Сема Муромец рукавицу снял, зубами колючку обломившуюся из ладони тянет.
- А это точно он? Еще привезешь батюшке репей подземный, он тебя по лавке разложит да тем репьем пониже спины вразумит!
Не знает он моего батюшку, посмеется Кощей в худшем случае.
- Точно, Сема, я его в книжке утопшей видел, только там не прописано, что цветочек на кусте растет... Хочешь - проверь: оторви один лепесток да желание загадай, ровнехонько через семь лет сбудется.
- А толку мне с того желания через семь лет? Вот разве что богатства великого пожелать, славы там...
- Эк ты, брат, размечтался! Что, цветочек за тебя торговать али булавой махать будет? Загадай вон себе порты новые, эти как раз за семь лет поизносятся, только размер не забудь указать.
Махнул Муромец рукой, не стал лепестка щипать:
- И стоило, Сема, ради этого бурьяна в такую даль тащиться? Неужто ты, Кощеев сын, сам себе портов не наколдуешь?
- Наколдовать-то наколдую, да мой батюшка разные диковинки собирает, вот я и обещался добыть.
А коренья-то у цветочка не простые - у иного дуба столетнего покороче будут, лопата их не берет, а ежели который вытащить удается, он полежит-полежит и снова в землю ныряет. Приметили мы эту хитрость, давай корни откопанные хватать да узлами завязывать.
Повязали цветочек накрепко, в тулуп завернули. Легок, да объемист.
- Ну, Семы, добыл я, что хотел, - пора ноги делать, пока обман наш не раскрылся. Соловей меня поддерживает:
- Прощаться, поди, не стоит, сделаем вид, что спать пошли, а сами коней тишком выведем и прочь поскачем.
- Надо бы копыта загодя тряпками обмотать, чтобы по двору не стучали.
- А со стражей под сводом что делать будем?
- Ничего, соврем, что Вахрамей за перстнем обручальным послал - мол, невеста дома в укладке забыла, а другой вздевать не желает.
- Вот бы поглядеть, как он лягушку целовать будет!
- Прибьет, поди, того, кто первым "горько!" крикнул...
Муромец слушал-слушал да как взовьется:
- Не могу я Любушу царю на поругание оставить, люба она мне! Никуда без нее не поеду!
Я так и сел:
- Да ты что, Сема, позабыл, как она лягушкой мокрой по кочкам скакала?! Доедем до болота, я те двадцать таких наколдую!
Муромец свое гнет:
- Пущай лягушка, зато получше иных девок будет - и красой взяла, и покладиста, слова поперек не молвит, разве что квакнет когда - чем не жена для добра молодца?
Соловей на побратима глаза вытаращил:
- Окстись, Сема! Она же у тебя опосля первой брачной ночи в болото ускачет, икру метать!
- Пущай, лишь бы Вахрамею не досталась! Прибьет он ее со зла, а я всю жизнь горевать да каяться буду!
Как ни уговаривали - не переговорили. Или с Любушей, или без Муромца, и весь сказ. Обругали мы побратима всячески, да не бросили:
- Черт с тобой, обождем до ночи, выкрадем лягушку и все вместе ускачем.
Повеселел Муромец, руки нам жмет:
- Ох, други мои верные, что бы я без вас делал?!
- Сидел бы дома да горя не знал!
Стали мы загодя к побегу готовиться. Задали коням овса напоследок, полные торбы насыпали. Копыта проверили - нет ли подковам износу, крепко ль держатся. Тулуп с цветком в углу под соломой схоронили, Волчка караулить приставили.
Потемнело в конюшне на миг единый, дверь скрипнула. Алена, как же без нее!
- Небось думаете - спасибо вам за пчел скажу?!
Я и в ус не дую, знай коня скребницей оглаживаю:
- Что ты, Алена, и в мыслях не было - прежде от кобылы доброго слова дождешься, чем от тебя!
- Немудрено - кобыл-то вы холите, а девок морите. Из-за таких, как вы, и матушка моя в могилу сошла!
- Холит он, как же, - вещает Сивка сквозь торбу глухо, утробно, плеткой ласкает, шпорами голубит...
Треснул я его скребницей промеж ушей:
- Ты чего на хозяина поклеп возводишь, сивый мерин?!
Коню хоть бы хны - башка пустая, и не такое выдержит.
- От мерина слышу! Ты чеши давай, не отвлекайся...
Алена бедная ушам своим не верит, от Сивки пятится:
- Не может того быть, это ты за коня говоришь, надо мной насмехаешься!
Волчок на соломе дремал, а тут голову поднял, пасть в усмешке языкатой распахнул:
- Что ты, царевна, он и за себя-то толком сказать не может, я за всех троих отдуваюсь!
Вылетела Алена из конюшни, как кошка ошпаренная!
- Чур нас от Вахрамеихи! - говорит Соловей. - Авось больше не свидимся...
Не проведывают навье царство ни солнце красное, ни луна ясная - все деньки серые, все ночки темные, цельный терем скради - и то не сразу приметят. Прокрались мы к покоям невестиным, залегли в засаде - я за сундуком, Семы с двух сторон за углами коридорными. Вахрамей Любушины покои на ночь замком амбарным опечатывает, а она по нашему велению вдобавок изнутри запирается. Царь ключ при поясе носит, в самих же покоях запор хлипкий, с одною удара выбить можно. Стражи что-то не видать, так и захотелось вороном каркнуть: "Не к добру!" Лежим, выжидаем... Вот те напасть, дождались! Вахрамей, чтоб ему пусто было, своей царской персоной к двери заветной пожаловать изволил. Подошел, согнулся, в щелочку глянул. Долго глядел, у меня аж левая нога затекла. Наконец постучать отважился:
- Любуша, душа моя, спишь ли ты?
Лягушка и не говорит, и не молчит - хихикнула эдак неразборчиво.
- Выдь ко мне, краса-девица! - приплясывает перед дверью Вахрамей. - У меня в покоях вино сладкое, пряники печатные, сахарные...
Лягушка девичество свое блюдет и к царю не выходит. Потоптался царь у двери, рукой махнул и пошел, да не в свои покои, а по коридорчику. Семе Соловью впотьмах чуть руку не отдавил.
Только мы без него пообвыкли, изготовились лягушку выручать - снова нелегкая царя несет, да с цветочком! Поглядел в щелочку, постучался:
- Любуша, ну выдь на минуточку! Я те подарочек принес, хидею заморскую, раз в тыщу лет цветет, всего-то одну ноченьку, и то ежели луна на ущерб!
Цветочку лучше бы вовсе не цвести, уж больно дух от него тяжелый сирень пополам с трупом лежалым. Сема Муромец нос обеими руками зажал, чих богатырский унимает.
Царь и сам долго не вытерпел, унес хидею свою редкостную - поди, в выгребную яму выбрасывать. Сема Соловей - к двери; за отмычки и браться не стал - изловчился у царя, мимо проходящего, ключ со связки при поясе отцепить!
Любуша сама дверь распахнула, да так на шее у Муромцу и повисла видать, и ей добрый молодец по сердцу пришелся. Затворились мы изнутри, стали вполголоса судить-рядить, что дальше делать. Сема Соловей в щелочку поглядывает, дабы царь врасплох не застал. Кто его, сластолюбца, знает, он так всю ночь проходить может. Хотели было на кровати чучело из подушек смастерить -раздумали. Раз Любуша царю не ответит, другой, он возьмет да и войдет в опочивальню. Единого дня обождать не может, жених!
Решился я:
- Вы, братья, хватайте Любушу и бегите, а я заместо нее останусь. Выгадаю чуток времени, отвлеку Вахрамея и за вами двинусь. Вы только Сивку моего заседлайте и цветочек к луке приладить не забудьте, мало ли какая спешка выйдет...
Уставились на меня Соловей с Муромцем, как на юродивого:
- Ты чего, Сема, мухоморов объелся? В тебе ж девичьего только волосья до плеч, а плечи самые что ни есть молодецкие, размашистые! А голос, поди, еще в пеленках сломался!
- Ничего, мне с Вахрамеем не миловаться, а через дверь и так сойдет.
Нацепил я Любушин кокошник, лег, к двери спиной повернулся и одеяло по макушку натянул:
- Ну как?
Поглядел Соловей, приценился:
- А знаешь, Сема, что-то есть... Можно, я рядом прилягу?
- Я те прилягу - больше не встанешь!
- Ты таким басищем Вахрамею ответь - то-то он подивится!
Внял я совету дельному, наколдовал себе голосок тоненький-тоненький. Опробовать не решился, Соловей и без того смехом давится, норовит поверх одеяла приласкать, я отбрыкиваюсь молча.
Наконец уняли его, вытолкали из покоя. Прикрыли побратимы за собой дверь, огляделись, Соловей проказливый шепчет в щелочку с присвистом, Вахрамею подражая:
- Любуша, светик, яви женишку хучь ножку помечтать!
Показал я ему молча палец оттопыренный, позади окошка светлого хорошо видать. Унялся Сема, да ненадолго:
- Любуша-а-а!
Только я хотел побратиму словец крепких отсыпать, чтобы дурака не валял, - раскашлялся тот мелко, по-старчески, тапочками шаркнул.
Я чуть с кровати не свалился - Вахрамей, будь ты неладен! Натянул я одеяло повыше, испуганным прикинулся:
- Чего тебе, Вахрамеюшка, от бедной девицы надобно?
Царь так за дверью и выхаживает, так и притопывает:
- Экий у тебя, Любуша, славный голосок прорезался, век бы слушал! Спой мне, уважь жениха!
Делать нечего, пришлось петь. Царь аж всплакнул под конец - то ли песня по вкусу пришлась, то ли голосок писклявый слезу почище лука вышиб.
- Отомкни, невестушка! У тебя перстенек, у меня стерженек, давай-кось примерим да потешимся!
- Что ты, Вахрамеюшка, я девица честная, негоже до свадьбы каравай починать!
- Ну хучь пощипать с краешка!
- Где ж ты на свадьбах пощипанные караваи видал?!
- Видал и краюхи изгрызенные!
- Нет, не могу, уходи...
- Отвори, озолочу!
- Нет, и не проси!
Спровадил наконец Вахрамея. Хорошо, не догадался царь замок разомкнутый пощупать, - был бы мне и стерженек, и перстенек, и каравай в придачу!
Выбрался я в коридор, припал к земле, ползу неслышно, да тут - бах! дверью открывшейся меня по уху. Не сильно, ан больно. Поднял голову - Алена в рубахе ночной стоит, ножкой притопывает злорадно, в руке колокольчик-побуд, таким разок тряхнешь - весь терем звоном отзовется, мертвого на ноги подымет.
- Ага, попался, тать ночной! Дай-кось я охрану кликну, пущай у тебя за пазухой пощупает - не завалялось ли злата-серебра из казны батюшкиной!
Я палец к губам прижал:
- Тс-с-с, царевна, нет у меня ничего ни в карманах, ни за пазухой! Хошь - обыщи сама, только шума не подымай!
- А что это, - спрашивает Алена подозрительно, - у тебя с голосом?
Откашлялся я, вернул себе бас прежний:
- Застудил малость, вот и истончился чуток...
Вижу, не сердится Алена, больше потешается да любопытствует:
- Обыскивать тебя, вот еще! Кокошник-то пошто напялил? Али к батюшке моему свататься полз?
Нет у меня ни времени, ни желания для царевны сказку придумывать, взял да и выложил как на духу:
- Любушу мы свою у Вахрамея выкрали, братья с ней вперед ушли, а я отход прикрываю! Ты, ежели ничего против не имеешь, дверь-то закрой, ползти не мешай!
Алена мигом насмехаться перестала, дверь закрыла, а сама с коридора не уходит. Стоит надо мной с колокольчиком, как над тараканом - и давить брезгует, и отпустить не может.
- Что ж ты, купец жуликоватый, спервоначалу сестрицами торгуешь, а потом крадешь их посередь ночи? Бедная Любуша, при таких-то братцах заботливых немудрено позеленеть!
Я кокошник сползающий поправляю, огрызаюсь:
- Да какая она нам сестрица! Лягушку болотную девкой обернули да и привели на выданье, а Семку Муромца угораздило глаз на нее положить, вот теперь и маемся! Ежели на то пошло, батюшка твой тоже жулик изрядный: цветочки аленькие бурьяном изо всех щелей прут навроде нашего осота, а взамен и невесту ему подавай, и полцарства перепаши, и пчел по ночам паси!
- А батюшке врал, колдовству не разумеешь! - с упреком молвит царевна, да вдруг как падет передо мною на колени, в лицо заглядывает, а у самой глаза жалобные да беспокойные. - Сема, забери меня отсюда! Что хошь дам, отплачу сторицей, только выведи на белый свет!
Вот ужо не было печали, девку взбалмошную вороны накричали! На свет ей, вишь ты, захотелось. А ясный месяц в кокошник не желает ли?
Я ползу, как дурень, она следом на четвереньках семенит.
- Ну Сема, ну пожалуйста! Какая тебе разница, двух девиц красть али одну?
- По мне,- отвечаю, - я бы вовсе никого не крал, квакали бы царю Вахрамею на пару!
Алена ножкой в сердцах притопнула:
- Я не кваква... ква... ква!!!
А сама руками показывает - верни, мол, как было, а не то колокольчиком тряхну!
Делать нечего, расколдовал.
Алена глазищами своими хлопает, вот-вот слезу пустит:
- Ежели не скрадешь, уморит меня Вахрамей, как матушку мою уморил. Не своей волей она за него пошла, царевы люди среди ночи умыкнули да в царство навье уволокли. Всего-то пять годков она под землей промучилась, оставила меня горькой сиротинушкой...
- Ты, сиротинушка, на слезу меня не бери - не на того напала. Уж больно ты шустра для умирающей: чай, не в темнице сидишь, кабы захотела, давно сбежала. Знаю я, чего тебе надобно: добра молодца под венец затащить, чтобы из батюшкиной воли выйти.
Всплеснула Алена руками, едва побуд за язычок придержать успела:
- Нашел ты, Сема, кого слушать - челядь вахрамеевскую! Она же за тобой по слову цареву наперегонки в погоню пустится, а нагнавши, без жалости на копья подымет. Царство навье само заместо темницы будет, из него никому хода нет. Семь раз я убежать пыталась, трижды в одиночку да четырежды молодцы подсобляли, завидные до ковров летучих, что я на воле выткать сулилась. Их-то Вахрамей в шутку "женихами" и прозывал, а за ним и челядь подхватывала. Всякий раз нас ловили, беглецов жизни лишали, а меня плетью вразумляли мало не до смерти. Кабы ты мне сразу открылся, что Любуша не девка вовсе, я бы тебе сама цветочек вынесла и бежать надоумила - добром Вахрамей вас все равно не отпустит.
- Поди, и ковер бы посулила?
Улыбнулась Алена жалко, как собачонка приблудная, что всем людям прохожим с надеждою в глаза заглядывает:
- Хочешь, Сема, ковер?
- На кой он мне сдался? И без того в тереме без опаски ступить нельзя - как бы заместо простых сапог в скороходы ноги не сунуть, не перед всяким зеркалом побреешься - иное допытываться начинает, отчего синяк под глазом и перегаром изо рта разит, а то матушка носки из клубка завалявшегося связала, так они сами куда-то в болото ускакали. Да и знаю я тебя - нарочно выткешь половик какой, потом гоняйся за ним с сачком!
Повесила Алена голову, вздохнула тяжко, за ручку дверную берется:
- Вижу, Сема, ополчился ты против меня не на шутку... Ну да сама виновата, накинулась на вас, толком не разобравшись. Иди, коль так, я шума поднимать не буду.
- Куда?! - окликаю ее шепотом.- Одень что поприличнее и во двор выходи, я у конюшни обожду!
Эх, зря мы голь кабацкую не послушались!
Подскочила Алена от радости, обниматься кинулась:
- Спаситель ты мой!
Колокольчик-то и выпал.
Пошел по терему стук-звон великий, словно в маковку золоченую ударили, я вскочить едва поспел - изо всех коридоров стража хлынула, в кольцо нас взяла, секирами выщерилась.
Вахрамей вперед протискивается, кричит радостно;
- Я как чуял, что этим закончится! Все вы спервоначалу тихие да ласковые, а чуть отвернись, - дочь любимую выкрасть норовят. И на кой вам те ковры сдались? Они ж только в навьем царстве и летают! Ну, Сема, я тебя упреждал, теперь пеняй на себя...
Не успел я даже руку за кладенцом протянуть, только свист над ухом услышал да кокошник бисерный под секирой хрупнул.
Тут мне и конец пришел.
Очнулся я во тьме кромешной, голова от боли раскалывается, видимо, секирой не до конца развалена была, рукой вокруг себя пощупал - пол каменный да солома гнилая. Темница! Вот угораздило... Ну Аленушка, растяпа криворукая, спасибо тебе преогромное!
А она тут как тут - ревет-убивается под боком, в темноте не разглядеть, да голос ни с кем не спутаешь:
- На кого ж ты меня покинул, сокол ясный...
Приподнялся я на локте, голову потрогал - на темени руда коркой липучей запеклась, к ране не пробиться. Хорошо хоть напополам голову не раскроили - кокошник спас.
- Не знаю я, кто там тебя покинул, но вот за то, что на меня, - не спущу!
Алена как взревет пуще прежнего:
- Семушка! Живой!!!
И давай меня обнимать-целовать, слезами солеными поливать - кипятком на ране жгут. Я от нее отпихиваюсь что есть мочи:
- Уйди, оглашенная! Без тебя тошно, а с тобой вдвойне! Ты-то тут как очутилась?
- Сказала, что ты мой жених взаправдашний... без ковров... пущай и мне тогда голову рубят... батюшка нас вместе и заточил... а то на месте прибить хотел...
-Что?!
Повалился я на солому без сил, руки раскинул. Все, думаю, конец мне приходит. Лучше бы я на месте помер, чем такие речи на смертном одре слушать!
- Семушка...
- Изыди, Вахрамеиха!
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Круз Андрей
Жюль Верн
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс