Kopaбeльникoffa. В самый ближний. Ближе не бывает. Вот только тогда, в
январскую ночь, сидя на кухне у пивного барона, Никита Чиняков даже не
подозревал об этом. Квартира Корабельникоffа - вернее, набросок, скелет
квартиры - состояла из пяти пустых комнат, двух санузлов и кухни, в которой,
при желании, можно было проводить товарищеские встречи по конному поло. На
кухне, как и в комнатах, не было ничего, кроме бытовой техники гигантский
холодильник, плита, микроволновка, стол, широкое кожаное кресло и одинокая
табуретка. У стены стояло несколько картонных коробок с затейливым лейблом и
непритязательной надписью "Корабельникоff Classic". Коробки оставили Никиту
равнодушным. Да и заметил он их чуть позже, поначалу сосредоточив все
внимание на хозяине квартиры. Даже в предательском свете нескольких
стоваттных лампочек ничего не изменилось его новый знакомый так и не
выскочил из благородной категории "около пятидесяти". В этом возрасте играют
во взрослые игры, делают взрослые ставки и вершат судьбы мира - именно в
этом, а не в куцем Никитином возрасте Христа. Ничего не изменилось, вот
только загар показался Никите чуть темнее, рот - чуть жестче, а лоб - выше.
Хотя куда уж выше!... Лоб скобкой обхватывали битые глубокой проседью густые
черные волосы: очевидно, хозяин начал седеть еще в юности, так что никаких
сожалений по этому поводу быть не должно. Да и ни по каким другим - тоже.
Жизнь состоялась! Что бы там ни нашептывали две печальные складки у крыльев
носа. А нашептывали они о потерях... Кой черт - потерях, к пятидесяти у
каждого за спиной целая вереница потерь, философски рассуждая - всего лишь
цена за возможность жить дальше. Когда-нибудь и ты сам станешь ценой, платой
для других людей, - необязательные мысли об этом можно разгребать лопатой.
Но ворочать черенок Никите не хотелось, ему хотелось выпить, может быть,
даже напиться. С совершенно незнакомым ему и таким притягательным человеком.
Никиту, да и сам не представился.
думаю, это начало большой дружбы", - осторожно пульсировала в Никитиных
висках последняя фраза из нежнейшей черно-белой "Касабланки". Все любимые
фильмы Никиты были нежнейшими и черно-белыми... Его теперешний мир тоже был
черно-белым, но никакой нежности в нем не было. Только отчаяние и боль.
Теплая, как парное молоко, водка оказалась недорогой, но качественной, палка
колбасы была искромсана кое-как, хлеб нарезан толстыми ломтями, огурцы
выуживались прямо из банки - лучше не придумаешь! После первых стопок
огромная кухня сузилась до размеров заплеванного купе поезда дальнего
следования. И Никита сломался. Почти не сбиваясь и совсем не путаясь, он
рассказал случайному человеку всю свою жизнь, и жизнь Инги, и жизнь
Никиты-младшего. А потом - и всю свою смерть, и смерть Инги, и смерть
Никиты-младшего. Незнакомец слушал сосредоточенно и молча и ни разу не
перебил. И только вытаскивал из бездонного холодильника все новые и новые
емкости с водкой.
в хлам. Он не помнил, как отключился. Пришел в себя на диване в гостиной,
заботливо укрытый пледом. В широких окнах маячил сумрачный январский день, а
прямо на полу, возле аккуратно составленных ботинок, валялась визитка.
Преодолевая сухость во рту и ломоту в затылке, Никита нагнулся, подхватил ее
и принялся изучать.
информации, что-то подобное Никита предполагал с самого начала. Но
неизвестный, случайно открытый им материк приобрел реальные очертания и
получил имя. Странное имя - Ока.
"КОРАБЕЛЬНИКОFF".
время опохмелиться! Но, прежде чем высунуться из-под пледа и спустить ноги
на пол, Никита перевернул визитку.
это начало большой дружбы"?... "Forse che si, forse che no". Кровь снова
тихо заворочалась в Никитиных висках. Опохмелиться! И побыстрее!
прокрался на кухню и залез в холодильник. Холодильник оказался под завязку
забит водкой, пивом и баночными огурцами, а на краешке стола лежал ключ. На
самом видном месте - не заметить его было невозможно. Следовательно, ключ
предназначался именно ему, Никите. Монументальный Ока не стал будить его
утром, чтобы за шкирку вытряхнуть непроспавшегося молодца за дверь, совсем
напротив. Оставил постороннего человека в своей квартире, начиненной
стереосистемами, плоскими телевизионными ящиками и прочими прелестями
общества потребления. Удивительная беспечность, хотя... Если учесть, что
сегодня ночью Никита отказался от платы за доставку дорогого во всех
отношениях тела на Пятнадцатую линию, а еще раньше не соблазнился целой
пачкой долларов... Хотя мог бы, мог. Уж слишком беспомощным выглядел
Корабельникоff у подножия "Лэндровера", грех было не упасть до банального
безнаказанного воровства. Но - не упал. Не нужно быть психологом, чтобы
понять, что Никите можно доверить все, что угодно, он и булавки чужой не
возьмет. А психологом Ока Корабельникоff был наверняка - не мог не быть,
занимая такой пост. Не глядя махнув бутылку "Корабельникоff Classic" и сунув
ключ в карман джинсов, Никита засобирался. В свою собственную "сраную
жизнь", как называл его нынешнее существование друган Левитас. Дружба их
тянулась еще из покрытых сиреневой дымкой школьных лет; они не расстались
даже тогда, когда Никита поступил на мехмат университета, а Митенька, по
причине врожденной математической тупости, - пополнил ментовские ряды.
Беспривязно кочуя, он в конце концов оказался в убойном отделе, да так и
завис там на должности опера.
некое подобие отношений. Это было единственной уступкой безвозвратно ушедшей
счастливой жизни; слабостью, замешанной на общем институтском прошлом, на
общих девочках, общих выпивках и общей работе. Отказаться от Левитаса
означало заколотить гроб окончательно. И Левитас всеми правдами и не
правдами просачивался в узкую щель, куда всем остальным вход был заказан.
Друзьям Никиты, друзьям Инги, их общим друзьям. Иезуитская инициатива, как и
все другие иезуитские инициативы, исходила от Инги: в их ледяном аду не
должно быть никого, - никого, кто может согреть словом, дыханием или просто
сочувственным пожатием руки. Противостоять Инге было невозможно, - и все
отступили. Не сразу, но отступили. И только Левитас продолжал долбить клювом
в проклятую крышку их общего с Ингой гроба. Иногда ему даже удавалось
вытащить Никиту в сауну на Крестовском, но чаще они встречались в "Алеше" на
Большом проспекте - за традиционным "полкило" паленого махачкалинского
коньяка.
означало бросить на произвол судьбы маленького мертвого мальчика, сына, -
оставить его лежать под открытым небом, пока вороны времени не выклюют ему
глаза. Бросить Ингу было невозможно.
по-быстрому допиваем коньячишко и возвращайся в свою сраную жизнь.
следовал монолог о смерти, к которой Левитас, как сотрудник убойного,
относился достаточно цинично.
- Уж поверь... Я с этим постоянно сталкиваюсь... Сплошь и рядом, сплошь и
рядом.
тебя лично. Все остальное - не в счет...
замолкал: перед ним вставала обычная дилемма, - шваркнуть Никиту по
физиономии или молча допить коньяк. И, как правило, Левитас выбирал
последнее: несмотря на оголтелую работу, он был миролюбивым малым.
проблемами. Хотя одна проблема у Левитаса все-таки была. Проблема носила
кличку Цефей и отнимала у Митеньки те немногие силы, которые еще оставались
после работы и беспорядочных половых связей. Цефей (или по-домашнему Цыпа)
был гнуснейшим молодым доберманом с отвратительным характером. Цыпа кусал
всех подряд, невзирая на возраст и пол, и так громко выл в одиночестве, что
к Митеньке неоднократно заглядывала милиция - не подпольный ли абортарий
содержит гражданин Левитас, не живодерню ли на дому? Кроме того, Цыпа не
признавал собачьего распорядка и нагло клал кучи посреди коридора в самое
неподходящее для этого время. Обычно оно совпадало с визитом очередной
секс-дивы, на которой Левитас готов был жениться, не выползая из койки.
Дива, преследуемая запахом собачьего дерьма, покидала логово Левитаса в
пожарном порядке, после чего Митенька принимался за показательную порку. Но
толку от этой порки не было никакого.
Левитас.
накануне казни. Никаких апелляций. Яйцо всмятку и крепкая сигарета на
завтрак - и никаких апелляций. Нежнейшее черно-белое "Приговоренный к смерти
бежал" - не для него...