Чтение 4–й страницы книги ~Последняя партия~

раскисать.

Перед глазами мелко дрожала спина пилота; молодец, племяш, толково
ведет, почти без рывков, знает, что мне нельзя: город остался далеко
позади, вертолет летел на юг, все хорошо, все нормально; дня три, много -
пять вам веселиться, ублюдки; не отдадим плоды завоеваний, пусть лучше
наша прекрасная страна утонет, чем снова станет рабой капитала; из тех,
кто хлебнул Свободы, не сделать лакеев... вы вывели на улицы стадо, а чем
будете кормить его завтра?.. то-то, черви, вы надеетесь на "гуманитарную
помощь"? - зря, это я вам говорю, ничего вы не получите, потому что вы не
видели, какие глаза были у курносого малыша, и не знаете, как он смотрел
на меня... вы думаете, у вас есть аэродром?.. так нету вас, гады,
аэродрома...

Он знал, что не ошибается, я он не ошибался.

Завтра весь мир облетит видеопленка, и люди вздрогнут и замрут у
экранов: сплошная стена огня стоит над стекляшкой аэровокзала,
красно-черный дым так едок, что просачивается, кажется, через экраны.
Горят коробки: картонные, дощатые, завернутые в полиэтилен, обвязанные
шпагатом, пылают вместе с орущими фигурками в комбинезонах. И помчатся по
вызовам "скорые", когда на экранах возникнет юное курносое лицо; миллионы
увидят, как паренек стрелял до последнего, а потом - вот тогда и начнутся
инфаркты! - взрезал себе горло десантным ножом; глаза у него были
щенячье-яростные и честные; а товарищи его били в упор из огня по солдатам
и начали взрываться самолеты, и десантники палили наобум, пытаясь
пристрелить смертников, но у них долго не получалось... и никто так и не
узнал, что было-то в пламени всего двое, не считая курносенького...

Вертолетик подпрыгнул, сразу же выровнялся, но Команданте очнулся.

Теперь думалось легко, спокойно; таблетка помогла.

Ну вот и все, я опять выиграл, но я не повторю ошибок Эмиля;
революцию следует поддерживать и укреплять, я старый и умный, я вернусь в
Тхэдонган спасителем; они понесут меня на руках за то, что я дам им
жрать... но не дай Бог, если они обидели девочек; черт с ним, пусть
порежут картины, даже фарфор пусть побьют на даче, но пусть мои девочки
окажутся на "Шкиптаре" живые и здоровые, ничего больше не хочу, то есть
хочу, но этого - в первую очередь; как плавно ведет племяш, молодчина,
надо бы ему сказать, похвалить, что ли; вот только губы не движутся, никак
не дви...

Команданте дремал...

Он не знал еще, что базы оливковых под Мунчоном блокированы бригадами
воздушного десанта и, потеряв связь, держатся последние минуты; не знал и
того, что Отдельная имени Железной Гвардии железногвардейская дивизия,
которую он поднимет-таки, захлебнется послезавтра в бессмысленных атаках
на подступах к Тынгу-Темешу, что остатки ее растворятся в Рубиновых Горах,
а посты на дорогах будут тормозить автомобили и распахивать багажники в
поисках врага народа N_1 Владо Сьенгуэрры.

Он не знал и не мог знать, что спустя всего неделю, обросший, в
грязных лохмотьях с чужого плеча, выйдет к северной границе; конечно же,
не на юг, не на запад - там море, не на восток, а на север, они не должны
выдать; но его все равно выдадут, и прибывший спецрейсом из Тхэдонгана
офицерик защелкнет ему на запястьях наручники, а уже в самолете осклабится
и коротко, без размаха, врежет под дых маленьким твердым кулаком.

Его выведут на трап, он осмотрится по сторонам; глаза встречающих
будут безжалостны, но это только рассмешит: еще в самолете, услышав
вопрос: "Где картины?", товарищ Владо поймет, что парень не подвел, что
"Шкиптар" ушел, что внучки в безопасности и не будут голодать; все
остальное его уже не заинтересует; революция? - черт с ней, если она
пожирает собственных детей!.. в спину толкнут и он начнет спускаться,
неторопливо, спокойно, улыбаясь немного иронически, и эта улыбка не сойдет
с лица даже потом, в камере; дети спасены, а я старик, я хорошо и честно
жил; история меня оправдает; а больше не о чем будет думать, нечего
вспоминать...

И уж конечно, не вспомнит он ни курносенького паренька, ни Дана
Омолоту.

А Дан, сидящий в подземном бункере, у личного сейфа Команданте,
вздрогнет и со стоном отвернется от экрана. Потом встанет, подойдет к
умывальнику и сунет голову под ледяную струю.

Как же это, Команданте? Ты же сказал: я вернусь. Но не так же! Они
очень много плохого говорят о тебе, товарищ Владо, но не сомневайся! - я
не поверю. Я видел твои глаза, слышал твои слова. Но что же теперь? -
скажет Дан вслух, словно спрашивая того, кого вывела из самолета. И сам
себе ответит: спокойно, парень. Хватит скулить, ясно? Никто не снимал тебя
с поста. Некому снять? Тебе же хуже. Но почему должна страдать революция?
И не вздумай свихнуться. Товарищ Владо поверил тебе, а какой толк с психа?

ЭНДШПИЛЬ

...И все же он едва не сошел с ума, когда на экране появилась Ильда.
Перед этим мелькало много баб, они лепетали что-то неразборчивое, кажется,
уговаривали кого-то сдаться, но Дан не особо вслушивался, тем паче, слух
притупился от голода, да и что толку слушать наседок? Их сыновья борются
за Свободу, а они бьют в спину, какой позор!

Но когда прямо в глаза посмотрела Ильда, холодный комок оборвался
где-то ниже сердца, упал и разбился, растекшись по телу противной волной
слабости.

- Дан, ты слышишь меня, Дан?

Голос был тихим, монотонным, и глаза тоже, чужие, незнакомые, словно
остановившиеся. Но все равно, это была Ильда, Ильдита, любимушка,
родненький звереныш, это был нежданный подарок судьбы, ведь Дан уже
смирился, что никогда не увидит ее.

- Дан, остановись. Ты неправильно поступаешь, Дан...

Нет, не было в ее голосе ничего живого.

- Властям все известно, Дан. Они готовы простить тебя, если ты
выйдешь, они объявили амнистию, я прошу тебя...

Так. Все известно. Значит, сопляк подох не сразу. Жаль. Они знают,
что я провожал Команданте, вот в чем штука; откуда им знать, что мы
расстались на выходе? А ты, маленькая, поверила им, ты думаешь, червям
нужен я? Черта с два, они продали буржуям родину, завтра америкашки станут
гулять по Тхэдонгану, а весь мир сделает вид, что так и надо. Разве ты
хочешь, ежик, чтобы маленький вырос рабом и чистил сапоги оккупантам?

- Дан, отзовись, я верю, ты жив, Дан, выйди, сдайся, Дан, тебе ничего
не бу...

Пуля ударила Ильду в лоб, чуть выше переносицы, точно по родинке,
которую так любил целовать Дан, уходя на службу. По лицу больно хлестнуло
стеклянным крошевом. Автомат глухо ударялся о линолеум.

Вот так, значит? Л-ладно, твари.

Рубаха опять взмокла, липла к коже. Дан содрал ее и швырнул в угол. К
черту. Теперь все равно. Если они так, то о чем говорить? Я не Ильда...

Он посмотрел на портреты. Что ж делать-то, Отцы? Не знаю я, что
делать, вот ведь какая штука. Они сломали Ильду; понятно, бабу можно
поломать, если она с дитем, откуда у червей честь? Для них нет святого,
конечно же, ее раздавили, припугнули, что ям стоило взять ребенка и
покачать за ножки около стенки? Вот и подчинилась, зачем ее винить, в чем?

Портреты смотрели сквозь Дана.

Не слышат. Ничего не знают. Счастливые; нарисованным не больно. А я
живой. Как же быть? Странно, какие у Сподвижника глаза, я я не замечал
раньше: сине-голубые, как лед; такие были у этих... которые в фильме, они
еще на лодках плавали, на голову рога втыкали, ну как же их?.. викинги,
вот как, хороший фильм был, с драками, Ильда даже пищала...

Какой фильм, о чем я? Мысли смешались; Дан закрыл глаза и взмолился
было, но осекся; забыл, ни одного слова не помню; он и не мог помнить,
откуда? Бабушка не учила его молиться с тех пор, как он унес и сдал в
утиль ее Евангелие; его похвалили тогда на сборе, книга была тяжелая, два
кило, он был горд...

Что же это я? - тоскливо подумал Дан, - разве можно так о маме
маленького, какая же она "баба"? Прости, Ильдита, срываюсь, нервы ни к
черту, страшно мне, малышка, ох, как страшно, не хочу, понимаешь, умирать,
а придется ведь, никуда не деться, схемы у тех, наверху, есть, пустят в
штольню собак, доберутся или гадостью какой задавят, что им стоит? А
сдаваться не буду, не сделаю им такого подарка, не дождутся, прости,
родная, но как же страшно, особенно вот так, в одиночку, в четырех
стенах... и никто не окликнет.

- Дан Омотолу! - негромко, но властно.

Дан вскочил, не успев даже понять, что голос мерещится; он знал, что
один здесь, но оклик был так отчетлив, тон так резок, а голос слишком
знаком.

Перехватило дыхание, тело само собой вытянулось в струнку и щелкнуло
каблуками, а Хефе уже не улыбался вечной рисованной улыбкой; он высунул из
рамы рыже-седую бороду и смотрел пронзительно, словно на параде.

- Слушаю, товарищ Эмиль!

- Вольно, сержант. Доложите обстановку!

Тон исключал сомнения; Дании удивился, ни испугался. Все лишнее -
побоку; быстро, четко, без нытья - основное. Хефе слушал внимательно,
изредка перебивая короткими точными вопросами.

Остальные Отцы тоже понемногу оживали, прислушивались, разминали
плечи в своих тесных рамках. Вот Главный откинул густую седую гриву и
приложил к уху, а вот Китаец потянулся всем телом и шумно вздохнул, а
Усатый подмигивает, облокотившись на край рамы. Глаза у него, оказывается,
светло-желтые, а лицо все в мелких оспинках, странно, на портретах никогда
не бывало видно.