окнами, вряд ли можно было назвать тьмой: оно вообще не имело
определенного цвета; мерцающие точки скапливались, уплотнялись и вновь
рассыпались - и все это было тьмой, но одновременно и не было.
пульсирующие овалы: казалось, Корабль дышит пространством, он распахивал
окна все шире, стараясь поймать в них все, что плыло вокруг. Вся Вселенная
окутывала серебристую иглу, а вокруг были звезды, такие, каких никогда не
видел Домингес.
сквозила отовсюду, она билась и в бешеной пляске бликов на стенах, и в
пульсации окон, и сам Голос будто надрывался, и пытался сдержаться, и
никак не мог, и не стыдился этого. - Смотри, это звезды! Они всегда
разные, Домингес, но издали их нельзя понять! Мы увидим их совсем близко,
Домингес... Я очень много раз видел их вблизи, но мне мало! Я хочу видеть
их всегда, всегда, всегда!
Кораблем, но стены отливали голубизной - и перед глазами дергался прямой
синий луч, стирающий с бетона пирамидки. Планета осталась позади, а может
быть, сбоку, она была сейчас лишь одной из точек в пляшущем бесконечном
хаосе, и на ней больше не было Президента! Но почему-то Домингес не думал
о Президенте; внутри была странная пустота, как однажды уже случилось: он
тогда поступил в колледж, хотя по идее поступить не мог - дотаций было
три, а претендентов на них много больше. Но когда вывесили списки, там
было и его имя, и мать заломила руки, будто собираясь закричать, и глаза
Кристины стали сиреневыми, как букет весенних калл, а отец крякнул и смял
недочитанную газету, и только у него внутри было пусто.
Президента, но именно поэтому потеряло смысл все, что было сутью большей
части жизни, и теперь Домингесу уже не нужно было быть Домингесом, а снова
ощутить себя Омаром Баррейру он не мог. Это не могло придти в один миг,
для этого нужны были годы - может быть, не меньше, чем потребовалось на
то, чтобы выковать из Омара Баррейру Домингеса.
Домингес, ему был нужен просто человек, любой, потому что Корабль не умел
летать один к звездам, без которых в жизни Кораблей не больше смысла, чем
в жизни людей, когда у них есть Президент. Корабль был счастлив, а
Домингес нет. Человеку это было ясно, а Корабль ничего не понимал: он
плескался в бесшумных волнах блестящей тьмы, он впитывал ее окнами, он,
кажется, даже пофыркивал. Да, Кораблю было хорошо - так хорошо, что часть
своего счастья он великодушно предлагал Домингесу!
картины. Корабль показывал зеленые плоскогорья, заросшие крупными алыми
цветами, похожими на маки, воздух над ними, казалось, тоже был
зеленовато-алым; картины менялись, наплывали одна на другую: пурпурные
океаны выплескивали на коричнево-черный песок розоватую пену, а в ней
дробились осколки двух холодных багровых солнц, перламутровое небо
вздрагивало над прозрачно-янтарными горами, и в нем плыли клинья
золотогрудых длинношеих птиц. Непонятно, то ли Корабль вспоминал это для
себя, то ли отдавал Домингесу, потому что стены беззвучно шептали: "Все
это теперь твое, Домингес, бери... А сколько еще мы увидим..." - и
янтарные отроги исчезли, а на смену им приходили новые горы, и птицы, и
моря, и всюду были цветы, очень много цветов, но среди всех них не было ни
одной сиреневой каллы.
радостно-возбужден, но в нем чувствовалась и озабоченность. Корабль
волновался; он, наверное, ощутил что-то, но вопрос был неуместен - Корабль
мог бы и не задавать его, потому что заранее знал ответ. Конечно же, знал,
ведь если бы не знал, то не мог бы и сказать то, что сказал:
больше не было Президента, и это было счастьем для Домингеса, а то, что
все, оказывается, не так просто и теперь Домингесу нет нужды оставаться
Домингесом, - это было личным делом Омара Баррейру. И в этом вовсе не был
виноват Корабль, который сдержал слово и был теперь счастлив, и купался в
плывущей мгле пространства. И с какой стати Корабль должен волноваться
здесь, среди звезд, которые он любит? Домингес криво ухмыльнулся и
ответил:
тусклыми и перестали пульсировать. Они застыли и подернулись поволокой...
Из-за этой дымной поволоки сияние тьмы померкло - и так же померк Голос
Корабля. - Это важнее всего, Домингес! Нельзя лететь к звездам, если не
хочешь.
страх, фразы зазвучали сбивчиво, неровно. - Тот, кто летит, но не хочет
лететь, - болен, его нужно лечить. Но ведь тот, кто не хочет увидеть
звезды, - тоже болен! А тебя не от чего лечить. Значит, ты здоров и
все-таки не хочешь к звездам...
- из-за него, по-шулерски нарушившего правила игры. Ему было очень жалко
Корабль, который страдает неведомо почему. В пространстве, среди звезд,
Корабль не должен страдать, но, несмотря на это, Голос срывается от боли,
потому что Домингес, который не хочет лететь к звездам, тоже летит, а это
неправильно. И, значит, счастье Корабля - не совсем счастье. Нет, Корабль,
конечно, не может так думать... но ведь этот Корабль не просто машина! И
Домингесу хотелось сказать Кораблю, что он ошибается, однако обманывать не
было никакого смысла, и поэтому Домингес промолчал.
стенах появились новые картины: вздыбились серые стены бараков, и колючая
проволока обвилась вокруг мраморного карьера, и Стервятник Пако шел вдоль
рядов, тыча в грудь каждому пятому неструганой палочкой, которую он
называл стеком. Домингес кричал, потому что на стенах прыгала Площадь, а
рамы мясорезок посреди нее топорщились косыми квадратами... солнечные
блики на стальных пластинах... к средней мясорезке была прикручена
Кристина. Пластины поднимались и опускались, сизо-красные лохмотья,
смешанные с пучками волос, уже не дергались, но это все-таки еще была
Кристина, потому что над Площадью висел тонкий рвущийся вой, и вой этот не
могли заглушить даже хрипы динамиков: "Согласие! Вера! Труд! Согласие!
Вера! Труд! Согласие! Вера! Труд!"
здесь бессмысленно было закрывать глаза: то, что корчилось на стене,
проникало и сквозь сжатые веки. И оставалось только кричать, кричать
вместе с Кристиной, которая все еще жила там, посреди Площади - на стене!
- под пластинами мясорезки. Только крик мог помочь не сойти с ума. И
Корабль, видимо, понял это. Стены пригасли, а Голос, уже не срывающийся, а
какой-то отрешенный, повторил:
отвечать - уже все было понятно и без объяснений. Корабль умел знать без
слов, на то он и был не просто Кораблем.
неведомого мира, и сплошным ковром цветов были выстланы изумрудные
плоскогорья, но нигде не было сиреневых калл. А где-то внизу - или позади?
- уже вышли, наверное, из многоэтажных коробок люди, которые, собственно,
и были Планетой. Там уже горели мясорезки, и молодые парни, пугливо
озираясь, срывали с себя в подворотнях сиреневые форменки... Там можно
было, уже не таясь, пойти на Черное Кладбище и поискать могилу Кристины. И
наверняка останки Такэды выскребли из-под копыт верблюда, и сейчас над его
гробом, покрытым пурпурным полотнищем, клянутся в чем-то его сумрачные,
затянутые в скрипучие кожанки друзья... А Домингеса не было там, он летел
к звездам, и это было, пожалуй, самой большой несправедливостью - вот
почему Корабль больше не радовался, и стены его уже не ворчали, а
испуганно затихли.
счастье: у каждого, в конце концов, свое счастье, и Кораблю не понять
человека. И он не мог лететь к звездам, когда там вышли на улицы люди. Он
не хотел к звездам, он хотел на Планету, домой, туда, где уже нет
мясорезок и можно хоть каждый день ходить на Черное Кладбище... туда, где,
может быть, спустя годы Домингес снова сможет стать Омаром Баррейру.
Планете, потому что на всякого, сказавшего людям, что точно знает, как
д_о_л_ж_н_о_ быть, понадобится Домингес. Но всего этого не стоило говорить
Кораблю, потому что главным оказалось совсем другое...
какие у нас были карнавалы... Там танцуют девушки, и парни тоже танцуют, и
Чаморро, если еще жив, вылез на Площадь со своим саксофоном! Корабль, ты
слышал когда-нибудь саксофон Чаморро?! Я хочу видеть карнавал, я хочу
танцевать... Я не танцевал двадцать лет, но я выдам такую самбу! Я одену
гирлянду из сиреневых калл, - ты слышишь, Корабль?! - а если она упадет,
возьму ее в зубы и все равно буду танцевать!
И услышать Чаморро, если старик еще жив... Корабль, мне не нужны звезды,
если внизу нет Президента!
Сертаков Виталий
Орловский Гай Юлий
Маккарти Кормак
Прозоров Александр
Белогорский Евгений
Сертаков Виталий