ты нет?