Чтение 4–й страницы книги ~Операция "Гадюка"~

будет все нужнее новому вождю: в своей борьбе Хрущев будет вынужден
опираться на сведения, находившиеся в светлой голове шефа Госбезопасности.
Они станут союзниками.

Беда заключалась в том, что, составляя досье на Маленкова и Молотова -
главных врагов, - Берия не знал, что же происходит снаружи. Газет ему,
естественно, не давали, радио в "номере" не было. Попытки разговорить
охранников ни к чему не приводили. Охраняли его военные - опять военные,
но не те, что подчинялись Москаленке и Жукову, а какие-то другие военные.
И Берия никак не мог раскусить - кто их шеф. Он знал, что армия, как и
партия, также делится на смертельно враждующие кланы, он отлично помнил,
как на процессе Тухачевского и Гамарника Сталин разделался с ними руками
Блюхера и Егорова, чтобы вскоре на следующем процессе судить Блюхера и
Егорова руками следующего поколения маршалов.

Значит, как ни крути - ставку можно делать только на Хрущева.

Его присутствие рядом он ощущал все время - показания, отправленные из
камеры, возвращались порой с пометками на полях. Почерк принадлежал
Никите. И выражения его: не всегда грамотные, но с чувством.

По этим замечаниям Берия понимал, что Хрущев остается у власти - иначе
бы ему и не требовались показания на соратников. И кроме того, он понимал,
куда клонит Хрущев, чего ему надо.

Сначала он желал, чтобы основные показания шли против Маленкова. Причем
его интересовали не высказывания Маленкова против Хозяина, партии и лично
товарища Никиты Сергеевича. Нет, он должен был стать во главе шпионского
центра, нужны были связи с США и особенно желательно с Израилем, отношения
с которым испортились еще при Иосифе Виссарионовиче, когда начали громить
врачей-убийц.

Затем - судя по подсчетам Лаврентия Павловича, лишенного даже самого
паршивого календарика, к началу декабря - понадобилось включить в заговор
и Ворошилова. Чем-то Ворошилов насолил. Но главным руководителем
иностранного центра в Москве должен был стать Каганович. Что ж, насолим
Лазарю.

Лаврентий Павлович попросил женщину. Пускай она не будет красавицей, но
отсутствие женской любви приводит к нарушениям в организме, привыкшем к
любовным утехам. Он уже не может логически рассуждать и начинает страдать
забывчивостью.

Для того чтобы это пожелание дошло до глаз Никиты, Берия вписал его в
качестве отдельного абзаца в общие рассуждения о преступлениях Кагановича.

Бумага возвратилась на следующий день.

На полях возле абзаца было написано очень неприлично.

В общем, отказ в грубой форме и с насмешкой, касающейся грузинского
народа в целом. Лаврентий Павлович был взбешен, он поклялся себе, что,
когда выйдет на свободу и посадит в клетку этого Хрущева, в первую очередь
отрежет ему яйца. Вот именно! И пускай весь народ знает об этом недостатке
покойного Никиты Сергеевича.

Когда Хрущев отказался в такой грубой форме прислать женщину, Берия
встревожился. Конечно, он утешал себя верой в могущество тибетских
астрологов, но астрологи где-то там, а автоматчики здесь. И если Хрущев
решит, что надобность в Лаврентии Павловиче миновала, он не постесняется
отдать приказ.

Лаврентий Павлович все ждал успешного заговора против Хрущева. Ждал,
надеялся и трепетал. Все зависит от того, кто придет к власти. Если те,
кем Берия в своих подневольных записках не занимался, не разоблачал, -
есть шансы остаться в живых. Но если победит Маленков или, что еще хуже, -
Каганович, то все, беспощадно.

Но вроде бы Хрущев укрепляется на троне. Судить об этом Берия мог
только по поведению самого Хрущева, то есть по его заметкам на полях
рукописи, то есть по интересу к тому или иному сотоварищу. А раз Хрущев
укрепился, то ему не нужны подпорки вроде воспоминаний Лаврентия
Павловича.

И вот наступил день, когда Берия, сдавши очередную порцию показаний, не
получил наутро карандашей и тетрадку.

Утро было самым обыкновенным. Он проснулся от того, что загремел засов.
Теперь он в камере жил один, без наблюдателя: не боялись, что он сотворит
с собой что-нибудь. Ему даже вернули очки, хотя преступник может очки
разбить и разрезать себе вены - такие случаи в практике органов известны.

Пришел капитан, которого Берия называл Колей, хотя неизвестно,
настоящее ли это было имя. Может, и настоящее. Коля был подобрее Ивана, он
иногда разговаривал. Вот и сейчас сказал:

- Доброе утро. Вставайте.

Он поставил на стол поднос, на котором лежал кусок хлеба, стояла миска
с кашей и кружка с чаем. На куске хлеба - два кирпичика рафинада.

Не вставая, Берия сказал:

- Сегодня какое?

- Не знаете, что ли?

В тоне капитана возникло человеческое сочувствие. Что это может быть?
День Сталинской Конституции? Нет, он прошел. День Рождения Хозяина?
Конечно же, день рождения Сталина.

- День рождения Иосифа Виссарионовича? - спросил Берия. Теперь все
зависело от того, как откликнется на догадку капитан. А вдруг он свой?

- Чего несете? - Капитан, наоборот, вопреки ожиданию как-то скис, будто
Берия сказал неприятное.

- Простите, если я что не так сказал. - Берия слышал просительные
интонации в собственном голосе. Это было совсем плохо.

- Новый год завтра, - сказал капитан. - Тридцать первое сегодня. А
завтра Новый год. Пятьдесят четвертый.

Капитан поставил поднос на стол и повернулся к двери.

Берия сел на койке.

Что-то было неправильно.

- Стой, - сказал он. - Я же тебе вчера говорил! У меня бумага
кончилась. И карандаши. Слышишь? Мне сегодня работать, а у меня бумага
кончилась.

- Знаю, - сказал капитан от двери. - Я уже спрашивал. Я говорю, у него
бумага кончилась.

- И что?

- Сказали, не нужна ему больше бумага. Не понадобится. Он свое написал.

Берия старался сообразить, что надо сказать, как убедить капитана, что
бумагу надо нести. Кончится бумага - его убьют. Пока он так думал, капитан
закрыл дверь.

Берия вскочил, пробежал к параше. У него и без того было плохо с
кишечником, а сегодня - нервы не выдержали - катастрофа.

Он сидел на параше - и не мог встать, чтобы постучать в дверь и вызвать
начальника. Доказать ему, что произошла ошибка. И тот поймет, согласится и
скажет - да, произошла ошибка.

Завтракать он не смог. Только похлебал чаю.

Он постарался взять себя в руки и думать. Спокойно думать. Если
поддашься панике - то погибнешь. Так он уговаривал себя, но его слушал
лишь махонький уголочек мозга. Все тело бешено надеялось на спасение,
придумывало за него черт знает что - может быть, к примеру, тридцать
первого работать здесь не положено, такое в тюрьме внутреннее правило -
день отдыха! Конечно же, день отдыха.

Дурак, отмечал трезвый уголок в мозгу. Тебе даже не положено знать,
какой сегодня день. Это капитан тебя пожалел. Ведь ты на ноябрьские
работал? Работал, давали бумагу...

Он стал стучать в дверь, но стучал не очень громко.

Глазок открылся.

- Простите, - сказал Лаврентий Павлович, - мне бумагу не принесли.

- Ждите, - ответил бесплотный голос. Но не отказал.

Берия ждал долго, может быть, часа два или три. Он считал про себя
секунды, но никак не смог считать ровно - то торопился, то заставлял себя
тормозить, считать размеренно.

- Сейчас принесут, - сказал он вслух.

Никто его не слышал. Он был один на этом свете, один на Земле,
остальные померли.

И когда он, не выдержав, кинулся к двери, она сама открылась навстречу.

Вошли другой капитан и полковник, здешний начальник, его за эти недели
Берия видел мельком и не разговаривал с ним.

- Сдайте очки, - приказал он, - ремень, ботинки.

- Почему? Я ничего плохого не сделал.

- Заключенный номер шестьсот двадцать пять, выполняйте и не заставляйте
меня прибегать к мерам физического воздействия.

Берия послушно снял очки, вытащил ремень из брюк.

- А как же я без ботинок пойду? - спросил он вежливо.

- Недалеко идти, - сказал полковник.

- А когда идти?

- Скажут, - ответил полковник. И приказал другому капитану унести
нетронутый завтрак.

И когда снова закрылась дверь и он остался без очков, без ботинок -
сразу стали мерзнуть ноги, пришлось подобрать их под себя, - им овладело
оцепенение. Проклятые тибетские мудрецы... Никита, как ты поймал меня,
Никита! А ведь я должен был с самого начала сообразить, что чем больше я
напишу, тем скорее он меня потом прихлопнет. Я знал это, но думал, что
обойдется. Все люди так устроены...

Он закутался в одеяло и сидел нахохлившись, порой мелко дрожа, порой
забываясь в дреме - спасительный сон старался помочь Лаврентию Павловичу,
но был хлипок и рвался, как ветхая марля.

Он не знал, сколько прошло времени и идет ли оно вообще.

Потом пришел капитан, утренний, Коля.

Он принес суп и хлеб. И кружку чая.

- Это обед? - спросил Берия.

- Считайте, ужин. - В капитане не было жестокости. - Я сменяюсь. А вы