Чтение 4–й страницы книги ~Кошелек~

медленнее, чем раньше. С облегчением убедившись в этом, он успокоился.

Верочка (при дубленке) записалась на финский мебельный гарнитур
"Хельга", и тут оказалось, что срочно продают новый югославский, но деньги
нужны в четыре дня. Исходя из соображений, что мебель дорожает, решили
деньги собрать.

С оттенком сожаления припоминал Павел Арсентьевич, сколько в прошлом
не было ему оплачено. Ну - ...

Он приналег. Хватал на тротуаре старушек и переводил их под ветхий
локоток через переход. В столовой помогал судомойке собирать грязную
посуду. Занимал на всех очередь за апельсинами и бежал предупреждать,
выстаивая после два часа в слякоти. Навестил в больнице Урицкого, на
Фонтанке, помирающего Криничкина. В густом и теплом запахе урологического
отделения Павел Арсентьевич сомлел. Криничкин, желтый, облезлый и
старенький, был толковым химиком и работал в их лаборатории с самого ее
основания. Все он понимал, кивал и спокойно улыбался с плоской подушки; и
казалось, что боль его проявляется в этой улыбке... Павел Арсентьевич
принес ему конфеток, свежих журналов, три гвоздички, передал приветы от
всех... Ах ты, господи...

Сумма сложилась. Кошелек выдавал теперь по триста за раз. Удар настиг
с неожиданной стороны. Сергеев, косясь на польские сапожки Павла
Арсентьевича, хмурясь и крякая, попросил одолжить тысячу на год: водил
рукой по горлу и материл жулье-авторемонтников и кандидата-гинеколога,
пользовавшего жену частным образом.

Павел Арсентьевич сохранил самообладание.

- Пашка, ты меня угробишь, - отреагировала на известие Верочка.

Вздохнули. Поугрызались.

Плюнули. Дали.

Разрешилось неожиданно: утром Павел Арсентьевич вручил тысячу
деловито-счастливому Сергееву, вечером Верочка вынула из кошелька тысячу
двести.

- Па-авлик, - прошептала ночью Верочка и потерлась об него носом, - у
меня такое ощущение, будто мы с тобой моложе стали...

- Ага, - признался он.

Новый способ был прост и хорош. Павел Арсентьевич стал давать деньги
в долг. Расслоились слухи о наследстве из-за границы. Неопределенными
междометиями Павел Арсентьевич оставил общественное мнение пребывать в
этом предположении, достаточно для него удобном. Облагодетельствование
проводилось с глазу на глаз с присовокуплением просьб - и обещаний в ответ
- не распространяться. Однажды Павел Арсентьевич в неприятном смысле
задумался об ОБХСС; позже его удивило, что тогда он этой мысли не
удивился...

Черно-вишневый с бронзовой отделкой югославский гарнитур, компактный
и изящный, включал в себя тумбочку под телевизор. На нее-то и поставили
цветную "Радугу", свезя старенький "Темп" в скупку в Апраксином.

Купаясь мысленным взором в синдбадовых красочных далях "Клуба
кинопутешествий", Верочка развесила витиеватую фразу:

- И какая же белая женщина не мечтает сидеть дома и заниматься семьей
- при наличии достатка, - прибегая к общественно полезной деятельности
эпизодически и в необременительной форме, по мере возникновения
потребности, но не регулярнее и чаще.

Павел Арсентьевич соотнес Гавайские острова с грядущим летом и
неуверенно завел речь о Сочи.

- Этот муравейник в унитазе? - удивилась Верочка с пугающей
прямолинейностью выражений. - Приличные люди давно туда не ездят.

И настояла на Иссык-Куле: горный воздух, экзотика и фешенебельная
удаленность от перенаселенных мест.

Под черным флагом пиратствовал Павел Арсентьевич в обманчивом океане
добрых дел.

Но петля оказалась затяжной. Павел Арсентьевич пытался сообразить,
чего ему не хватает. Первые признаки недовольства он обнаружил в себе
через несколько месяцев.

В яркое воскресенье, хрустя по синим корочкам подтаявшего снега,
Павел Арсентьевич высыпал помойное ведро и с тихой благостностью помедлил,
постоял. В безлюдном (время обеда) дворе обряженная кулема на качелях -
Маришка из второго подъезда - старательно сопя, пыталась раскачаться.
"Сейча-ас мы..." - Павел Арсентьевич подтолкнул, еще, Маришка пыхтела и
испускала сияние от удовольствия и впечатлений.

В лифте он вспомнил... и не то чтобы даже омрачился... но весь тот
день не исчезала какая-то тень в настроении.

С этого эпизода, крупинки, началась как бы кристаллизация насыщенного
раствора.

Павел Арсентьевич честно спросил себя, не надоели ли ему деньги, и
так же честно ответил: нет. Неограниченность материальных перспектив
скорее вдохновляла. Но...

Накапливалась одновременно и какая-то связанность, усталость. Он
больше не был ни легок, ни чудаковат, и сам знал это. Павел Арсентьевич
отметил в себе моменты внутреннего злорадства при совершении своих добрых
дел. Мол, нате, - а знали бы вы... Стал ловить себя на нехороших,
неожиданно злых мыслях.

Он понял, что профессия оказалась тяжелее, чем он предполагал. И,
пожалуй, оплата, как ни высока она теперь была, производилась все же по
труду. Этот успокоительный вывод, вместо того чтобы укрепить душевное
равновесие Павла Арсентьевича, непонятным образом усиливал внутреннее
раздражение.

Система меж тем функционировала отлаженно, от Павла Арсентьевича даже
не требовалось личной инициативы. Однако к каждому поступку ему теперь
приходилось понуждать себя, и он отчетливо сознавал это.

Бунт вызревал в трюме, как тыква в погребе.

Но сначала в марте пришло письмо от брата, из Новгорода. Просил
приехать.

Затемно в субботу Павел Арсентьевич и отбыл "Икарусом" с Обводного и
вкатил в Новгород серебряно-солнечным утром.

В ободранной квартире, похмельный - нехорош был брат... После ухода
жены (несколько лет назад) он тосковал, запивал иногда, говорил о жизни,
жалел всех и все пытался объяснить...

Они пили в кухне, нежилой, голой - два брата, два невеселых стареющих
мужика. И думал Павел Арсентьевич, что лучше б Нина его разлюбезная душа
гораздо раньше, и все бы тогда еще сложилось счастливо, пьянел, считал ее
стервой и шлюхой, а потом и ее жалел, и говорил неискренне, что все к
лучшему, и искренне - что она из тех, на ком вообще жениться нельзя...

Наутро брат встал снова черен, Павел Арсентьевич потащил его
выгуливать, под закопченными сводами "Детинца" осетрину по-монастырски
медовухой запили, а вечером дома он заставил его разгребать мусор,
пришивать номерки к грязному белью и менять перегоревшие лампочки.

В понедельник, позвонив Агаряну и Верочке на работу, он хозяйничал,
купил новые занавески и швабру, мыл пол, все заблестело, а вечером выпили
- уже немного, перебирали детство, пили за детей, поминали отца и мать и
плакали.

Павел Арсентьевич подарил брату кофейный пиджак и приемник "Океан" и
велел приезжать на следующие выходные.

А дома он вынул из кошелька толстую пачку зеленых пятидесятирублевок.
Глупо подумал, что доллары - тоже зеленого цвета...

В пушистом кофейном джемпере и вранглеровских джинсах он сел за
семейный стол и поковырялся в индейке.

Вызревшая тыква оказалась бомбой, стенки разлетелись, локомотив сошел
с рельс и замолотил по насыпи.

Эффект в лаборатории оказался силен. Даже очень силен.

Павел Арсентьевич явился на работу ровно в восемь сорок пять и закрыл
за собой дверь, уходя, ровно в семнадцать пятнадцать. Масса ужасных вещей
вместилась в этот промежуток времени.

В восемь пятьдесят пять он отказался утрясать вопросы с технологами.

- Супрун, - с сухим горлом ответил он, - это компетенция начальника
группы. Или завлаба. Я запустил работу. Пусть прикажут - тогда пойду.

Супрун растерялся, стушевался, просил извинения, если обидел, и
только потом обиделся сам.

Алексей Иванович Агарян, заглянувший с мягким пожеланием приналечь,
получил ответ:

- Кто везет - того и погоняют.

Агарян обомлел и ущипнул себя за усики. Похолодевший от усилия над
собой Павел Арсентьевич стал точить карандаш.

Каждый час он выходил на пять минут курить в коридор, и в лаборатории
словно включали тихо гудящий трансформатор: "Крупные неприятности...
ОБХСС... вызывают в Москву... любовница..."

- Извините - я ни-чего не могу для вас сделать, - ласково, с
состраданием даже сказал он бескаблучной Людмиле Натальевне
Тимофеевой-Томпсон. Старая дама в негодовании ушла к затяжчикам.

Теперь Павел Арсентьевич не садился в транспорте, чтоб не уступать
потом место. На улице смотрел прямо перед собой: пусть падают кому
нравится, его не касается. Отворачивался, когда женщины брались за пальто:
не швейцар.

Существование его двинулось в перекрестии пронизывающих взглядом; они
вели его, как прожекторные лучи намеченный к сбитию самолет.

В последующие дни он отказался от встречи с подшефными школьниками,
овощебазы, дружины и стояния в очереди за колготками, заполучив неприязнь
Тимофеевой-Томпсон, Зелинской и Лосевой, Шерстобитова, который все еще не
женился, но уже на другой, и Танечки Березенько. В его отсутствие для
успокоения общественного самолюбия решили, что Павел Арсентьевич нажил
расстройство нервов вследствие переутомления.

Без двадцати семь он являлся домой с продуктами из универсама, с
аппетитом обедал, шутил, возился со Светкой, мыл посуду, декламировал