Писемского, "Шестидесятники" Амфитеатрова. Картина века в исторической
последовательности.
Амфитеатрова поколение шестидесятых годов? Все ложь. Малиновое варенье для
читателей "Раннего утра".
задушевностью, - какими должны быть все и каких еще очень мало.
спрашивай - не надо.
шепнула:
изящная сумочка.
расспрашивал о ней, пока не вытянул из меня все, что хотел узнать, и
пожелал познакомиться. Собственно, даже не пожелал, а потребовал от меня,
чтобы я встретил Катю и любыми средствами затащил ее в магазин.
золотая мечта, неясная, как детский сон, который не должны видеть чужие. Я
знал, что теряю ее, и все же не мог отказать Сашко. Он просто объявил мне,
что это и есть его сверхглавное требование, которое я обязан выполнить,
погасив тем самым весь мой затянувшийся и бессчетный проигрыш.
забыл, познакомившись с Катей. С тех пор каморка при магазине все чаще и
чаще была на замке, а Сашко шагал рядом с Катей, перехватив у нее круглую
деревянную коробку со шляпами. Однажды я увидел их на вербном гулянье на
Красной площади. Катя шла, повиснув на руке у Сашко, и, заглядывая в его
глаза-черносливины, счастливо смеялась.
рабочих депутатов, а Сашко инспектировал архивы московской охранки. Я не
шибко вырос за это время, политическую информацию по-прежнему черпал из
"Раннего утра", а Керенского считал рупором революции. Тогда-то я и стал,
как многие московские школьники, легкой добычей кадетов.
народной свободы, пыталась создать тогда нечто вроде своей молодежной
организации. Патетическое ее название, присвоившее себе слова, крамольные
для любого полицейского государства, легко завоевывало симпатии не
умудренных в политике подростков, а полное отсутствие молодежных
организаций еще более облегчало это завоевание. Помню, когда у нас в
гимназии как-то на большой перемене пошли по рукам отпечатанные на пишущей
машинке листовки, приглашавшие нас от имени университетских кадетов на
собрание учащихся средних школ в Большой аудитории Политехнического музея,
почти весь класс наш без малейших сомнений откликнулся на призыв. Сомнения
и разочарования появились уже во время речей. Кадетские профессора,
самонадеянно полагавшие, что опыта работы с молодежью у них более чем
достаточно, излагали основы милюковской политики с той же унылой скукой,
какой отличались их университетские лекции. Да и самая суть этой политики
увлекала далеко не многих. В разношерстной массе гимназистов и реалистов,
собравшихся в этот вечер в Политехническом музее, оказалось немало
насмешников и скептиков.
профессор Кизеветтер, не замечая постепенно пустевшего зала. - Мы
прорубили окно в Европу на севере, теперь мы прорубим его и на юге.
- мычит, как дьячок, аж уши вянут! Пошли.
следующий день меня не остановил наш восьмиклассник Овсяников.
пособиями, загромождавшими наши классные коридоры. - Я, понимаешь ли,
связан с районным комитетом. Они ищут сочувствующих добровольцев для
фельдъегерской работы.
большевик.
не соблазняла.
Видали растяпу-головотяпа? Небось в кармане не густо, а пусто. А тут
красненькая в неделю обеспечена. У вас в классе многие согласились.
обеспечивал моих возрастающих потребностей, и десять рублей в неделю
казались чуть ли не ротшильдовским богатством. Но я все еще сомневался.
улицу и ходи.
Благово. - Ты же любишь по лестницам лазить, - прибавил он, намекая на мои
походы с подписными изданиями по указам Сашко, и тут же насмешливо
продекламировал, перефразируя Бальмонта: - Он на башню всходил, и дрожали
ступени. И дрожали ступени под ногой у него!
могли друг друга и встречались только по необходимости. Сам он, я думаю,
никаких листовок не разносил и разносить не собирался - карманные деньги и
так текли к нему в изобилии из отцовского бумажника. Но быть связанным с
близкой правительству политической партией было в его глазах и почетно, и
модно.
Не знаю, как было в Клондайке, только добыча ее оказалась делом совсем не
легким. Мне достался кусок Тверской с четырех- и пятиэтажными домами. Ни
один из моих адресатов не жил ниже третьего этажа, ни в одном из домов не
было лифта. По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то
вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по
визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного
врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери
цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною
листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь
захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще
держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье,
выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать
рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать
рублей я уже отшагал.
Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в
бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя
кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже
не работал в котельной, носил красную повязку на рукаве, где-то митинговал
и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую
у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел
посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по
площадке.
строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.
хватает?
чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь,