Чтение 4–й страницы книги ~Мести не будет~

— Хорошо, — обреченно кивнула пани Скивица. — Я берусь за это задание. — И вдруг стрельнула быстрым взглядом из-под густых ресниц. — А что, казна Прилужанская уже нашлась?

Сказал и обмерла, уж больно посуровел князь Грозинецкий. Сжал челюсти, задеревенел плечами. Открыл было рот, чтобы рыкнуть на дерзкую, но передумал. Соскочил с комода и быстрым шагом вышел вон.

Хележка едва в ладоши не захлопала. Достала-таки подскарбия без казны. Зацепила самым кончиком клинка, если выражаться языком фехтовальщиков. Но зацепила славно. По самому больному месту.

«Хорошо, — подумала пани. — Анджига я приручу. Будет ходить без поводка по струнке. А вот для тебя ли? Там поглядим».

Глава вторая,

из которой читатель узнает о том, что называться истинным именем и гербом, равно как и нарушать Контрамацию, бывает опасно для здоровья и личной свободы, а окаянный груз вновь и вновь завладевает умами людей, понуждая их совершать неблаговидные поступки.

Вопреки многообещающему названию, в шинке «Свиная ножка» кормили из рук вон плохо. И, скорее всего, не по вине упитанного шинкаря и его дородной супруги, деловито управляющейся со сковородками и горшками. Похоже, во всей Хоровщине к середине осени начался ощущаться недостаток съестных припасов. Особенно в городках и крепостицах, где жили и служили реестровые конники и бойцы порубежной стражи. Увлеченные политической борьбой, правители воеводства как-то запамятовали, что их защитники еще и есть иногда хотят. А по селам и застянкам земледельцы припрятывали излишек зерна и овощей, опасались забивать скотину и птицу. Все ждали непредсказуемой, голодной, военной зимы, не говоря уж о последующей весне. Кто знает, хватит ли зерна на посев после набегов язычников из-за Стрыпы да после возможного вторжения коронного войска из верных Выгову воеводств?

Ендрек помимо воли вздохнул, вспомнив изобилие стола в Батятичах, в шинке «Грудастая Явдешка», обед в которой едва не стоил ему жизни. Где то сейчас пан Цециль Вожик? Выжил ли после ранения в живот? При всей скудости полученных за неполный курс обучения в Руттердахской академии знаний, молодой студиозус ведал, что раны в брюшину — самые опасные и трудноизлечимые.

Но Господь с ним, с паном Цецилем... О себе сейчас думать надобно.

Хозяин шинка, заслужив неодобрительный взгляд Лексы, смахнул со стола крошки, оставшиеся от предыдущих посетителей. Смахнул видавшим виды, несвежим полотенцем, испещренным подозрительными желтыми разводами. Спросил, чего, мол, вельможные паны заказывать желают.

Поскольку пан Юржик, подкатив глаза, держался за щеку, лелея больной зуб, заказывать взялся пан Войцек. Начал он по-простому. Спросил шинкаря: а что в его заведении имеется? Вот тут-то и проявилась убогость кухни «Свиной ножки». Убогость, сравнимая разве что с монастырской трапезной во время поста перед Великоднем.

Вот таким образом и появился на столе перед путешественниками горшок с капустными щами, заправленными ложкой сметаны. Хвала Господу, хоть горячими — как раз с холода да с мокрети похлебать. А следом за щами прибыла глубокая миска с галушками, слепленными из серой муки. По отсутствию должного блеска на боках у галушек, Лекса сделал вывод, что с маслом шинкарь пожадничал. Довершили обед ржаной хлеб с плотной корочкой и водянистое, слегка кисловатое пиво. Впрочем, пиво здесь, на юге Великих Прилужан, всегда было таким. К этому путешественники малолужичане уже начали привыкать, хоть и с тоской вспоминали пиво северных краев — густое, крепкое, горьковатое.

Пан Войцек выложил на край стола требуемую оплату. Не такую уж и маленькую по меркам Малых Прилужан. Сотворил знамение, поминая Господа, посылающего хлеб насущный людям. Первым зачерпнул ложкой из горшка. Ели тут по-старинному, освященному вековой традицией, обычаю — черпали по очереди, сообразуясь со старшинством. Кивнул пану Юржику — давай, мол, приступай. Но Бутля только головой замотал. Схватился за щеку и застыл со скорбным выражением на лице.

— Ну, не смотри ты так на меня, пан Юржик! — едва не взмолился Ендрек. — Пойдем искать цирюльника, пойдем...

— После обеда, — прибавил Лекса, запуская свою ложку в щи. Поднес к губам, принюхался подозрительно, но, видимо, не углядев тухлятины или отравы, отправил в рот.

Пан Юржик вздохнул и прикрыл глаза, всем видом выражая покорность судьбе, словно агнец, уготованный на заклание.

— Н-н-не пришлось бы силком волочь к зубодралу, — легонько усмехнулся пан Войцек.

— На что нам зубодрал, как у нас свой лекарь есть? Да какой! — немедленно ответил пан Бутля.

— Да какой там я лекарь? — попробовал вновь отбиться студиозус. — Я ж недоучка!

— Н-ну, прибедняться н-не надо, п-положим, — сказал пан Шпара, выразительно сжимая и разжимая пальцы левой руки. Месяц-полтора тому назад он не верил, что будет этой рукой пользоваться. Случайно поднятый с ночной лежки медведь раздробил кости предплечья на мелкие кусочки. Ни один костоправ не взялся бы собрать. Ендрек взялся, сложил, закрепил лубком и совершил чудо. Кости, сухожилия и лохмотья мышц срослись, вернулась подвижность кисти настолько, что пан Войцек мог, как и раньше, рубиться на саблях обеими руками с равным успехом.

— А я про что толкую?! — сразу воспользовался невольной поддержкой пан Бутля. — Если в парне талант прячется, то грех им не воспользоваться! Не по Господним законам это. Разве можно давать человеку, да не просто человеку, а шляхтичу в двенадцатом колене, так мучаться?

— Ну, не учили меня еще, пан Юржик, с зубами управляться, — не сдавался студиозус.

— Так тебя и ногтоеду резать не учили. Сам говорил. А Гредзику, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб проклятому предателю вечность в котле кипеть на малом огне, палец как разрезал? Любо-дорого поглядеть. Мастерски! А пану Войцеку руку лечил? А Хмыза штопал, прими Господь душу погибшего? Штопал, я тебя спрашиваю?

— Ну, штопал. Так то ж...

— Что «то ж»?

— Это ради спасения жизни было.

— А я, значит, пропадать должен?

Ендрек вздохнул.

— Нет, ты ответь мне. Я пропадать должен? Мало мы с тобой хлеб-соль делили?

— Пан Юржик, — со слезами в голосе взмолился студиозус. — Не трави душу. Я бы и рад помочь, но... — он понизил голос. — Даже если и получил я дар чародейский, то с ним тоже учиться надо. Уму-разуму набираться. Вот если бы нашелся опытный чародей да согласился бы меня натаскать...

— Ага, Мрыжек, — буркнул молча жующий до той поры Лекса.

— Почему сразу, Мржек? — вскинулся медикус.

— А он как огненным шаром по «Ласточке» пульнул... того-этого... ты сразу решил, что мастерства достанет ему противоборствовать.

Ендрек потупился:

— Так то ж в горячке. В бою. Так-то я понимаю — в подметки ему не гожусь.

— Ес-с-сли не хочешь Контрамацию нарушить, — веско заметил пан Войцек, — должен в Выгов ехать и в чародейский Институциум поступать.

— Да не хочется что-то. Они промурыжат лет восемь, а после в реестровые чародеи запишут куда-нибудь на кулички.

— А ч-ч-что, служба Отечеству тебя тяготит, студиозус? — нахмурился пан Шпара.

— Не тяготит. Только я лечить людей хочу, а не молниям и огненными стрелами по кочевникам или зейцльбержцам швыряться.

— А чародей... того-этого... лечить не может, что ли? — удивленно пробасил Лекса.

— Да лешак его знает... — пожал плечами Юржик, отвлекшийся за разговором от зубной хвори. — Может, не может? Чародеям интереснее, наверное, убивать, чем лечить... Слушай, Ендрек, а вдруг ты первым будешь? Лекарь-чародей. Отучись в Институциуме, потом поедешь в Академию свою. Там курс закончишь...

— Во-во. В самый раз к старости и закончу.

— М-м-маги дольше простых людей живут. Успеешь н-налечиться.

— А ты, пан Войцек, взаправду веришь, что меня после Институциума в Руттердах отпустят? Вместо службы-то коронной...

— Н-нет. Не верю, — вздохнул Войцек.

— То-то и оно.

— А х-х-хочешь в Б-богорадовку со мной поедем? К Радовиту. О-о-он чародей молодой, но весьма толковый. Эх, как зейцльбержского колдунишку раз гонял! Тот через Лугу решил вплавь удирать...

— Удрал? — заинтересовался Юржик.

— Да г-г-где там! Грай из самострела снял. Только п-п-пузыри пошли.

— И что мы у этого Радовита делать будем? — осторожно поинтересовался Ендрек.

— Учиться, с-студиозус, учиться. Любой иной реестровый тебя сдать в Выгов обязан, ежели с-способности унюхает. Н-но Радовит свой. Я его п-п-попрошу, он тебя учить будет.

— И Контрамацию нарушить не побоится? — Ендрек даже по сторонам заозирался, произнеся крамольные слова.

— Н-не побоится. Он с-свой. Односум, что называется.

Студиозус мечтательно вздохнул:

— Хорошо бы... Подучиться, а после и в Руттердах.

Пан Юржик через силу улыбнулся:

— Славный ты паренек, Ендрек. В таких как ты будущее Прилужан. — Он помолчал и добавил: — Если оно будет, будущее это. Можем запросто не дождаться. Если уж лужичане лужичанам глотки рвать стали...

За столом воцарилось тяжелое молчание. Стал слышен негромкий говор пристроившихся за соседним столом мастеровых. Они горько сетовали на безденежье: кроме коронных заказов, которые полагалось делать независимо от того, платят тебе или нет — а последние два месяца воеводство расплачивалось все больше обещаниями, — работы не находилось. Из-за неплотно прикрытой двери доносился визгливый женский голос. Вероятнее всего, шинкарь поругался с женой. Отчего? Не от того ли безденежья тоже?

Ендрек смотрел на лица спутников. Точнее сказать, друзей. Прав был пан Юржик: если съесть вместе столько хлеба и соли, чужим быть перестаешь. Военное братство крепче кровного. Односумы, одним словом, как говорят в Малых Прилужанах.

Пан Войцек сосредоточенно жевал. Седая прядь с левого виска, увеличившаяся со времени их знакомства в Берестянской буцегарне едва не вдвое, упала на бровь. Желваки ходили под обросшими сизой щетиной щеками, шевелили рваный шрам. Ендрек понимал, что мыслями пан сотник сейчас в родной Богорадовке, где оставил дочку и старуху-няньку, заменившую ему с детства мать. Тревожные слухи доходили на юг. Тревожные и мало обнадеживающие.

Лекса подхватывал ложкой галушки не спеша. Каждую осматривал со всех сторон, словно ожидая подвоха от неряхи шинкаря, а потом отправлял в рот. Вспомнив, какую вкуснятину почти из ничего мог сотворить сам великан, студиозус только посочувствовал. Хотя в глубине души шевельнулась непрошеным червячком насмешка. Мол, захотелось путешествий, приключений, походной жизни? Кушай, не обляпайся. Сам к нам прибился, за рукав никто не тянул. Ладно, мы люди подневольные. Кто-то сурового наказания избежал, вступив в отряд пана Шпары, а кто и вообще позорной смерти. Впрочем, смерть есть смерть. Ну, повесил бы пан Симон Вочап мародеров Даника и Самосю, а так — рошиоры зарубили. Что в лоб, что по лбу. Хотя, наверное, для военного человека смерть в бою все-таки почетнее.

Опухший, перекошенный на одну сторону пан Бутля не ел. Похлебал чуть-чуть юшки от щей и отложил ложку. Видно, зуб допек окончательно. Очень даже может быть. Хуже зубной боли только боль в простуженном ухе.

И Ендрек решился:

— Хорошо, пан Юржик. Пошли полечу.

— А? Правда? — не поверил своим ушам шляхтич. — А куда пойдем-то?

— Д-да хоть наверх, — сказал Шпара, который все слышал и все подмечал. — Сейчас у шинкаря п-попросим комнату.

— Наверх так наверх, — согласился Ендрек. — Только...

— Что «только»? — испугался Юржик.

— Я голыми руками лечить не умею. Клещи нужны. Горелки хоть полчарки.

— Горелки — это хорошо! — оживился пан Бутля. — Когда я от горелки отказывался? А клещи... Может, без клещей, а? Я слыхал, зубы бечевкой дергают. Главное намотать покрепче...

— Нельзя без клещей, — отрезал медикус. — Передний зуб я бы тебе бечевкой еще выдернул. А у тебя ж задний?

Пан Юржик полез в рот коротким толстым пальцем. Поковырялся, кивнул:

— Задний. Третий сзади. Ох, и болит, зараза. Ненавижу...

— Д-добро, — подвел итог пан Войцек. — Идите наверх лечиться. Мы с Лексой еще п-посидим. Или помощь н-н-нужна? Подержать там?

— Обижаешь, пан Войцек! — возмутился Бутля. — Я тебе что, Гредзик какой? Мне деревяшку в руки дай, чтоб вцепился, когда боль припрет, и хватит. Вырываться не стану.

— В-вот и славно.

Подоспевший на зов шинкарь так и светился от радости, что нашел повод увильнуть от шумного разговора с женой. Вопрос о клещах озадачил его, но ненадолго. Лицо хозяина «Свиной ножки» озарилось пониманием. Он закивал, выбежал из общей залы и вскоре вернулся со здоровенными ковочными клещами. Торжественно водрузил их на стол. Смахнул рукавом приставшую соломенную труху:

— Во! Годятся?

Ендрек с сомнением оглядел грозное орудие. Потом перевел глаза на пана Юржика. А влезут ли клещи шляхтичу в рот? А если и влезут, таким чудовищем запросто можно челюсть своротить, или губы порвать, или... да мало ли что еще? Одно дело головки ухналей обкусывать или края копыт ровнять, а совсем другое живого человека лечить.

Пан Юржик, видать, сам о том же подумал. Побелел, вцепился в край стола:

— А может, лучше все-таки бечевкой?

— Ты это... Того-этого... не того... — пробормотал Лекса, слегка отодвигаясь вместе с лавкой.

— Н-н-ничего, — коротко бросил Войцек. — Влезут.

— Н-ну, вы и звери, — от волнения Юржик даже малость заикаться начал.

— Н-не дразнись, — немедленно откликнулся пан Шпара. — А то края зубов рашпилем п-подравняем.

Юржик затравленно огляделся по сторонам.

— Так, может, пойдем цирюльника поищем? — не преминул воспользоваться его слабостью Ендрек.

— Нет! — Пан Бутля хлопнул ладонью по столешнице. Видно было, что решился. Решился окончательно и бесповоротно. — Идем.

Сопровождаемые шинкарем, который прижимал к пухлому боку бутыль с горелкой, они поднялись наверх по скрипучей лестнице. Клещи Ендрек нес двумя руками, сам еще толком не осознавая, как же воспользуется ими.

Комната оказалась столь же неприглядной, как и все в «Свиной ножке». Пыль — даже на открытых местах (о том, что делается под кроватями, страшно было подумать), паутина по углам, в матрацах наверняка свили гнезда сотни клопов. Вдобавок через перекошенный ставень немилосердно сквозило. В общем, гостиница ничем не лучше и не хуже десятков и сотен своих близняшек, усыпавших прилужанские тракты.

Шинкарь плеснул горелки полную чарку, подставил ладонь под медный грош. Развернулся и ушел, оставив постояльцам тускло чадящую лучину.

— Ну что, пан Юржик, открывай рот. — Ендрек вытащил из своего мешка чистую, по сравнению с окружающим свинством конечно, тряпочку, обмакнул ее в горелку.

Пан Бутля судорожно сглотнул:

— Не переводи добро. Дай глотну лучше. Для храбрости.

— Глотнешь, пан Юржик. Непременно глотнешь! — Ендрек не кривил душой. Он свято верил однажды услышанному наставлению профессора Иеронимуса Мюнца, старого брюзги с вечно сизым носом и волосатыми ушами, что горелка убивает вредоносную заразу, вызывающую воспаление и гниль в ранах. С той поры он не раз убеждался в правоте ученого лекаря и старался при всяком удобном случае его словам следовать. — Только после, чтоб рану прижечь.

— После так после. — Пан Бутля перед лицом грядущего лечения стал покладистым до приторности. — А все же, как по мне... — Он не договорил, махнул рукой.

Тем временем Ендрек тщательно протер клещи, не уставая поражаться их размерам. Да, пану Юржику предстояло серьезное испытание. Неумелые зубодеры — а к умелым студиозус не смог бы себя отнести, даже собрав воедино все отпущенное ему Господом самомнение: ведь он приступал к удалению зуба впервые в жизни, — случалось, ломали челюсти пациентам, выдирая вместе с корнями зуба осколки кости.

— Все. Помоги Господь! — Ендрек сотворил знамение, вознес короткую, но горячую молитву с просьбой наставить и укрепить. — Садись ближе к лучине, пан Юржик, и открывай рот.

— В руки дай чего-нибудь, — попросил больной.

— Чего ж я тебе дам? — пожал плечами медикус. — Ну, возьми хоть, вон, табуретку.

— Табуретку нельзя. Ты же ею по ребрам и получишь. А мне не резон лекаря калечить. — Несмотря на мертвенную бледность, чувство юмора не оставило шляхтича окончательно.

— Тогда не знаю. Ты рот давай открывай...

— Я, пожалуй, за спинку кровати ухвачусь, — придумал наконец пан Бутля. Взялся двумя руками за спинку ближайшей кровати и открыл рот пошире.

Ендрек сразу разглядел больной зуб. Почерневший, десна рядом опухла и покраснела. Да и на ощупь, наверняка, горячая. Только щупать смысла нет, и так понятно. Второй коренной. Хорошо что нижний, с верхним было бы еще тяжелее бороться.

Студиозус вздохнул и сунул клещи пану Юржику в рот.

* * *

Странную компанию, заглянувшую в «Свиную ножку», пан Войцек приметил сразу же. Да и не кишел шинок посетителями, чтобы не обратить внимания на десяток вооруженных людей.

Впереди неторопливо вышагивал низкий круглолицый шляхтич с такой короткой и толстой шеей, что казалось — голова сидит прямо на плечах. Больше всего он походил на молодого бычка, так и норовящего подцепить на рог что-нибудь или кого-нибудь. На голове у шляхтича красовалась лохматая шапка серого меха — такие здесь, на юге, зовут кучмою — с тремя фазаньими полосатыми перьями. Поверх темно-вишневого жупана он набросил лазоревый кунтуш, новый и весьма опрятно выглядевший. Из-под полы кунтуша выглядывала посеребренная рукоять сабли. Тоже не дешевка, сотнями изготавливаемая в оружейнях по коронному заказу. Наверняка работа хорошего мастера.

Следом за ним вышагивал, как аист, разыскивающий на болоте лягушек, высокий и худющий старик, одетый в темно-коричневый мятель, полы которого едва не волочились по земле, и пелеус болотно-зеленого цвета. Редкая седая борода не скрывала синюшных, брезгливо сжатых губ.

Замыкали шествие восемь порубежников. В том, что это именно хоровские порубежники, у пана Войцека не возникло ни малейших сомнений. Такие кривые легкие сабли и короткие, сильно выгнутые луки он уже видел у отрядников пани Либушки Пячкур. От очеретинских порубежников местные, жорнищанские, отличались лишь более потрепанной одеждой и суровым выражением лиц. Чувствовалось, что жалованием их тут не балуют.

Шляхтич в кучме подошел к столу и учтиво поклонился пану Войцеку.

Старик, коротко кивнув, направился сразу по лестнице на верхний этаж. Двое стражников последовали за ним.

Пану Шпаре ничего не оставалось, как подняться с лавки и ответить поклоном на приветствие.

— Пан Войцек Шпара, если не ошибаюсь? — хрипло проговорил круглоголовый, поправляя рыжеватый ус.

— Ис-стинно так, пан... — запнулся Войцек, ибо имени нового знакомца не знал.

— Пан Лехослав Рчайка, сотник жорнищанский, — отвечал шляхтич. — Позволишь присесть, а, пан Войцек? — Впрочем, пан Лехослав уселся на место Ендрека, не ожидая соизволения.

Присел обратно и пан Шпара.

Оставшиеся порубежники заняли стол в самом темном угле шинка, а хозяин «Свиной ножки», начавший кланяться, едва завидел новых гостей, наконец-то остановился и бросился за пивом. Краем глаза пан Войцек заметил и намотал на ус, что за деньгами никто из порубежников не полез.

— Горелки! — крикнул пан Рчайка и прищелкнул пальцами. Похоже, привык, чтоб его приказания исполнялись мгновенно.

Шинкарь, оставив жбан с пивом на столе порубежников, метнулся стрелой, и не успел бы монашек прочитать «Господи, радуйся...», как перед Войцеком и Лехославом уже стояли пузатые глиняные чарки. Вырвав зубами затыкавшую горло бутыли кочерыжку, шинкарь сноровисто разлил горелку по чаркам.

— За братство северных и южных порубежников, да сгинут проклятые «кошкодралы», хоть желтые, хоть рыжие, хоть серо-буро-пошкарябанные! — провозгласил жорнищанский сотник.

Пан Шпара хмыкнул, но чарку поднял, чокнулся с паном Лехославом и выпил. Скривился. Горелка в «Свиной ножке» шибала такой сивухой, что конь, вдохнув, околеет.

Пан Рчайка вновь щелкнул пальцами, и застывший с бутылью в руках шинкарь немедленно повторил.

— Может, без слуг поговорим, Войцек Меченый, пан сотник богорадовский? — сощурился местный порубежник.

— Лекса — н-н-не слуга, — привычно ответил пан Войцек.

— Да ну?

— Н-ну да.

— А кто же, ежели не секрет, конечно?

— Боевой т-т-товарищ и односум, — твердо произнес Шпара.

— Вот как? — Пан Рчайка скептически приподнял бровь, словно намереваясь сказать: с каких это пор шляхтичи простолюдинов односумами кличут, но смолчал.

— К-как есть.

— Хорошо. Кто бы спорил, а я не буду. Щур, чарку односуму пана Войцека!

Шинкарь бросился к стойке, едва не опрокинув попавшуюся на пути лавку, вернулся и поставил чарку перед Лексой. Налил из бутыли.

— Теперь твое слово, пан сотник богорадовский! — Лехослав взялся толстыми пальцами за чарку.

— Я д-давно не со-отник. В Б-б-богорадовке нынче другой сотник, — ответил пан Войцек., но чарку поднял. — За мир и счастье всех П-прилужан, Великих и Малых.

Пан Лехослав скривился, будто услышал нечто оскорбительное для себя, однако выпил. Лекса сморщился, только поднес горелку ко рту. Конечно, с его выпивкой она ни в какое сравнение не шла. Хоть бы не поленился шинкарь Щур через угольки березовые пропустить — дух сивушный отобрать. Впрочем, что ему переживать? И такую выпьют. На окраинах Прилужан народ непритязательный живет. Лекса шумно выдохнул и тоже выпил.

— А за погибель желтых «кошкодралов» выпить не желаешь? — Лехослав закусил холодной галушкой и перевел вопросительный взгляд с пана Шпары на шинкаря. Тот поклонился в пояс и убежал. На сей раз, надо полагать, за закуской.

— Я кому погибели желаю, — медленно, растягивая слова, ответил пан Войцек, — того стараюсь повстречать и саблей либо кончаром приголубить. И кое-кто в Выгове моей стали еще отведает. А пьют горелку и орут по шинкам «На погибель!» пускай шпендики дешевые, которые и боя-то настоящего не видали ни разу.

Лехослав насупился:

— Я разумею, у вас там суровая жизнь на берегах Луги. Так и мы тут не девок по сеновалам тискаем. Сабельки заржаветь не успевают.

— Т-так я и не говорил, что хоровские порубежники хуже наших.

— А к чему тогда, пан Войцек, ты про шпендиков заговорил?

— А п-потому как много таких по шинкам встречал.

— Ну и?..