Чтение 4–й страницы книги ~Крест и посох~

Ближе к обеду они испытали одну из четырех (готовых к употреблению гранат, пока еще с грубоватошероховатой поверхностью, с неровными выпуклостями и со столь же неровными углублениями. Входное отверстие, из которого тянулась тоненькая веревочка, пропитанная сернистой селитрой, было залеплено обычной глиной, и общий вид от всего этого она имела весьма неказистый. Однако главное заключалось в другом: граната действительно взрывалась. Из стада овец, которое специально разместили на расстоянии пятидесяти метров в окружности от эпицентра взрыва, было убито пять штук и еще десяток осталось в подранках. Пятеро дружинников, оттаскивавших потом убитых и раненых животных, только крестились испуганно, то и дело боязливо поглядывая на князя, стоящего в обществе двух мужиков из мастерской, которых Минька упросил взять на испытание. Но особенно перепуганно они косились нa малолетнего отрока, который, по слухам, невесть откуда взялся, мигом втерся князю в доверие, а теперь, как оказалось, и смастерил эти страшные ребристые округлые железяки, дающие грохот побольше, чем гром в летнюю грозу. Да и смертей они приносили столько же, сколько хорошо обученный полусотенный отряд лучников за один залп.

«Вот и сюрприз для дорогих гостей. Пока еще маленький, но авось успеем побольше отлить. До Калки семь лет, а до Батыева нашествия больше двух десятилетий впереди – времени хватит», – подумалось тогда ему. Ничто, казалось, не предвещало неожиданностей, пока не подъехал Онуфрий во главе сотни воев. Лишь когда он с прочими боярами подивился, что дружина князя еще не готова к выступлению на Исады, Константин понял, что допустил прокол – неправильно посчитал даты.

По истории он хорошо помнил, что Перунов день, на который назначена встреча князей в Исадах, был одним из самых что ни на есть неистребимых и неугасимых языческих праздников. Христианская церковь долго и упорно сражалась с неразумными славянами, которые в этот день устраивали массовые гулянья в дубовых рощах и совершали прочие деяния, совершенно не вписывающиеся в православные каноны. Тогда было решено их надуть, и попы объявили, что в этот день надлежит отмечать праздник Ильипророка, который хоть и святой, но весьма похож на Перуна, будто перенял у кумира язычников мощь и силу стрелмолний, власть над громом, грозами и прочим буйством небесных стихий.

День этот праздновался на родине у Константина достаточно шумно, его знали все, поэтому ошибки быть не могло – это именно второе августа. Беда была в том, что из памяти совсем выскочило, что надо минусовать дни, на которые был сдвинут календарь после революции, в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Для двадцатого столетия – тринадцать дней, девятнадцатого – двенадцать и так далее, на день меньше на каждый век. Для подсчета правильной даты тринадцатого века придется вычесть шесть дней.

Вот и получалось, что Перунов день здесь празднуется двадцать седьмого июля, а не второго августа.

Сегодня было двадцать пятое, выдвигаться надлежало уже завтра с самого рассвета и за день покрыть весь путь, не столь уж и близкий, хотя и не такой дальний, всего шестьдесят верст. Впрочем, эта беда была поправимой. Онуфрий тут же принялся распоряжаться, испросив на это исключительно ради приличия княжеское разрешение, и гдето к вечеру все было уже готово.

А вот то, что большая половина дружины, причем состоящая из самых лучших воев, неделю назад ушла в набег и вернуться никак не успеет, исправить было уже нельзя. Когда они вместе с Ратьшей высчитывали примерную дату возвращения, то сошлись во мнении, что прибытие их назад гдето аж в конце июля вполне реально, то есть оставался запас во времени. А учитывая то обстоятельство, что дружину надо показать всем прочим князьям как бы невзначай, но во всей красе, во всей своей доблести, старый воевода получил задачу высадить людей из ладей прямо в Исадах, на рассвете второго числа.

К сожалению, ни разу в момент обсуждения Константин не сослался на то, что встреча там состоится в Перунов день. Тогда бы тут же всплыла несуразица в датах, и Ратьша непременно, нахмурив лоб, поинтересовался бы у князя, при чем тут второе августа. Перуна воевода помнил и почитал, невзирая на массивный золотой крест, запрятанный на шерстистой груди, – подарок епископа Арсения, которого Ратьша лет десять назад вырвал из рук половцев. Скуп был духовный владыка, но расщедрился и, сняв с себя крест вместе с тяжелой золотой цепью, тут же одарил им отважного воеводу. Если бы хоть раз упомянул Константин Перунов день при Ратьше... А теперь предстояло ехать с одними курощупами, и надежд на то, что «производственное совещание» затянется аж до возвращения из похода его дружины, не было никаких.

Но и это были мелочи. Главное же случилось уже сегодня, когда они отмахали немало верст и миновали Рязань, оставив ее несколько в стороне. Едва ее крепкие бревенчатые стены, кажущиеся игрушечными на таком расстоянии, и золоченый купол каменного храма Бориса и Глеба стали удаляться от неуклонно движущегося вперед солидного, сотни в три, отряда, как конь под Константином внезапно споткнулся.

Дорога в общемто была почти ровной, хорошо накатанной телегами и повозками. Небольшая ямка, в которую угодил левым передним копытом жеребец, была чуть ли не единственной на ней. Вроде бы ничего страшного не произошло – и лошадь ногу не сломала, и Константин из седла не выпал. Однако именно в этот самый миг в его мозгу чтото щелкнуло, какойто непонятный тумблер сработал, невидимый оператор вывел мышью следующую страничку на экран монитора, и он явственно вспомнил и Карамзина, и Ключевского, и Соловьева, и других историков, а также чеканные летописные строки, рассказывающие о грядущих в недалеком будущем кровавых событиях.

«Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное, имея помощником брата своего Константина и с ним дьявола, который их и соблазнил, вложив в них это намерение. И сказали они: «Если перебьем их, то захватим всю власть...» Собрались все в прибрежном селе на совет: Изяслав, КирМихаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман; Ингварь же не смог приехать к ним: не пришел еще час его. Глеб же Владимирович с братом позвали их к себе в свой шатер как бы на честной пир. Они же, не зная его злодейского замысла и обмана, пришли в шатер его – все шестеро князей, каждый со своими боярами и дворянами. Глеб же тот еще до их прихода вооружил своих и братних дворян и множество поганых половцев и спрятал их под пологом около шатра, в котором должен был быть пир, о чем никто не знал, кроме замысливших злодейство князей и их проклятых советников...»

В первые мгновения после явственно увиденного, да и без того знакомого по разным источникам текста Константин даже застонал: так ему стало погано на душе. Ведь это приключилось именно в Перунов день. И он сам лично обеспечил приезд не только тех, кого перечислили, но и еще как минимум двоих – Ингваря и Юрия. Самых, пожалуй, умных среди всех прочих. В тот раз, когда все это произошло, его предшественник по телу, судя по всему, не сумел во время зимнего визита добиться всеобщей явки – то ли несдержанный язык подвел, то ли буйство во хмелю, не в этом суть. Главное, что, заподозрив неладное, ни Ингварь, ни Юрий не прибыли.

В этот раз, похоже, будут все. А дальше в тексте ясно говорится, что «когда начали пить и веселиться, то внезапно Глеб с братом и эти проклятые извлекли мечи свои и стали сечь сперва князей, а затем бояр и дворян множество...»

«Погоди, погоди, – уцепился он за крохотную ниточку надежды на то, что все еще поправимо. – Но ведь годто не тот. Я же помню, как писал юный монах Пимен: «В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое...» Если минусовать пять тысяч пятьсот восемь, то будет тысяча двести шестнадцать, а не семнадцать. Как же так?»

И вновь прикусил губу от очередной яркой вспышки, с фотографической точностью очертившей его ошибку. Монах был прав, но собственный подсчет Константина – историк фигов, гнать надо из школы таких склеротиков – вновь оказался неверным. Те события, которые описывал Пимен, произошли в месяц студенец, то бишь в феврале. Тогда действительно был тысяча двести шестнадцатый год. Зато март месяц открывал уже новый, тысяча двести семнадцатый год, который в тринадцатом веке праздновался не в декабрьскую новогоднюю ночь, и даже не первого сентября, а первого марта. «Словом, куда ни кинь, всюду клин, а проще говоря – везде дурак», – зло подумал Константин, обматерив себя на все лады. Но время поджимало, и нужно было чтото срочно предпринимать, иначе...

«Иначе получится в точности по Библии, – горестно подумал он. – Только там все в одном экземпляре были, а тут аж два Каина, не считая мелких помощников, и целая куча Авелей...»

Впрочем, свою кандидатуру на роль Каина Константин отвергал сразу. Ее он не согласился бы сыграть даже под страхом смерти. Уж лучше в Авели податься, хотя это тоже далеко не самый лучший выход. Мысли путались, бегали, метались перепуганными мышками, и никак не удавалось поймать хотя бы одну из них, для того чтобы повнимательнее разглядеть.

«Погодипогоди, – попытался он взять себя в руки и упорядочить броуновское движение в голове. – Значит, задача ясна: не допустить кровопролития, причем не подставляя себя. Если только Глеб поймет, что я против его затеи, то все будет точно так же, только количество Авелей автоматически увеличится на одну маленькую скромненькую единичку, то бишь на меня. Но это минимум. Сегодня смогу предотвратить, а он завтра подходящий момент найдет. Дурное дело – нехитрое, и ему пяти минут общей растерянности за глаза хватит. Стало быть, чтобы не только сейчас, но и впредь такого не случилось, надо брательника своего разоблачить. А это уже задачамаксимум. И как ее выполнить, одному Богу ведомо. А если самое простое сделать – князей предупредить?.. Нет, не пойдет. Половина не поверит, а остальные пойдут требовать разъяснений у самого Глеба. Тутто он их и положит. Ему же больше ничего не останется. А если...»

Константин резко обернулся к ехавшему в паре метрах сзади Епифану и мотнул приглашающе головой. Тот сделал неуловимое движение ногами, и лошадка стремянного быстро ускорила ход, поравнявшись с княжеским скакуном. Бородатая рожа Епифана олицетворяла напряженное внимание и готовность сделать что угодно для обожаемого князя. Свою клятву быть вернее раба Епифан помнил хорошо. К тому же крестное целование иконы Богородицы крепкой могучей печатью навечно лежало на этой клятве, а главное – дана она была совершенно добровольно. Никто стремянного в тот день за язык не тянул.

Просто Константин сдержал свое обещание относительно родной сестры Епифана, тайно выкупив ее у хитрого Онуфрия за баснословную сумму в десять гривен. Встречу же их он устроил так, чтобы предстала сестрица перед стремянным неожиданно. Любил Костя еще в прошлой своей жизни, в двадцатом веке, сюрпризы устраивать. Для матери, для учеников, для девушек своих. Тут главным было просчитать событие так, чтобы произошло оно как бы нечаянно и не просто обрадовало бы человека, а привело бы его в полный восторг. Вот тогда можно считать, что все удалось. Не ошибся он в расчетах и по отношению к Епифану – все рассчитал точно, тютелька в тютельку.

Описать слезы радости, крупные, как горошины, катившиеся по щекам Епифана и бесследно исчезающие в его кудлатой бороде, не смог бы никто. Но достаточно было увидеть, как ласково и бережно, едва касаясь, будто в страхе, что перед ним видение, могущее исчезнуть от неосторожного грубого прикосновения, гладил он корявыми ручищами хрупкую Дубраву, чтобы понять, как глубока была его любовь к сестре. А Константин, любуясь со стороны этой бурной радостью, про себя отметил, как всетаки удивительно устроен мир, коли в одной семье родились два совершенно разных ребенка: огромный бугай Епифан и это хрупкое, гибкое, тоненькое, как веточка ивы, создание.

Сказать, что она была красива, пожалуй, было бы не совсем верно, но все лицо ее выглядело настолько одухотворенным, наполненным какимто неземным светом, что, как правило, тот, кто ею любовался, не испытывал совершенно никаких плотских чувств. Хотя, зачарованный светящейся душой, зримой глазу и чистой как родник, он все равно был бы не в силах отвести глаз.

Славка впервые увидел ее буквально через полчаса после встречи с братом. Дубрава продолжала еще сидеть на коленях Епифана, одной рукой нежно обнимала его за шею, другой робко, ласково гладила его бороду, которая – о чудо! – впервые имела вид причесанный и ухоженный. Обычно бойкий спецназовец застыл, как соляной столб, и лишь спустя пару минут, очнувшись благодаря стоящему рядом Миньке, который принялся нетерпеливо дергать за Славкин рукав, наконец пришел в себя и хриплым шепотом выдавил:

– Да с нее только иконы рисовать.

– С кого? – не понял поначалу Минька, но, даже разглядев, куда уставился его старший товарищ, остался равнодушен, заметив из вежливости: – Да, красивая, – и ляпнул: – Из нее Мария Магдалина хорошо получилась бы, да? – И выжидающе уставился на Славку. Тот весь побагровел от такого сравнения, но сдержался и только буркнул с глубокой обидой в голосе:

– Дурак. Сам ты... – И, не желая больше говорить, только махнул рукой, поднимаясь к князю на крыльцо, чтобы попрощаться перед отъездом на ратную учебу.

– А чего я сказалто? – возмутился Минька, но, заметив, что Вячеслав обиделся на его безобидное замечание так сильно, что даже не хочет с ним разговаривать, пошел на попятную: – Я же ничего такого не хотел. Ты что? Просто я из Библии одно ее имя и знаю, – он сделал паузу, но, не услышав ответа, тут же продолжил виновато: – А она что – некрасивая?

– Ты что – дурной? Разуй глазато – это ж краса неземная.

– Да я не про нее, – досадливо отмахнулся Минька. – Я про Магдалину.

– Не знаю, – пожал плечами Славка. – Наверное, красивая.

– Ну вот, – удивился Минька. – И святая. Она же святая? – И вновь требовательно дернул в ожидании ответа Славку за рубаху.

Тот повернулся и жалостливо – ну что с несмышленыша взять – пояснил:

– Святая, конечно, только вначале проституткой была. А ты сравнил с нею... Эх, – укоризненно вздохнул он напоследок и продолжил свое восхождение по лестнице. Минька поначалу опешил от услышанного, затем резво взбежал на самое крылечко, обгоняя товарища, и, повернувшись к нему лицом, просительно произнес:

– Не сердись. Понимаешь, я ведь из всех этих святых женского пола только одно имя и слышал, потому и сказал. Я же не знал, чем она вначале занималась. А так, конечно, разве ж это ей подходит. Да и куда ей, – и, видя, что лицо Вячеслава вновь посуровело, а брови снова гневно нахмурены, и стало быть, он, Минька, опять чтото не то ляпнул, заторопился с объяснениями: – Она же прямо совсем другая. Я это имел в виду. Такая вся не от мира сего, – и добавил, подумав: – Одухотворенная, – затем, ищуще заглядывая в глаза, вновь попросил: – Не злись, а? Расстаемся ведь.

– Тото же, – буркнул Славка и хмыкнул насмешливо, передразнивая: – Одухотворенная... Да с нее Богородицу писать надо. Это ж Сикстинская мадонна, а ты ее с Магдалиной сравниваешь. Ладно, мир. Чего с остолопа возьмешь, – и в знак того, что конфликт исчерпан, дружелюбно хлопнул по протянутой ладошке Миньки, пояснив: – И впрямь, не ругаться же нам с тобой на прощанье. Пошли, Кулибин, а то я с князем нашим проститься не успею, да и дружина, поди, меня заждалась давно.

Всего этого Константин не видел – был занят очередной воспитательной беседой со своей дражайшей супругой, которая углядела в приобретении новой обельной холопки очередное покушение на священные устои христианского брака.

– И кого купилто, – злобно шипела она, как растревоженная гадюка. – Ни рожи, ни кожи. Одни кости, будто дней восемнадцать не кормлена. И хоть бы чуток стыда в глазелках бесстыжих засветилось, так ведь нет же. Ах ты кобель поганый! – не выдержав, заголосила она во весь голос.

«Надо же, оказывается, восемьсот лет назад точно так же неверных мужей обзывали, – лениво размышлял в это время Константин, спокойно глядя на багровокрасную от гнева супругу. – И вправду нет ничего нового под луной. Вот только одно непонятно: зачем тот, первый Константин вообще на ней женился. Неужели она когдато была ну пусть не красавицей, но хотя бы чуточку симпатичной?!» Он попытался представить ее юной, тоненькой и привлека... тьфу ты, чертовщина какаято примерещилась, причем видение было еще страшнее, нежели стоящий перед ним оригинал.

Надо ли говорить, что приход Славки с Минькой был воспринят им с огромной радостью и со столь же огромной досадой со стороны княгини. А потом, уже в светлицу, ворвался взволнованный Епифан и, бухнувшись на колени, в присутствии всех принес ту самую торжественную клятву верности.

«А почему же в памяти вдруг всплыла, да еще во всех подробностях, та встреча? – вдруг подумалось ему. – Только лишь изза клятвы? Да нет. Я ведь и до нее ничуть не сомневался в преданности своего стремянного. Тогда почему? – и почти тут же пришел правильный ответ: – Да изза сюрприза. Тогда он удался и сейчас тоже должен. Только впервые это слово у меня будет в кавычках. Но это неважно. Плохо другое. Рядом ни одного человека, на которого можно положиться целиком а полностью. Только Епифан. Но справится ли он?»

Усугубляло ситуацию и то, что с другого бока Константинова жеребца, совсем рядом, скакал Онуфрий, Вести откровенный разговор в таких условиях было бы безумием. Некоторое время все трое скакали молча. Затем, спустя минут десять, князю помогла случайность. Заслышав пьяные голоса со стороны обоза, вовсю распевающие какуюто веселую песню, боярин тихо прошипел:

– Не удержались, поганцы, – и обратился к Константину: – Дозволь, княже, я им задам?

– Валяй, да пропиши как следует, чтобы пусть не на всю жизнь, так хоть на пару дней запомнили! – крикнул князь ему вдогон, в душе благословляя этих так вовремя напившихся средневековых алкашей, и тут же жестом призвал Епифана придвинуться еще ближе. Тот послушно склонил голову в ожидании приказа.

– В Рязань скачи. Прямо сейчас, – Константин говорил сквозь зубы, вполголоса, опасаясь, как бы ктонибудь третий не услышал. – Только отсюда постарайся незаметно исчезнуть. Договорись в том посаде, что ближе к Исадам, с кемнибудь победнее. Пусть завтра, как солнце на три пальца над землей приподнимется, он свою избушку подожжет. За убыток сразу заплати, с лихвой. И чтоб дыма побольше было, желательно черного, дабы издали виднелось, а сам на рассвете скачи в Исады. Да постарайся поспеть так, чтобы, когда ты в шатер наш ворвешься, где мы все сидеть будем, там все уже полыхало.

– Не понял я чегото, княже? – недоуменно уставился на него Епифан. – Зачем избуто палить?

– Все потом поясню. Завтра. А сейчас делай, как я сказал. Главное – много дыма. Да и в шатре ори во всю глотку: «Рязань горит» – и ничего больше. Спрашивать станут – скажи, ты вдали от города скакал, ничего толком не видел, только дым густой и черный.

– Да для чего все это? – не унимался стремянной.

– Потом расскажу. Только помни, что это очень важно. Может, от этого моя жизнь зависит.

Последних слов Епифану хватило с лихвой. Коли жизнь господина от этого дела зависит, так тут и спрашивать больше нечего. Ради своего князя Епифан был готов не то, что домишко в посаде, а и всю Рязань спалить. Не говоря больше ни слова, стремянной начал потихонькуполегоньку придерживать лошаденку, пока не отстал окончательно, затерявшись в толпе воев.

Константин облегченно вздохнул. Его расчет был прост. Как только Епифан ворвется в шатер с воплем, что Рязань горит, его братцу будет уже не до резни. Мигом взметнется на коня и поскачет в свою полыхающую столицу – спасать добро, золото из скотниц да житниц вытаскивать. Тридцать верст – расстояние немалое. Пока туда, пока назад – это как минимум несколько часов. Вполне хватит времени, дабы остальным поведать, что именно его брательник удумал. А не поверят, можно и того же Онуфрия к стенке припереть. Расколется, никуда не денется. Да и не только он один в этом преступлении замешан. Ктонибудь да проболтается.

А если уж его самого начнут обвинять, то всегда можно сказать, что в сговор вошел лишь для видимости, из желания побольше о замысле подлом узнать.

Главное же, что все настороже будут, даже если до конца не поверят. Дружинников князья с собой, конечно, много не брали, но все равно у восьмерых вместе не меньше половины должно набраться от того числа, которое Глеб выставить сможет. К тому же пристань рядом и ладьи стоят – всегда отплыть можно. А уж там, на Оке, попробуй осилить их, тем более что к этому Глеб явно не готов.

И к вечеру, уже подъезжая к Исадам, Константин совсем ожил и развеселился, а увидев скачущего навстречу с десятком дружинников Глеба, злорадно подумал: «На сей раз не видать тебе, Каин, Авелей, как собственных ушей. Увы, но твой брательник в последний момент успел коечто сделать. Правда, ты об этом еще не знаешь. Ну да ничего. Сюрприз будет».

Глава 7
ИСАДЫ

Позор! Несчастие! Анафема! Отмщенье!

Ни небо, ни земля не ведают прошенья!

В. Гюго.

Первое неприятное известие Константин получил поздно вечером в шатре князя Глеба. Недобро усмехаясь, новоявленный Каин поведал, что часть ладей, на которых прибыл правитель Пронска, их родной брат Изяслав, будет уже этой ночью выведена из строя, а остальными займутся завтра поутру его люди.

Константин молча кивнул в ответ, едва не подавившись сочным куском розовонежного балыка, но затем, чуть поразмыслив, возразил:

– А зачем? Они и нам сгодятся. Пусть часть твоих людей близ них останется, и как только все начнется, они воев Изяславовых и повяжут. И ладьи целы останутся, чтоб до Пронска быстрее добраться, и дружины наши его людишками пополнятся. Сдается мне, что такто оно лучше будет.

Удивленно глядя на Константина, Глеб коротко хмыкнул, потом сказал:

– Насчет ладей – тут ты, пожалуй, прав. Оно и впрямь лучше. А с людьми Изяславовыми... Они с ним трижды Пронск обороняли и за князя своего в огонь и воду. Их купить невозможно, а ежели живьем брать – моих воев много поляжет. Народто у него бывалый, в ратях да сечах испытанный. Просто так повязать себя они не дадут.

– А я на что? – возразил Константин. – Мы же неожиданно да сразу все вместе навалимся. Пока опомнятся, глядь, ан уже и повязаны. И ладьи целы останутся.

– Ну, быть посему, – согласно кивнул Глеб и задумчиво прищурился. – Чтото я нынешний год тебя, брате, и вовсе не признаю. Будто подменили в одночасье. Случись такая встреча, скажем, в прошлом году, так я уверен был бы, что ты – только не серчай, я ж любя такое говорю – непременно полупьяный приехал бы, да еще с бабой какойнибудь. Ныне же и к хмелю умерен, и до женок не больно охоч.

– Так я... – замялся было Константин, но потом нашелся: – После раны у меня все это началось. Тяжела больно оказалась. Пока лежал, было время всю прошлую жизнь осмыслить.

– Нуну. И что надумал?

– Да то, что остепениться давно пора. Вон сколько девок бегает, разве каждую успеешь погладить. А что до медов хмельных, так лекарка мне пить воспретила. Строгонастрого наказала не притрагиваться ни в коем разе, мол, во вред пойдет. К тому же я и сам чую, коли одну чашу опростаю или дветри, то еще куда ни шло, а ежели пятьшесть или больше, то и впрямь худо делается.

– Так после попойки не тебе одному, всем худо делается, – возразил, улыбаясь, Глеб.

– Всем после, а мне чуть ли не сразу. Как оно там в животе уляжется, так и начинает колобродить, – не согласился Константин. – Мутит всего, да так сильно, что белый свет не мил становится.

– И говорить ты стал както иначе, – не унимался Глеб. – Раньше, только не серчай на слово правдивое, столь разумных речей я ни разу от тебя не слыхивал, а ныне, людишки сказывали, и гнев свой удержать можешь, и суд княжий разумно ведешь. Да, чуть не позабыл, с боярином Житобудом ты сам такую славную шутку измыслил, или подсказал кто?

– Это ты про мену? – уточнил Константин и, улыбнувшись, тут же прикинул, что, пожалуй, правду открывать не стоит. – Онуфрия мысль была. Видать, зуб у него вырос на Житобуда, вот он и обронил както намеком, ну а я запомнил.

– Ишь ты, – крутанул головой Глеб и, задумчиво глядя на брата, протянул: – А ведь ранее ты бы ни в жизнь не сознался, что такая хорошая задумка и не твоя.

– Негоже вратьто, – возразил Константин. – Да и глупо. Тот же Онуфрий, если ты его спросил бы, сразу и рассказал бы тебе, как оно на самом деле было. А солгавшему в малом и в большом после веры не будет.

– Вон как. – Зрачки Глеба сузились, и он настороженно спросил: – Ну а дом странноприимный кто надоумил поставить?

– А это в угоду епископу нашему, чтобы его умаслить, – вновь вывернулся Константин и, чуточку помедлив, добавил: – Вообщето мне Зворыка это сделать присоветовал. Прикинул он, что расходы на стариков малые, а работу они сделают, какую ни скажи. Стало быть, свой кусок хлеба да кружку воды отработают беспременно, да еще и прибыток будет. К тому же слава пойдет добрая, a она тоже не помешает. Я за этим и гусляра приветил, както на пиру чашей меда одарил...

– И саму чашу в дар поднес, – подхватил Глеб и пояснил, заметив удивленное лицо брата: – Он сам мне все поведал да еще и спел про суд твой праведный, – а потом добавил с легкой завистью: – Сердцем пел. У него, стервеца, в голосе завсегда душа чувствуется. Славно. Обо мне таких песен он никогда не слагал. Ныне я зазвал его, дабы он нас на пиру потешил. Обещал чашей одарить, мол, не поскуплюсь против брата своего.

– И что он?

Глеб криво усмехнулся:

– Отказался. Дескать, Константинова чаша от сердца дарена, потому и взял ее, а я своей будто бы откупиться хочу. Погоди, говорит, спою поначалу, а там и поразмыслишь, что в дар дашь.

– Зря ты это сделал, брате, – осторожно возразил Константин. – Подумал ли ты, какую песню он после пира нашего сложит?

– А никакую, – весело засмеялся Глеб, и недобрым был этот смех. – Стожар поначалу нужен будет, а потом... – Он, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. – Тут княжьи головы считать никто не сбирается, а уж о гуслярской и вовсе речь вести ни к чему. Ну да ладно, время позднее, спать пора, – он потянулся, зевнул и благодушно хлопнул брата по плечу, – отправляйсяка ты почивать. Для завтрашних дел силушка понадобится ох как. Мечом помахивать – не песни петь.

– А может, перенесем все? – осторожно закинул удочку Константин.

– Это еще на кой ляд? – тут же насторожился Глеб.

– Ну... повыведывать бы побольше, да и братья наши поуспокоятся.

– Выведывать больше нечего, – отрубил Глеб. – Что нужно, мы знаем и так. Да и Данилу Кобяковича со своей дружиной уже не упредить. В полдень, как разомлеют все, так он и наскочит к нам на подмогу. Хотя это я уж так, на всякий случай, скорее всего, мы и сами управимся. Вот тогдато они все и упокоятся, – и прибавил жестко: – Вечным сном.

Ни тени колебания не заметил Константин на его лице при этих словах и понял: попытаться открыто выступить против – значит самому вырыть себе яму. Могильную. Даже возражать и то опасно. Глеб как волк, мигом учует и насторожится, что тоже ничего хорошего не сулит. Пришлось притворно потянуться, широко зевнуть и с улыбкой согласиться.

– Ну и быть посему. И правда, спать давно пора, – но перед уходом, на всякий случай, он заметил Глебу: – Тогда давай завтра пораньше пировать усядемся, а то они до полудня напиться не успеют.

– Вот это верно, – снова повеселел и слегка расслабился Глеб. – Как солнышко взойдет, так и приступим.

Константин вышел. Ночь была звездная и безоблачная. Ярко светился ковш Большой Медведицы, весело подмигивал желтоватый Сириус, льдисто поблескивала голубоватая Вега, а в необозримой дали тусклой молочной дорожкой через все небо протянулось неисчислимое множество звездочек Млечного Пути. И не было им никакого дела до крошечной пылинки во Вселенной, которой была крохотная Земля. Что им Исады, что им Рязанское княжество, сама Русь, да и вообще вся планета. Из своего царственного далека они и не замечали ее, и даже не знали о ее существовании. И уж тем более не могли догадываться о том, какая страшная трагедия назревает поутру на одном из ее маленьких кусочков.

Природа дышала покоем и умиротворением, какое бывает только в славную звездную ночь у реки после жаркого летнего дня. В этот миг она как бы принимала прохладный душ, и все вокруг наслаждалось и пело, славя добрую чародейку, ласково окутавшую всех и вся своим темным плащом, богато изукрашенным звездными россыпями. Беззаботно стрекотали кузнечики, звенели цикады, довольно распевали славную застольную песню прибрежные лягушки, уже начавшие пировать у густо поросшего камышом берега. Безмолвно шевелила стебельками густая трава, трепетно принимая росу, как священный дар, и бережно накапливая ее, чтобы после, при дневном свете, беззаботно отдать ее всю без остатка ласковому солнышку. Ничто не предвещало беды.

Лишь луна, как и подобает мрачной царице ночи, властно рассылала во все стороны свой мертвенный бледный свет, осеняя им лица будущих убийц и ставя невидимую печать смерти на лики завтрашних невинных жертв. Пока они еще все вместе пировали у жарких костров, вкушая поздний ужин непринужденным весельем дышали их лица, и от всей души смеялись они шуткам своих признанных балагуров. Ночь сближала всех.

Единственным отличием было лишь то, что там, где горели костры Константиновых и Глебовых ратников, было больше смеха, грубее шутки, больнее остроты и язвительнее подковырки, да и оживление это было какимто неестественным, напряженным. Много было подле них и гостей, особенно воев Святослава и Ростислава Святославичей и КирМихаила Всеволодовича.

А вот ратники Юрия и Ингваря не очень охотно удалялись от своих огней. Да и потише там было. Зато слышался звонкий голос гусляра Стожара, исполнявшего чтото веселое из своего обширного репертуара. И уж совсем вдали, у самогосамого речного берега, ближе к своим ладьям, расположил нарядный шатер Изяслав Владимирович, родной брат Константина и Глеба. Там и вовсе тишина царила. Народ у Изяслава подобрался суровый, в боях закаленный, а посему ночью в походе предпочитал праздному сидению у костра крепкий здоровый сон.

– Все тихо, княже, – вынырнул откудато из темноты боярин Онуфрий. – Никто ничего не ведает.

– А все ли упреждены... о завтрашнем? – поинтересовался Константин.

– Не изволь беспокоиться, княже, – оскалился Онуфрий. – Кому надо – знают, а остальные вои как все будут поступать. Епифана только я чтото не вижу.

– Я его послал коекуда. К утру будет, – нетерпеливо отмахнулся Константин. – Ты о деле говори. Из моих воев кому тайну доверил?

– Епифану не сказывал, ну да ты сам, поди, его упредил давно. А из прочих Изибор Березовый Меч, Гремислав, ну и еще там с десяток все знают. Афонькy Лучника в тридцати шагах от шатра поставлю да еще с ним пяток стрелков метких. Это на случай, ежели кто оттуда всетаки вырвется. Не сомневайся, ни один не уйдет. – И Онуфрий обнажил в волчьей улыбке крепкие желтые зубы.

– Добро, – кивнул согласно Константин и распорядился: – Вместе с Епифаном пусть еще человечка тричетыре в шатер войдут. Ну, хоть те же Изибор с Гремиславом, да с ними еще парочка.

– Так все войдут, как только князь Глеб знак подаст, – возразил недоуменно Онуфрий. – Зачем же раньше времени их засылать? Те и насторожиться могут.

– Ерунда. Все равно они ничего уже не сделают, – не стал слушать его доводы Константин и, повысив голос чуть ли не до крика, добавил: – Мне зато спокойнее будет. Ясно тебе?! И пусть делают все так, как я. Упреди!

– Сделаем, княже, – согнулся в поклоне Онуфрий, не желая перечить.

– Я спать пойду. Поутру поднимешь, – бросил Константин уже потише, остывая от внезапной вспышки гнева, и направился к своему шатру.

– Боится, – торжествующе констатировал Онуфрий и, ухмыльнувшись, направился к одному из костров, где чуть ли не в одиночестве – недолюбливали в дружине этого воя за его нелюдимость и излишнюю жестокость – сидел Гремислав.

Константин долго лежал у себя в шатре и никак не мог заснуть. Лишь ближе к утру веки его начали слипаться, усталость все же дала о себе знать, и он погрузился в короткое небытие. Впрочем, вскоре его уже будил тоненьким голоском сухопарый невысокий мужичонка со столь редкой растительностью на лице, что отдельные волоски выглядели совершенно неестественно, производя впечатление, будто ктото неведомый взял да и натыкал их в одночасье на гладко выбритый подбородок, будто молодые побеги деревьев среди пустыни. Такого лица не забудешь, даже если всего один раз повидаешь. Помнил его и Константин. Это именно о нем, Афоньке Лучнике, уважительно отзывался Ратьша, проводя дружинный смотр:

– С мечом он, конечно, жидковат. Сила не та, да и трусоват порой. С сабелькой тоже не привычен орудовать. Зато как лучнику ему цены нет. Для него белке в глаз на полперестрела попасть – плевое дело.

– Тебя Онуфрий прислал? – осведомился Константин.

– Он и солнышко взошло. Вставай, княже, пора.

– Ты вот что, Афанасий, – быстренько одеваясь, удержал его уже на выходе из шатра Константин. – Тебе что Онуфрий велел?

– У шатра в тридцати шагах стоять. Кто выйдет – стрелой бить. Стараться в шею целить, она кольчугой не прикрыта. Да ты не сомневайся, княже, справлюсь. Это для меня плевое дело, – обнадежил он. – Я за тридцатьто шагов не только шею, а и яремную жилу стрелой перебью. Оно для нас...

– Ты вот что, – перебил его хвастовство Константин. – Тут коечто изменилось, но Онуфрий еще не знает про это и объяснять некогда. Ему ничего не говори и не возражай против того, что он тебе скажет, но на самом деле стрелять ты ни в кого не будешь.

– То есть как так? – удивился и почемуто обрадовался Афонька.

– А вот так. Живыми они нужны. Понятно тебе?

– Ну и слава Богу, – облегченно вздохнул Афонька, – Смертоубийство – грех великий.

– Ну да, – усмехнулся Константин. – А половцы как же?

– Это нехристи немытые, – равнодушно отряхнулся ратник. – За них и Христос простит, и Перун улыбнется. А своих – грешно.

– Ну вот и не стреляй. Только Онуфрию про этот разговор нини. Да и другим тоже.

– Так я чего, один, что ли, стрелять не буду? – не понял Афонька. – А остальныето как же?

– А много вас таких?

– Да с десяток, не менее. Половина наших, а четверо – из дружины боярской.

– Когда зайдем на пир, в шатер, тогда и оповестишь всех. Но не раньше. Скажешь, князь приказал.

– А ежели не послушают, тогда как? – растерялся Афонька.

– Повеление князя не выполнят? – изумленно поднял брови Константин.

– Так ведь нашито все исполнят, а боярские заартачиться могут. У них, чай, свой воевода. К тому же ежели бы ты сам, княже, повелел – то тут оно, конечно. А кто я такой?

– Тогда скажи так. Не верят – пусть стреляют. Но если хоть одна стрела в тех, кто из шатра выбегать будет, вопьется, ответ передо мной держать будут, а рука у меня тяжелая.

– Ясно, княже. Не сомневайся, все исполню как есть, – склонился в поклоне Афонька и выбрался за полог шатра.

Одевшись наскоро и сполоснув лицо, Константин выскочил из шатра и первым делом глянул на ленивое солнце, которое едваедва оторвалось от земли. «Гдето через полчаса Епифан поскачет. Стало быть, через парутройку часов здесь будет. Пока все нормально идет», – мелькнуло в его голове.

Едва он вышел, как чуть не столкнулся с Гремиславом.

– Извиняй, княже, – бесстрастноугрюмое лицо его было, по своему обыкновению, непроницаемо, и угадать, какие чувства испытывает в настоящий момент этот суровый человек, не смог бы никто. – Я до тебя шел. Вечор Онуфрий наказал вместе с Епифаном в шатер войти, где вы пировать будете. И Изибору так же указал с Лебедой и Козликом. Верно ли?

– Да, – подтвердил Константин и тут же добавил: – Далее запомни накрепко – ты никого сечь не должен. Другое поручаю: близ меня будешь, и ежели кто на меня с мечом пойдет, тогда только руби без пощады. Так и остальным накажи.

– Верно ли я понял, – в глазах Гремислава мелькнуло недоумение, – что покамест у всех мечи в ножнах, то и свой не вынимать?

– Все в точности, – подтвердил Константин. – Ты с остальными только защищаешь меня.

– Как повелишь, княже, – хмыкнул Гремислав с легким презрением, испугался, мол, наш князь, но затем, глядя в спину удаляющегося Константина, задумался.

Да нет, не испугался князь. Тут иное. Никак удумал чтонибудь такое, что и Глебу в новину покажется.

По пути в назначенный для пира шатер, откуда уже раздавались оживленные голоса, к Константину присоединились Онуфрий, тихий Куней и сосредоточенно бормочущий чтото себе под нос Мосяга.

– Готовы ли? – окинул их взором Константин.

– Давно уж дожидаемся, – бодро ответил за всех Онуфрий.

– Ну тогда пошли. – И Константин двинулся далее.

Радостные голоса, встретившие его уже на входе, наглядно доказали, что зимняя встреча и красноречие Константина надолго запомнились многим из присутствующих.

– Здоров ли?

– Здрав буди!

– Думали, и не выжить тебе, а ты прямо как огурец.

Разнобой шумных приветствий оглушил Константина, и он растерянно начал озираться по сторонам, искать, куда бы присесть. По пути к грубой, наспех сколоченной лавке пришлось еще не раз весело кивать, откликаться, чтото отвечать, но вот, наконец, голоса стихли, и, на правах хозяина, первую приветственную чару поднял Глеб.

Говорить, как оказалось, он умел. Каждому из присутствующих успел адресовать чтото доброе, теплое, ласковое и тут же отпивал из своей чаши по глотку. Отпив во здравие последнего – храброго Изяслава Владимировича, – он провозгласил:

– Ну а теперь, братия, воедино со мною сомкнем в знак братства нашего и дружбы нерушимой все чаши и осушим их досуха, – и первым подал пример.