Чтение 4–й страницы книги ~Последний герой~

Рассказывать, как люди спиваются, смешно и глупо. По-русски про это
написаны сотни рассказов, романов, пьес, очерков, статей и монографий. Но,
с другой стороны, и про любовь написано не меньше, а все пишут и пишут...

Однажды - дело было летом, в конце июля - я ехал в поезде. Ехал я из
одного южного города в другой южный город, дороги там было часа на
четыре-пять, а жара стояла ужасная, под сорок, так что никакой еды я с
собою не взял, а купил зато на вокзале почему-то вполне свободно
продававшегося чешского пива "Праздрой" две бутылки... нет, три, и к тому
маленький кулечек соленых сушек, бараночек таких очень твердых, обсыпанных
крупными кристаллами соли, которая по их внутренней поверхности налипла
погуще, а с внешней, особенно с узких закруглений - сушки имели форму
овальную - осыпалась, и эти поверхности блестели коричневым как бы лаком,
в то время как в остальном сушки были просто желтенькие с белыми солевыми
крапинками. Вот с этими сушками и пивом в портфеле, - тоже, между прочим,
чешском, наполненном, кроме того, электробритвой "Харкiв", зубной пастой
"Колинос", двумя рубашками "Дружба" и прочей бытовой мелочью различного
происхождения, - с таким багажом я и вошел в купе, поскольку билет, даже и
на короткую дорогу, мама мне велела брать в купейный вагон, чтобы ехать
прилично, а не в запахах и грязи плацкартного или, тем более, общего.

Происходило все это, кстати, в шестьдесят первом, и, следовательно,
мне тогда было около восемнадцати лет, еще не исполнилось.

В купе два места уже было занято, но чисто условно, потому что мои
попутчики, как я сразу почему-то понял, тоже ехали недалеко, и никто не
собирался размещаться по собственным, указанным в билетах, верхним и
нижним полкам, а просто сидели за маленьким, укрепленным металлическим
подкосом, столиком и разговаривали.

Слева я увидел женщину - или даму, поскольку дело происходило на юге
- средних лет, как я оценил, а на самом деле вполне еще молодую, полную...
а больше ничего не помню. Справа же сидел морской офицер в полной летней
форме, как из музкомедии "Севастопольский вальс", то есть, в белом кителе
со стоячим воротничком и серебряными инженерскими погонами, в белых брюках
и даже в белых ботинках. Фуражка его в белом полотняном чехле лежала рядом
с ним, и там же стоял маленький чемоданчик.

Чемоданчик этот я запомнил очень хорошо потому, что он был точно
такой, какой мне самому хотелось иметь еще с детства, когда родители
ездили отдыхать в военные санатории в Сочи или Юрмалу и брали меня с
собой, снимали для меня койку у какой-нибудь санаторской горничной или
сестры. У нас таких чемоданов не было, а были самые обычные, фибровые, со
стальными уголками и ручками, но на пересадке в Москве или Харькове - мы
ехали с пересадками из какого-нибудь военного городка - я иногда видел
молодых людей с такими чемоданами, пижонов, как их называл отец. Молодые
люди быстро шли по перрону, мимо носильщиков с лямками, милиционеров со
шнурами вокруг мундирных воротников, мимо перронных открытых столовых с
длинными столами, за которыми пассажиры дальних поездов ели борщ и котлеты
с вермишелью во время долгих стоянок, а молодые пижоны, в кремовых
пиджаках с короткими рукавами, в серых летних туфлях, в голубоватых брюках
шли мимо и несли эти чемоданчики - черные, лакированные, обшитые по ребрам
желтой кожей.

Вот и рядом с капитаном третьего ранга стоял такой чемодан, из самых
небольших. Тогда, в шестьдесят первом, он уже не был для меня так
притягателен, поскольку в моду вошли чешские пузатые портфели и чемоданы
из толстой красноватой кожи, а черный лакированный как раз и остался
провинциальным щеголям, вроде флотского, наверняка добирающегося до столиц
из Севастополя, фасоня по дороге белым кителем и лакированной бареткой
(так тогда назывались маленькие чемоданы) - но, все же, я отметил про себя
эту блестящую, хотя и старомодную роскошь.

Войдя в купе, я поздоровался, поставил портфель на вторую полку и сел
рядом с моряком, ближе к двери, по другую сторону проклятого чемодана. Тут
же поезд тронулся, сразу после станционных стрелок въехал на мост,
прогрохотал по нему, и за окном начало темнеть, день будто остался в том
городе, который я на время покидал.

Офицер вздохнул почему-то довольно горестно, но тут же и засмеялся,
извинился перед соседкой, - которая ничего не ответила, глядя в темнеющее
все быстрее окно, - расстегнул белый китель, под которым обнаружилась
глубоко вырезанная майка-тельняшка, и произнес следующее:

- Люблю на паровозе ездить, не потонешь! Шучу. Поздравляю вас,
дорогие товарищи, с нашим праздником! И предлагаю всем налить.

При этом он только улыбался и не сделал никакого движения, чтобы,
допустим, действительно что-нибудь налить, да и нечего было наливать: на
столике, кроме хорошо постиранной и накрахмаленной, слегка съехавшей под
локтем нашей попутчицы салфетки, не было ничего.

Соседка, продолжая смотреть в окно (ну, не помню я ее лица, и вообще
не помню, хоть убейте, полная - и все), спросила:

- А какой же у вас праздник, извиняюсь, конечно?

Но не успел моряк ответить, как я, будучи довольно сообразительным
юношей, вспомнил и воскликнул:

- Ну, как же, конечно. С Днем Военно-Морского флота вас, товарищ
капитан третьего ранга! С праздником!

Затем я вскочил, причем, хотя вагон как раз в это время слегка
качнуло, ловко, как мне показалось, избежал удара лбом о верхнюю полку,
стащил с нее портфель и немедленно вынул оттуда сушки и три... нет, все же
две бутылки "Праздроя". Моряк молча и строго установил пиво на столик,
поближе к окну, так же молча развернул кулечек, чтобы удобнее было брать
сушки и, повернувшись, щелкнул замками чемодана. Я успел увидеть мыльницу
из перламутровой пластмассы, никелированную коробку с кисточкой для бритья
и какую-то незначительную одежду, но чемодан уже закрылся, а на столике,
посередине, оказалась поллитровая зеленоватая бутылка, налитая до верху
горлышка прозрачной жидкостью, заткнутая свернутым газетным обрывком и
обмотанная поверх него синей пластиковой изолентой, тогда еще только в
военной промышленности появившейся - прочие пользовались черной
матерчатой. Дама тоже почему-то вздохнула, не вставая низко наклонилась,
вытащила из-под сиденья сумку, развязала носовой платок, которым были
стянуты ручки и, не разгибаясь, стала выкладывать на стол помидоры,
огурцы, кусок жареной рыбы в газете, соль в спичечном коробке и половину
высокого круглого белого хлеба, который в тех краях называется паляницей.
Моряк все так же, молча, глянул на меня, но я уже и сам все понял: как
младший, я встал и отправился к проводнице за стаканами, которые она,
вынув из стальных подстаканников (с выдавленными на них буквами "МПС" и
изображениями локомотивов, здания МГУ на Ленинских горах и главного входа
ВДНХ), без возражений мне и вручила.

Теперь, тридцать с лишним лет спустя, я иногда размышляю о том, как
повернулась бы моя жизнь, не случись тогда в купе праздничного капитана
третьего ранга со спиртом, сэкономленным его морячками на протирке
приборов, наверное, или заартачься, как иногда бывает, проводница и не дай
мне стаканов, или хотя бы соседка скажи: "А вам не много будет, я
извиняюсь, конечно..." - когда морячок вбухал мне в стакан почти под край
неразведенного, столько же, сколько и себе, предварительно, разумеется, со
всей галантностью налив на палец - "Ой, мне ж хватит, хватит!" - даме...
Или закашляйся я после первого глотка, опозорься, не допей... и все пошло
бы по-другому, и не было бы ни бессонниц горестных, когда ни с того ни с
сего вдруг взвоешь тихо, вожмешься мокрым лицом в подушку, понимая, что
все идет к концу, и эта проклятая жизнь катится под уклон, и скоро уже
исчерпается - хорошо, если инфарктом - отпущенное мне, а еще не все, не
все было, и встаешь, тихо достаешь недопитое, тихо откручиваешь пробку,
стакан искать лень, да и звякнешь еще нечаянно, так что прямо... Боже мой,
Боже мой, за что ты, Милосердный, послал мне все это - горький этот спирт
спирта, сладкий этот спирт любви, огненный этот спирт жизни, и почему от
пьянства болит печень, и почему от любви страдают те, кто не любит, а что
же делать, что делать...

Вы, может, и сами замечали, что о чем бы ни начали думать - о самых,
казалось бы, отвлеченных вещах, - но если думаете ночью, то уже через
минут десять от всей мысли остается только "Что делать? Что делать?",
которое твердит внутри вас какой-то идиот.

Ну-с, а что касается той истории в поезде, то развивалась она вполне
естественным образом. Я резко выдохнул, как и полагалось по имеющимся у
меня откуда-то сведениям, в два глотка проглотил спирт, услужливый моряк
отколупнул - специальной штукой, имеющейся под столешницей - крышку с
одной из бутылок пива и дал мне, задохнувшемуся, запить, потом я съел
половинку помидора, подернувшегося как бы инеем на разломе, потом угостил
моряка сигаретой "Шипка" и вышел с ним в коридор покурить, а потом упал.

В свои почти восемнадцать лет я уже давно и курил, и водку пил вполне
исправно, но тонкий стакан спирта, залитый пивом, действие оказал
серьезное.

Моряк, как впоследствии выяснилось не посрамил ни офицерского звания,
ни флота, в честь праздника которого едва не отправил меня на тот свет.
Как только поезд прибыл на место, он, не стесняясь погон и не жалея своей
белизны, будучи совершенно трезвым, дотащил меня до вокзального медпункта,
откуда сначала меня было хотели отправить, понятное дело, в вытрезвитель,
но потом передумали. Роль тут сыграли три вещи: обаяние и настойчивость
элегантного морского офицера, доброта фельдшерицы и то, что она не
обнаружила у меня пульса. Тут милая девушка засуетилась, вкатила мне в
предплечье камфару, влила, едва я задышал в меня пять литров теплой воды с
марганцовкой, сделала еще один укол и спасла мне жизнь.

Моряк, увидав, что я открыл глаза, попрощался с фельдшерицей и пошел
добывать место на Ленинград. Я же остался лежать на клеенчатой кушетке,
портфель мой стоял рядом на полу, и рядом же, на стуле, была сложена вся
одежда, а я лежал на кушетке в одних трусах из синего сатина, чувствовал
спиной сквозь довольно ветхую медпунктовскую простынку липкий холод
клеенчатой обивки и смотрел в потолок, то надвигающийся на меня, то
взлетающий в отчаянную высоту, сердце стучало так, что мне было самому