- Подлесок разросся. Всего три месяца назад по весне здесь лазил. Никакой
чащи.
- Да и трава на луговине разрослась как подкормленная. В траве цветы -
какие-то белые пучки на жирных стеблях, а между ними...
- Стой! - крикнул Прохоров.
Раздвигая цветы, на нас без всякой опоры медленно плыли в воздухе, а может
быть, подпрыгивали, отталкиваясь от стеблей и листьев, желтые и синие
"авоськи", в каких хозяйки приносят с базара зелень, только более емкие и
редкие, с широкими переплетениями, словно у гамака. То сжимаясь, то
раздуваясь, они приближались к нам совершенно бесшумно, как в любительском
фильме, который не захотели или не сумели озвучить.
Первым ударил из огнетушителя Прохоров, потом я. Две струи пены смяли
диковинные создания, спутали их плетенку и погасили цвет. Упали они в
траву, рыжие, как ржавая вода в в болоте, и расползлись жижицей.
- Капут, - сказал Прохоров. - Подождем-поглядим, что это за сеточки.
Может, еще выплывут. Сама паутина на мух идет.
- А где же мухи-то?
- Н-да... - огляделся Прохоров, - нет мошкары. Ни паука, ни комарика. И
клещей твоих, должно быть, тоже нет.
Действительно, лес как вымер. Ни одной мошки не промелькнуло перед
глазами, ни одной бабочки не вспорхнуло с цветка. Ни стрекота, ни цокота,
ни птичьего свиста.
- Выделяют углекислоту в комплексе с аттрактантами, - сказал Панкин.
Все-таки он кое-что знал, этот новосибирский завхоз. Аттрактанты - это
всего-навсего вещества, привлекающие насекомых. Я это знал, а Прохоров
спрашивать не стал, только нахмурился: огнетушитель у Панкина по-прежнему
болтался под локтем, а в руках сверкал линзами "Зоркий". Я уже давно
приметил фотоаппарат, да помалкивал. Пока двух огнетушителей хватает -
пусть щелкает. Ведь и ученой экспедиции надо что-то предъявить взамен
живой "авоськи". Отловить ее, думаю, не мог бы самый опытный зверолов.
Справа кто-то вскрикнул, раздалось шипение огнетушителя, отчаянный вопль:
"Держи!" И тут же из кустов выпрыгнуло какое-то странное сооружение,
членистоногое и членистотелое, если можно так выразиться, потому что
собственно тела не было, а двигался некий скелет из гибких велосипедных
спиц-трубок, по которым струилась то и дело менявшая цвет жидкость. Головы
у существа не было, или она находилась в центре конструкции и напоминала
никелированную зажигалку, увеличенную раз в десять.
Щелкнул "Зоркий", потом еще раз. Но тут пенная струя из моего огнетушителя
рубанула диковинного "паука" или "кузнечика", рассекла его надвое и
мгновенно превратила останки в рыжие хвостики, торчащие из пены. "Зоркий"
опять щелкнул.
- Штучки-дрючки, - неодобрительно сказал Прохоров. Но Панкина смутить было
трудно: он знал, что делал.
- Вот эта штучка оставляет науке то, что вы разрушаете.
А разрушили мы все, что не было порождением окружающего болота и леса.
Одна за другой две пенные струи смыли в грязь еще трех "кузнечиков". Погиб
и огромный темно-зеленый шар, спрыгнувший на нас с высохшей елки. Шли мы
настороженно и медленно. Все труднее становилось дышать. Где-то поблизости
утечка кислорода из воздуха и приток углекислого газа происходили быстрее,
чем восстанавливалось природное равновесие.
- По-моему, это и есть центральный очаг, - сказал Панкин.
- Чего? - не понял Прохоров.
- Внеземной жизни Должно быть, здесь и упал контейнер.
- Погодите, - насторожился Прохоров, - я сейчас передам по цепочке. Знаю
где. В Митькином логе.
Я уже не спрашивал, откуда у него такая уверенность. Минут пять мы
прождали в зловещей тишине леса без насекомых и птиц, пока бесшумно, как
индеец, не появился Прохоров.
- Ермолая Корогкова обожгло, - сквозь зубы проговорил он. - Замешкался, не
успел ударить струей. Хорошо, другие помогли. Пошли, - Прохоров ринулся в
темный строй наполовину сожженных елей. Какой пожар здесь бушевал, было
ясно.
До сих пор я шел, охваченный только возбуждением и любопытством. И страха
не испытывал ни чуточки. Понимать-то я понимал, на что иду, а вот оценить
опасности не мог. А сейчас бешеные глаза Прохорова, его нехотя, сквозь
зубы брошенная реплика, словно в прорубь меня окунули. Даже сердце
заледенело и судорогой икры свело. Душа в пятки ушла. Все-таки есть что-то
в этой прилипшей к языку поговорочке.
Так и двинулись мы вслед за Прохоровым, даже словом не обмолвились. Должно
быть, и до Панкина дошло: снял с плеча огнетушитель и шепотком попросил:
- Покажи, как действовать. Сроду в руках не держал.
Я показал наскоро и побежал, боясь потерять Прохорова в этом, вдруг
ставшем каким-то неземным, лесу. Митькин лог находился, оказывается,
буквально в двух шагах - этакая рыжая ложбинка метров десяти в поперечнике
с черной водой на дне. По дороге прикончили еще два скелетных созданьица,
любопытно, что вся эта тварь погибала беззвучно, не пискнув, не простонав,
должно быть, не было у нее органов, способных воспроизводить звуки, а как
она угадывала наше приближение, можно только гадать.
Мы очутились на краю ложбины, освещенной еще низким нежарким солнцем, но
туман уже растаял, и все было видно как на ладони. По мелководью плавали
зеленые шары - точь-в-точь арбузы на бахче, только вдвое крупнее, а по
обеим сторонам ложбины на подсохшем торфе близко-близко друг к другу
валялись скрученные, как ковры и коврики, знакомые рыжие листы, почти
неотличимые от торфяной ржави. Сколько их было, я не считал, вероятно,
больше десятка. Лежали они беззвучно, но не мертво, то и дело ворочались и
потягивались, словно утреннее ласковое солнце доставляло им явное
удовольствие. Что это были за организмы, растительные или животные, и что
ими руководило, инстинкт или разум, думаю, никто не сумел бы ответить. Но
перед нами была жизнь, и жизнь враждебная. Любой из ковров и ковриков мог
развернуться и обнажить свое огненное нутро, в тисках которого плавилась
даже сталь.
С огнетушителями в руках, нацеленными как автоматы, стояли мы молча,
неподвижно, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Но огневки
обладали каким-то локатором: не прошло и минуты, как "ковры" и "коврики"
начали набухать. Вероятно, то же самое, только в миниатюре, видел и
Кросби, наблюдая за своими "листиками-трубочками" в пластмассовой камере.
Только он не предвидел последствий, а мы их знали и потому не мешкали.
Пенные струи с двух противоположных краев одновременно ударили по ложбине.
Я успел заметить, что Панкин в последний момент все же сменил свой
огнетушитель на "Зоркий". Но и без его помощи сражение было выиграно. За
какие-нибудь полторы-две минуты в ложбине будто выпал снег. В хлопьях его
сразу же угасли шары, они так и не выбрались из-под густого слоя
губительной пены. Но огневки боролись. То одна, то другая, стряхнув брызги
пены, разворачивалась, докрасна накаленная, но в тот же миг в нее ударяла
смертоносная струя, лист съеживался, мельчал, таял, смешиваясь с белыми
пенными хлопьями. Некоторым удалось подняться метра на два, но тут их
настигали щелочь и кислота. Я уже давно взял огнетушитель Панкина. Забыв
обо всем, он даже спустился со своей камерой в ложбину и чуть не погиб,
подвернувшись под огненное крыло огневки. Мой огнетушитель срезал это
крыло, как нож. Оно съежилось и погасло. А Панкин словно и не заметил
ничего, пока чья-то пенная струя не ударила ему прямо в лицо. Отплевываясь
и ругаясь, он выбрался из ложбины, чтобы сменить кассету.
Не более десяти минут продолжался бой. Сейчас рассказ об этом может
показаться даже забавным - подумаешь, как пожар потушили десятком
огнетушителей. Но тогда нам было не до смеху. "Не на волка идем", -
охарактеризовал предстоявший бой Прохоров, сразу понявший, какую угрозу
несли эти твари, способные восстанавливать свою структуру даже после
взрыва гранаты. И кто знает, нашла бы наша наука так быстро столь простое
и надежное оружие, какое подсказал случай английскому школьнику Родди.
Когда пена улеглась и перестала пузыриться, покрыв погребенные в ней
останки нерожденных Землею созданий, Прохоров подошел ко мне. Его глаза
горели уже не закипающим бешенством, а благостным торжеством победы.
- Ну как? Кажись, справились. Прочешем еще раз островок - и домой.
Мы уничтожили еще десяток синих и желтых "авосек", притаившихся в мелком
ельнике, несколько зеленых шаров, дремавших на отмели, и одну огневку,
вероятно как-то уцелевшую в хлопьях губительной пены. Маленький коврик был
покрыт большим, двухметровым. Переждав немного, он потом выполз на
торфяной откос, отделавшись двумя-тремя выщербленными пеной кусками. Но
все учитывающий Прохоров вернулся и добил огневку.
Обратный путь прошли молча и почему-то вдвое скорее, может быть потому,
что ничто не настораживало, не тревожило, не отвлекало внимания. Сложили
огнетушители во дворе у Прохорова и разошлись по домам, будто ничего
особенного и не случилось, так, удачная охота, не больше.
Только Прохоров, прощаясь, предупредил:
- Завтра ученые прибудут. Никому далеко не уходить.
Панкин тяжело вздохнул, но ничего не сказал. И только у Прохорова,
согреваясь чаем с медовым настоем, проговорил, опустив глаза:
- А меня, наверное, с работы снимут.
- За что?
- За самовольство. Огнетушители дал.
- Ты же не давал. Мы сами взяли.
- А думаешь, вам сойдет? Соображаешь, что потеряла наука? Уничтожить
единственный очаг внеземной жизни. Судом, по-моему, пахнет. И не районным.
Я даже растерялся, не зная, что ответить завхозу. Меня опередил Прохоров.
Его черные глаза буравили Панкина со знакомым мне бешенством.
- Ты вот что скажи. Эта твоя неземная жизнь людям враждебна? Враждебна?
Признаешь? А за сколько дней, по-твоему, она опериться может?
Панкин, как школьник, считая загибал пальцы.
- С падения контейнера, думаю, дней двенадцать прошло.
- А через пяток они уже вылетывают. И нападают. Сколько людей в больнице?