средство от тараканов, пилюли от бесплодия, иголки для швейных машинок,
разноцветные нитки, которые, как выяснялось уже дома, были намотаны на
катушку в два слоя - Запад делился изнанкой своего красочного благополучия.
машинное масло, отвертки и выключатели, электрические патроны, корм для
кошек и ошейники для собак.
телефоны авторемонтных мастерских, домашних борделей, где вас могли принять
в любое время суток и обслужить по полной физиологической программе.
купить гостинцы внучатам - фломастеры, шоколадки, какие-то куколки в
целлофановых мешочках, а то непросто целлофановые мешочки с изображением
заморских красоток с загорелыми ягодицами.
тысчонку-вторую. Бабули этого как бы не видели, только чуть заметный кивок
говорил о том, что они приняли подношение, но прожитая жизнь, когда-то
пристойная профессия не позволяли им откликнуться на милостыню более
благодарно.
телевизору, как какая-то косорылая депутатша убеждала их в том, что жизнь
улучшится, когда вымрут старики, и тогда все выжившие женщины страны смогут,
как и она, летать в город Париж делать прическу. А еще как-то
сипловато-смугловатая старуха с сальными волосами убеждала их, что Берлин в
сорок пятом брали негодяи и подонки, забывшие о праве фашистов на
собственное достоинство.
орденами и медалями всех стран и народов Европы, победители самой жестокой
войны человечества. Медали звякали на заношенных пиджаках пустовато и
обесчещенно. В руках у мужичков были музыкальные инструменты. Войдя, они
располагались у тамбура и, повинуясь незаметной команде одного из своих
товарищей, начинали исполнять на трубе, аккордеоне, барабане, свистульке
мелодии своей победы...
священная война..." И каменели лица у сонных пассажиров, и хмурые пассажиры
молча, как бы стесняясь друг друга, лезли в карманы, ковырялись заскорузлыми
пальцами в кошельках.
проходу между сиденьями; Лица их были невозмутимы и даже, кажется, надменны.
правнук кого-то из музыкантов... Все это производило впечатление похоронной
команды, которую пригласили на поминки по великой державе.
аккордеоном щемяще выводили полузабытые мелодии об утомленном солнце,
которое так нежно с морем прощалось, о том, как кто-то кому-то возвращал
портрет, рыдая от любви, и хотя искры гасли на ветру, костер все-таки
продолжал, все-таки продолжал светить в тумане...
газеты и залежалые книги. Конечно же, в прошитых переплетах, конечно же,
потрясающих авторов и по невероятно низкой цене.
цены втрое, впятеро ниже, чем на прилавках в центре города! - выкрикивал
Ев-лентьев, пытаясь наполнить свой голос чем-то зажигающим, вдохновляющим и
прекрасно при этом понимая, что выглядит паршиво, что ему, с его мятой
физиономией, в затертых штанах и размокших туфлях, никто не верит. И голос
его был уныл и безрадостен.
книгу с каким-то совершенно идиотским названием... "Огненная страсть",
"Необузданные желания", "Экстаз любви"... В этих словах ему виделась та же
унылая беспомощность, та же надсадная страсть, что и в его голосе...
Отменили какую-то электричку, домой возвращаться не хотелось, и он,
зажавшись в угол зала ожидания на Белорусском вокзале, углубился в чтение.
Ровно через пять минут Евлентьев с гадливым отвращением захлопнул книгу и
больше не пытался заглянуть под эти красочные обложки, под эти подолы,
обещавшие столько наслаждения, столько неземных радостей. Как выяснилось,
кроме духоты и вони, под подолами ничего не было.
его товаром никто не интересовался. Может быть, потому что он и сам потерял
к этим сладостным книжкам и сладеньким шоколадкам всякий интерес.
преуспевающим банкиром, всколыхнула Евлентьева, да и не могла не
всколыхнуть, поскольку жизнь его была достаточно тусклой и однообразной. Все
эти электрички, переполненные вагоны, сквозняковые тамбуры, редкие
прижимистые покупатели слились в один поток, серый, грохочущий на рельсовых
стыках поток жизни.
головы дохнуло другой жизнью. Дохнуло и опасностью. Эту опасность Евлентьев
чувствовал все острее, но гасил, гасил в себе настораживающие мысли и
ощущения.
готов все перемены считать счастливыми, ко всяким он стремится в ожидании
удачи, пусть хоть какой-нибудь, самой хиленькой.
плечо чуть полегчавшую сумку и двинулся домой. Жил он недалеко, на улице
Правды.
стороны, поднялся по мокрым гранитным ступенькам, через полсотни метров
спустился по таким же ступенькам и оказался у гастронома. С трудом
протиснувшись в алюминиевые двери, он пристроил сумку у окна, выбрав место
посуше, не затоптанное покупателями. Купив полкило колбасы, Евлентьев
зашагал дальше, мимо часового завода, мимо туристической фирмы, которая
каждый день своими плакатами звала его в дальние страны, завлекая голыми
телами, голубыми волнами, бутылками, бананами, Багамами. Но взгляд
Евлентьева всегда невольно задерживался на плакате, изображавшем маленький
греческий островок, - хотелось ему в Грецию, хотелось. Больше никуда, только
на этот маленький скалистый островок. Внизу у скал пенилась теплая морская
волна, выше располагалось селение из белых домов, а на горизонте опускалось
в море красное солнце... От плаката веяло теплым ветром и спокойной жизнью
без грохота электричек и злобного перебреха вагонных торговцев...
собственное отражение в большом витринном стекле - согнутая фигура,
бесформенные штаны, вязаная шапочка, сумка, которая делала его громоздким и
неповоротливым.
увидел человека, которого уже и не надеялся встретить на этой земле.
удручала его трехдневная светлая щетина, взгляд, который с каждым месяцем
становился все более заискивающим, какая-то непроходящая затертость,
появляющаяся у каждого, кто занимался этим промыслом в вагонной толчее.
всем разберемся.
соскользнула с его плеча и легла на пол. Вязаную шапочку Евлентьев сдернул с
головы и бросил на крючок, но промахнулся. Шапочка упала на пол недалеко от
сумки. Он не стал ее поднимать. И к ботинкам своим не наклонился - просто
сковырнул их с ног и прошел в комнату. Носки вокруг пальцев были мокрыми и
оставляли влажные следы на паркете. Увидев их, Евлентьев поспешил перейти на
палас, тоже какой-то затертый, серо-полосатого цвета.
боялся увидеть там нечто неожиданное. Но ничего, обошлось, он даже
подзадержался на себе взглядом, провел рукой по волосам, немного взмокшим
под шерстяной шапочкой.
негустой щетиной, худощав. А вот руки ему достались крупные. Сильные,
красивые руки были у Евлентьева, и он знал об этом. Подойдя к тахте, он с
ходу, одним движением рухнул на нее всем телом лицом вверх. Евлентьев
старался не смотреть в угол, где в кресле, забравшись в него с ногами,
сидела женщина. Он увидел ее, едва приоткрыл входную дверь, но словно не
заметил, зная, что разговор пойдет неприятный, какой-то подзуживающий, и
заранее как бы сжимался в ожидании не очень сильного, но болезненного удара.
длинные пальцы. На ней были легкие брючки, большой растянутый свитер.
дымилась сигарета, прямо в кресле у голых пяток стояло блюдце, служившее
пепельницей. В нем уже лежало несколько окурков, из чего можно было
заключить, что в кресле женщина сидела давно. Когда в комнате появился
Евлентьев, на губах ее заиграла еле заметная снисходительная улыбка.
Евлентьев не любил эту улыбку по одной простой причине - он считал, что так
вот может улыбаться только хозяйка, а она действительно была хозяйкой этой
квартиры. И позволяла ему жить здесь, с ней. У него была комната в общей
квартире где-то на Юго-Западе.
понемножку, во всяком случае, что-то между ними было, теплились какие-то
отношения. Иногда они прерывались, и было такое ощущение, что прерывались
они ко взаимному удовольствию. Потом как-то само собой получалось, что
отношения восстанавливались, возобновлялись, и Евлентьев снова обнаруживал
себя в этой квартире, а не в той комнатушке на Юго-Западе.
Каргалов Вадим
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Круз Андрей
Шилова Юлия