Чтение 4–й страницы книги ~Эвакуатор~

- Я и так до хрена с собой привез. У нас каждый килограмм на счету. Он отлично управляется и с русской.

- Ну дай я хоть в "саперчика" сыграю!

- Ты что, с ума сошла?! У нас сапер - одна из главных программ! Ее можно открывать, только если наверняка выиграешь.

- А если нет?

- А если нет - это самоликвидация ракеты! На чем я домой полечу?!

- И где она у тебя сейчас? - Катька заглядывала под диван.

- В надежном месте. Все тебе покажи...

...И если бы нашлось потом спросить Катьку - ну, а главным-то что было, еще тогда, в октябре? - она задумалась бы ненадолго, в своей манере, кусая нижнюю губу, а потом тем решительнее, тряхнув головой, ответила бы: счастье, счастье. Нам не случайно пришла мысль о чистом кислороде. Хотелось надышаться, впустить в себя как можно больше, насытить легкие, кровь, кожу. Сравнение с чистым кислородом встречалось лишь единожды, в прозе одного несчастного гомосексуалиста, несколько подвинутого на имперских идеях, как многие из них, - нас должны преследовать, нас надо иметь, иначе все рухнет, - но о природе любви он писал точно, какая там разница, к кому. Особенность любви в том, что ее не вообразишь, как нельзя вообразить, скажем, горячую ванну. Есть вещи, которые словами не описываются, и они-то наиболее драгоценны. Как описать, что в комнате включили свет? Вошли, включили, все стало уютным и жилым, появилась возможность жить, надежда, гармония... Вот так и тут - включили свет, и началась жизнь, а когда ее не было, о ней и помыслить было нельзя. Все стало подсвечено, на все страхи и обиды нашлось универсальное "А зато", включился дополнительный двигатель - демпфекс, трансмутатор, кезельвуар. Никакое воображение, даже самое сильное, никакая память, даже крепчайшая, не заменит присутствия живого человека, любящего нас. Человек, любящий нас, поил нас чаем, включал компьютер, играл с нами в игрушки-симуляторы, раздевал нас, долго и с умилением смотрел на нас. Любовь и есть, в сущности, восторг и умиление при виде другого человека, но этого-то наиболее человеческого чувства мы почему-то давно не встречали не только на собственных путях, но и вокруг. Как левые и правые в российской политике всегда умудрялись промахиваться мимо огромного главного, с издевательской точностью попадая в десятистепенное, - так и люди вокруг интересовались всем, кроме людей, хотя ничего интересного, кроме них, на самом деле просто нет. Впрочем, может быть, он так человечен потому, что сам - нечеловек, и чтобы любить меня, надо быть не таким, как я? Говорила же одна злая женщина: я не Господь Бог и не кошка, чтобы любить людей. Поэтому никто никого и не любит, что инопланетян пренебрежимо мало. Но нет, и это неправда - разве можно любить только высшее или низшее существо? Любить можно только равное, а где тут найдешь равных... таких же бедных...

- Учти, - сказал он однажды, - со мной тебе ничего не угрожает.

- Почему? По-моему, наоборот. Я все время боюсь теперь. Вдруг как-нибудь проговорюсь, что-нибудь выплывет, кто-то догадается... Ты меня сделал гораздо уязвимей, если хочешь знать. Я была как цыпленок в яйце, а теперь вылупилась. И теперь мне со всех сторон угрожает черт-те что.

- Пока я с тобой, -серьезно повторил он, - с тобой ничего не будет.

- Ага. Если это шантаж, то я ведь и так не собираюсь уходить.

- Считай, что шантаж. У вас всегда называется шантажом то, что у нас называется гарантиями.

Он ничего не рассказывал о себе. Это и хорошо, она много рассказывала сама, - чего там, она всегда лучше умела говорить, чем слушать. Очень много было нерассказанного. Брянск, бабушка, которую она любила больше матери, брат Мишка, с которым никогда нельзя было разговаривать - он принадлежал к трудной породе постоянно защищающихся людей, уязвленных с самого начала и непоправимо, и в математику свою ушел только потому, что она идеально защищала от всего, позволяла быть высокомерным, отрицать все, чего нельзя просчитать... Ты знаешь этот тип? Их же полно на самом деле. Я их очень часто наблюдаю в ЖЖ. Извини, программеров среди них тоже страшное количество. Специфический фольклор, многословные шуточки, насквозь рациональное мышление, чистая механика, талмудизм, каббала... Кстати, они часто евреи. Тебе никогда не приходило в голову, что Бог, которого они вечно обвиняют в нетерпимости, тоталитарности и всем прочем, - гораздо терпимее, чем они все? Потому что в их мире просто нет места тому, чего они не понимают. Говоря, что они не верят, - они ведь на самом деле отрицают НАШЕГО Бога, а своего не дают тронуть никому. Страшно подумать, какой у них Бог. Что-то совершенно безвидное, безводное... Мишка вечно издевался, что я хожу в церковь. Он сам не мог там и минуты вынести. Вечно приставал с вопросами, как Бог терпит.

- Что?

- Ну, все это... У него была к нему масса претензий. Вот к реальности без Бога - никаких претензий, а к Богу - масса. Улавливаешь? У меня почему-то никогда не было вопроса, почему он терпит. Я же понимала, что он не терпит. В конце концов, есть я, мне вложено какое-то нравственное чувство, которое было бы совершенно неоткуда взять, если бы мир только этим, вот только этим, - она показала на окно, - и ограничивался. Сидит человек в окопе и спрашивает: как это маршал Жуков все это терпит?!

- Ты что, видишь его похожим на маршала Жукова?

- Нет, конечно, Боже упаси. Я думаю, он такой... капитан Тушин.

- Но тогда над ним должен быть еще кто-то?

- Обязательно. Вот такой, который этим рисуется... математикам... Суперкомпьютер, черный метеорит, башня в пустыне. Я всегда понимала, что есть человеческий Бог - и Бог всего остального, и к человеческому нельзя приставать с претензиями за все остальное. Если что-то терпит - значит, руки не дошли. С такими бойцами - какие вообще вопросы?

- А брат давно уехал?

- Пять лет. Три года назад родителей забрал. Очень успешный, я не удивлюсь, если он Нобелевку получит. Мишка в принципе очень приличный человек. Я просто никогда не могла с ним разговаривать. Слушай, а у вас верят во что-нибудь?

- Да у нас почти все, как у вас. В этом смысле точно.

- И как по-вашему Бог? Тоже тридцать три слога?

- Нет. У нас несколько слов на самом деле.

- В смысле? Отец, сын и дух святой?

- Нет, немножко не так.

- А как? Язычество?

- Тоже нет. Ну, это трудно объяснить... В принципе почти как у вас - троеипостасность. Только у вас отец, сын и дух, а у нас отец, мать и дитя.

- Слушай, как интересно.

- Ну да... это точней, кажется... Есть Бог, который делает. Так называемый Кракатук - в честь его наши вулкан у вас назвали.

- И еще орех.

- Ну да, потом орех... Богу действий поклоняются люди действий. Есть Бог, который думает, но не вмешивается. То есть у него как бы отдельно разум и чувства. Иногда берет верх одно, иногда другое. Это женская сущность, она успокаивает, проливает жир на волны, удерживает от резких движений.

- А называется как? Каракатица?

- Не кощунствуй, она называется Аделаида. Как известный мыс и соответствующая звезда.

- И внезапно в трубке завыло: "Аделаида, Аделаида"...

- Да, да. Именно так. Очень хороший стих.

- Он что, ваш?

- Бродский-то? Нет, ваш. Просто ему однажды по ошибке позвонили. Ошиблись номером. С тех пор он все думал, что Бог с ним разговаривает, а Бог понял, что его плохо слышно, и стал звонить по другим телефонам.

- А дитя? Дитя какого пола?

- Дитя еще не имеет пола, оно ребенок. Его зовут... сложный звук, такой лепечущий. Его очень трудно повторить в земных условиях.

- А у вас?

- У нас запросто, у нас тяготение меньше. Я тут знаешь, в первые дни как мучился? По-вашему это будет примерно... - Он приподнялся в кровати, вытянул шею и напрягся. - Ты-лын-гун, вот так примерно. Даже ты-гын-гун. Но это и у нас трудно произносится. Ему редко молятся поэтому. Да он, собственно, и не делает ничего. Это третья ипостась, она, как ребенок, все понимает, но ничего не может объяснить. Только плачет.

- Почему плачет?

- Ну, людей жалко... вообще всех жалко... Почему ребенок все время плачет?

- Есть хочет.

- Неправда, он иногда поест и все равно плачет. Ты же знаешь.

- Подуша в первый год вообще не плакала. Все умилялись, какой спокойный ребенок.

- Нет, просто очень деликатный. Наверняка она все понимала, но считала неприличным привлекать к себе внимание.

- Игорь, ты лынгун.

- В смысле?

- В смысле врешь все. Ты это сейчас импровизируешь или давно сочинил?

- Дура ты, Катя, и всегда будешь дура. Я тебя, как слетаем туда в отпуск, в храм свожу.

- А что, на всех троих один храм? На Кракатука, Аделаиду и Тыгынгуна?

- Да, они же в одном доме живут. В храме очень красиво, есть кухня, ванная, все как у людей...Большая комната... В центре колыбелька висит, в колыбельку можно записочку положить.

- И что, исполняется?

- Когда как. Он же читать не умеет. Лучше Аделаиду просить.

- Исполняется?

- Чаще нет... но просто становится ясно, что и не надо было.

- Интересно, ты обо мне просил?

- Зачем? Я же знал, что ты будешь. У меня все с детства так складывалось, чтобы тебя встретить. Много было всяких знаков, предвестий...

- Типа?

- Не скажу. Вы будете смеяться. Вы всегда смеетесь, у вас ничего святого.

- Игорь! Вот тебе крест!

- Ну, мелкие какие-то предвестия. Боги же тонко работают, не грубо... Например, идешь по улице, размышляешь о будущем - и вдруг вопль: "Ка-а-атька!".

- Почему?

- А это у нас так называется блюдо такое, вроде фруктового коктейля. "Ка-а-атька!". Ну, подойдешь, купишь, а потом подумаешь: не случайно все это, не случайно...

- Но ведь это и все остальные слышат! Если у вас так называется коктейль!

- Все слышат, да. Но о будущем в этот момент размышляю я один.

"Бля-а-ди!" -заорали внизу. - "Ка-азлы!".

Катька расхохоталась.

- Ты представляешь, - выговорила она сквозь смех, - ты представляешь, если кто в этот момент размышлял о будущем?

- А что, - сказал он, почесывая нос, как обычно делал в задумчивости. - Очень похоже на правду.

...Теперь она не убегала от него вот так, сразу: надо было как следует попрощаться, чтобы не рвать по живому. Они никогда не пили перед близостью, но после нее, перед расставанием, - почти всегда. Рядом с его домом была забегаловка без названия, вечно пустое кафе с поразительной дешевизной: меню всегда было одинаковое - рассольник, котлеты, омлет с горошком, две водки на выбор - "Флагман" и "Гжелка", - еще какая-то бормотуха и непременный "напиток", розовый, блеклый и на цвет, и на вкус. Они стояли там по полчаса, - денег на китайские рестораны уже не хватало, да и ни к чему было их тратить на китайские рестораны.

- Знаешь, почему тут такой тусклый свет? - спросил он однажды.

- Маскировка?

- Нет. Просто все эти люди - кассирша, бомж с бомжихой вон в углу, повариха тоже, - выловлены из Свибловских прудов, что на улице Нансена.

- В смысле покойники?

- Ну конечно. Ты заметила, что здесь цены, как пять лет назад? Теперь таких нет.

- Что, рассольник тоже... из покойников?

- Да нет, почему. Они нормально, честно работают. Просто человек, которого не устраивает текущая реальность, идет и топится в Свибловском пруду. Это место магическое, вроде Китеж-озера. После этого можно вернуться сюда, но уже в своем настоящем качестве.

- А иначе никак?

- Ну а как иначе? У вас тут нельзя просто так своим делом заниматься... Если хочешь быть самим собой и получать за это деньги - пожалуйста, Свибловский пруд.

- Ты хочешь сказать... что я тоже не своим делом занята?

- А ты хочешь сказать, что рисовать для таргет-групп и есть твое предназначение? Иллюстрировать статьи про MBA?

- Наверное...

- Нет, мать. Я о тебе лучшего мнения.

- И что мне теперь, в Свибловский пруд?

- Почему, не обязательно. Можно ходить сюда. После тридцатого посещения произойдут значительные подвижки.

- И "Офис" закроется?

- Может, и так, а может, еще что-нибудь откроется... Хотя, по совести говоря, вряд ли. Не такое сейчас время, чтобы открывалось что-нибудь...

- И что, после смерти попадаешь в забегаловку?

- Если всю жизнь хотел в ней работать, правильно кормить правильных людей, - да. А чего тут плохого? Может, кассирша всю жизнь была надзирательницей или вообще воспитательницей в детском саду, а ей хотелось приносить радость людям.

- А эти двое тоже хотели быть бомжами?

- Господи, да везде жизнь, - неожиданно громким и сильным голосом сказала бомжиха, обнимая бомжа.

Больше всего ее поражали теперь эти совпадения реальности с их мыслями и разговорами. После они еще немного погуляли по Свиблову - он показывал ей район; удивительно уютны были желтые и красные окна, она всегда больше всего любила смотреть на вечерние окна и еще на листву, зеленеющую в свете фонаря. И кое-где она еще зеленела - только горящие фонари попадались все реже.

- А это дом кружащегося мальчика, - сказал Игорь возле длинной серой семиэтажки, тянувшейся от метро до поворота на улицу Нансена.

- Какого мальчика?

- Такой особенный мальчик, я тебе его сейчас покажу. Но это ужасная тайна.

- Где он кружится?

- На втором этаже. Сейчас как раз... - Он взглянул на часы. - Он обычно с семи до десяти. Так что все увидишь.

Они дошли до середины дома.

- Отойдем, а то не видно... Лучше всего с другой стороны...

Они перешли Снежную. На втором этаже, прямо над козырьком третьего подъезда, светилось окно, слева и справа темнели два тусклых квадрата.

- Он, по-моему, один живет. Там должна быть двухкомнатная квартира, но ни в другой комнате, ни в кухне света нет. Сейчас, погоди.

Пока смутно виден был только желтый шкаф, дешевый, из ДСП. Мальчик появился неожиданно. Он плавно протанцевал из глубины комнаты к окну, покружился с высоко поднятыми над головой руками и отвальсировал обратно, к невидимой противоположной стене.

- Что он делает? - испуганно спросила Катька.

- Не бойся, пожалуйста. Он хороший, безвредный мальчик, ыскытун. Просто танцует.

- Что, учится?

- Не знаю. Я уже довольно давно тут жить, иногда прогуливаться от страшное одиночество. Смотреть окна, изучать реальность. Пять месяцев уже.

- А до того где был?

- Неважно. - Мальчик опять появился в окне, и Катька заметила, что волосы у него на голове темные, кудрявые и какие-то высокие, как - читала она - бывает у запущенных душевнобольных, не дающих прикоснуться к своей больной голове. Они стояли вертикально, как колтун - или как будто поднялись от внезапного испуга. Лица мальчика не было видно, и вообще Катька не понимала, с чего Игорь решил, что это мальчик. Может быть, вполне взрослый мужчина. Но худоба, стройность, грация движений заставляла предположить, что он действительно юноша, почти подросток. Вот он опять удалился и опять подтанцевал к окну, и показалось даже...

- Слушай, он не кивнул нам сейчас?

- Нет, он всегда в этом месте отвешивает полупоклон.

- Господи, что же он делает?! Давай, может быть, поднимемся к нему! Я боюсь. Никогда такого не видела.

- А не бойся. Развлекается человек, у каждого свои причуды.

- Может, он кому-то тайные знаки подает?

- Да. Шахидам. Помешались все на тайных знаках...

- Почему шахидам? Может быть, одиноким космическим скитальцам, которые летают к нам вроде тебя... он для них не гасит света...

- Нет, это вряд ли. Мы по телевизорам ориентируемся. Телевизор легче запеленговать.

Они еще несколько раз ходили смотреть на мальчика, и Катька один раз чуть не решилась подняться к нему, но в последний момент робела.

- Мне кажется, это все-таки болезнь, - неуверенно сказала она.

- Ну, если и болезнь, то не худшая. У нас с тобой, может быть, тоже болезнь.

- Конечно, - кивнула она. - Со стороны, наверное, без слез не взглянешь: гуляет какой-то дылда с козявкой, иногда они слипаются ртами...

...Она хорошо запомнила этот вечер - двадцать пятое октября; а двадцать седьмого случился тот разговор.

Начиналось все невинно - они ехали к Игорю из "Офиса", отпустили в четыре, у менеджмента случилась корпоративная вечеринка по случаю дня рождения бухгалтерши, и творческие сотрудники, которых на праздники менеджмента никогда не звали, слава тебе Господи, - получили вольную двумя часами раньше. Добирались на метро. Игорь листал свежий номер.

- Слушай! Какая прелесть!

- Что ты там нашел?

- Радикальное средство очистки организма. В течение шести часов - полное промывание желудка с одновременным его массажем. Представляешь, как они там сидят все... на креслах... все крутые, потому что стоимость процедуры - две наших зарплаты... Обсуждают, вероятно, перспективы российской экономики. Что-нибудь между собой трут. Ты замечала, кстати, что у них речь без существительных? Проплатить, отгрузить, потереть? Это у вас для конспирации так делается - или просто все происходит в пустоте?

- В пустоте, конечно. - Катька была усталая и грустная, и говорить ей не хотелось. Она даже злилась на Игоря, пытавшегося ее худо-бедно развеселить: шутить и век шутить - как вас на это станет! В конце концов, у него не было ни Подуши, ни Сереженьки, он никого на себе не тащил - чистый инопланетянин, человек ниоткуда...

- Вот. Они сидят, и тут тревога... Представляешь? В здании бомба. А они все - на этих клистирах, а? Как они с них пососкакивают и побегут!

Катька против воли улыбнулась.

- Ну ладно, - сказал он с неожиданной злостью. - Надо серьезно поговорить. Сама видишь, шутки кончились.

- Шутки давно кончились, - кивнула Катька, испугавшись на миг, что он затеет сейчас мучительный разговор об уходе к нему, - а бросать Сережу в таком состоянии нельзя ни в коем случае, - или предложит ехать к мужу вместе, говорить, разбираться... этого ей сейчас хотелось меньше всего. Она вообще ничего не могла теперь выдержать, из-за любой ерунды ревела и по-настоящему хотела одного - улечься с ним в родную свибловскую кровать, уткнуться, лежать молча, ничего не видеть и ничего не делать; может быть, даже спать. А вечером ехать назад. Слава Богу, завтра суббота, и можно, стало быть, выспаться... навести порядок дома, погулять и почитать с Подушей, а потом, может быть, часа на два... просто на Воробьевых или где еще... под предлогом Лиды, неважно, придумаем.

- Наверху, а то шумно, - сказал он.

- Может, не надо? У нас так все было складно без выяснений...

- Я ничего не собираюсь с тобой выяснять, Кать. Я не зверь, мне все видно.

Он ее обнял, и так они достояли до Свиблова. Против обыкновения, он не тащил ее к себе, а повел в ту самую забегаловку, где и вечером пятницы не было почти никого. Взяли все тот же рассольник, котлеты с макаронами, две порции "Гжелки" по сто и розовый неизвестный напиток.

Выпили без тоста, некоторое время молча ели.

- За нас, не чокаясь, - сказала Катька.

- Не глупи.

Он доел рассольник и вытер рот салфеткой.

- Значит, Кать, - сказал он буднично и тускло, совсем не так, как начинал обычно свои истории. - Что делается, сама понимаешь. Надо сваливать.

- Игорь, у меня каждое утро с этого начинается. Если только он просыпается до моего ухода. Просыпается и вместо "доброго утра" говорит: "Надо валить". Тупо глядя в пространство, куда, видимо, предлагается валить.

- Да? И куда он хочет конкретно?

- Он не знает. Вообще у него есть какая-то еврейская родня, почти мифическая, по-моему... Свекровь намекала, что его папа был еврей. Они же не регистрировались, документов нет, но он уверен, что можно найти. И тогда его возьмут хоть в Израиле, хоть в Германии, а меня и Польку с ним.

- Нет. Я тебе предлагаю не туда.

- А куда? В Полинезию?

- Не-а.

- Ну, не томи.