Чтение 4–й страницы книги ~220 дней на звездолете~

- Я сделаю все, чтобы успеть, - сказал Хепгуд. - В нашем распоряжении семь дней. Если энергично взяться за дело, мы успеем. Приезжайте ко мне завтра в девять часов.

Когда журналист ушел, Хепгуд долго сидел, глубоко задумавшись. Он хорошо понимал, что принятое им решение довести ускорение до пятидесяти метров грозит самыми тяжелыми последствиями для здоровья. Уже прежняя цифра - сорок метров - превышала допустимую нагрузку на организм почти в полтора раза. Медициной установлено, что человек может без вреда для себя перенести ускорение в тридцать метров в секунду за секунду, но и то при условии, что это ускорение будет действовать не более одной минуты. А он собирался подвергнуть себя и своего спутника пятикратному увеличению силы тяжести в течение десяти минут. Правда, он намеревался применить погружение в воду, но не был уверен, что это даст положительный результат. Риск был очень велик, но выбора не оставалось. Или рискнуть - или отказаться от борьбы и быть свидетелем полного торжества своего соперника. Перед глазами Хепгуда одна за другой пронеслись картины этой долголетней борьбы между ним и русским конструктором. До сих пор Камову удавалось быть первым. Сейчас Хепгуд рассчитывал взять реванш за все прошлые поражения. Так неужели отказаться от этой возможности из боязни, повредить свое здоровье!..

"Пусть я на всю жизнь останусь инвалидом, - подумал он, - но предварительно побью вас, мистер Камов?"

О своем молодом спутнике Хепгуд в эту минуту даже не вспомнил.

Имя Чарльза Альджернона Хепгуда было очень популярно в Соединенных Штатах. Талантливый инженер, известный теоретик звездоплавания, он был конструктором первой в мире стратосферной ракеты с атомным реактивным двигателем.

Совершив на ней перелет через Атлантический океан и сразу оставив далеко позади все достигнутые до этого рекорды скорости (перелет занял только один час пятнадцать минут), он прославился на весь мир. В интервью, данном после этого перелета, он заявил, что следующий полет будет за пределы Земли.

Американские газеты прозвали Хепгуда "Звездным капитаном", на что еще никому не известный советский инженер Камов в статье, приветствовавшей успех американского конструктора, заметил, что подобный титул несколько преждевременен.

- Формально он прав, - сказал Хепгуд в беседе с корреспондентом газеты, который спросил его, что он думает об этой фразе, - но перелет через океан и полет например, к Луне, мало чем отличаются друг от друга. От стратосферной ракеты до звездолета - один шаг и я в скором времени сделаю этот шаг.

Так думал Чарльз Хепгуд, но в действительности получилось иначе, и первый шаг на пути завоевания межпланетных пространств сделал не он, а тот самый советский инженер Камов, скромное замечание которого, потонувшее в потоке хвалебных статей, хорошо запомнилось Хепгуду.

С этого момента началась между ними упорная борьба за первенство.

Правительство Соединенных Штатов оказывало Хепгуду всяческую поддержку.

Намерение Хепгуда первым достигнуть Луны, а затем Венеры и Марса пришлось также по душе многим финансовым магнатам, надеявшимся прибрать к рукам разработки ценных ископаемых, которые могли бы там оказаться, и они не жалели денег, чтобы осуществить этот проект.

Первой целью Хепгуда являлась Луна, так как Камов только облетел ее, не опустившись на поверхность. Хепгуд энергично строил свой звездолет, рассчитывая, что раньше чем через два года Камову не удастся совершить второй полет.

Корабль был уже готов, когда пришло известие о достижении Луны Камовым и Пайчадзе.

Удар был очень тяжел для Хепгуда.

Два поражения подряд подорвали веру в него у тех, от кого зависела его судьба. Американские газеты отвернулись от Хепгуда и начали превозносить его соперника. Титул "Лунный Колумб", данный Камову падкими на громкие прозвища журналистами, был последней каплей, переполнившей чашу.

Хепгуд всеми силами души возненавидел русского инженера и поклялся быть первым в полете на планету, чего бы это ни стоило. Его авторитет был еще на достаточной высоте, и средства на постройку нового корабля ему предоставили, хотя и не в том количестве, как было желательно. Но для Хепгуда это не имело особого значения. Его целиком поглотила идея реванша. Он смотрел на космический полет, как на средство рассчитаться со своим врагом. Научное значение полета отошло для него на второй план.

Хепгуд внимательно следил за всем, что попадало в технические журналы о подготовке Камовым третьего полета, стараясь составить себе представление о корабле своего соперника, но Камов был очень осторожен, и до последнего дня Хепгуд не знал таких важных вещей, как скорость и размеры русского звездолета. Со свойственной ему самоуверенностью, которую не поколебали понесенные им поражения, Хепгуд недооценивал сил и возможностей противника и переоценивал свои собственные. Все же он решил довести ускорение до сорока метров, считая, что это послужит полной гарантией успеха. Он знал, что Камов ни за что не пойдет по этому пути. Предельной цифрой, которую мог принять советский инженер, Хепгуд считал тридцать метров, а это не могло дать скорости большей, чем будет обладать его звездолет. Работа двигателя в течение десяти минут также казалась ему пределом, так как атомные реактивные двигатели развивали такую высокую температуру, что их корпуса надо было изготавливать из особо тугоплавких материалов, - вернее, сплавов.

Хепгуд не мог не признавать технического превосходства Советского Союза, но считал, что в этом производстве СССР не идет впереди Америки, которая во всем что касалось атомной техники, всеми силами старалась не отставать от других стран. В результате всех этих соображений Хепгуд был совершенно уверен в успехе и строил свой звездолет спокойно, по, помня о быстроте, с которой Камов организовал второй полет, избегал всяких задержек.

Не желая ни с кем делить будущей славы, Хепгуд намеренно сделал свой корабль небольшим по размерам, могущим вместить только двух человек, так как лететь одному было совершенно невозможно. На все предложения со стороны американских ученых, выражавших желание принять участие в полете, он отвечал категорическим отказом, твердо заявив, что в первый рейс возьмет только представителя печати.

Когда корабль был готов, Хепгуд обратился с открытым письмом к журналистам Америки, но долгое время никто не изъявлял желания лететь. Наконец, когда его стало уже тревожить это обстоятельство, к нему явился Бейсон.

- Что вас побудило прийти ко мне? - спросил Хепгуд молодого корреспондента газеты "Нью-Йорк Таймс".

- Я буду с вами откровенен, - ответил Бейсон. - Я очень хочу разбогатеть, а в наше время это чертовски трудно. Кроме того, я честолюбив. Слава Стенли не дает мне покоя. (Генри Мортон Стенли - американский журналист, отправившийся в 1871 году на поиски знаменитого английского исследователя Африки - доктора Ливингстона. Впоследствии стал одним из крупнейших исследователей Центральной Африки.)

- Вот как! Значит, вы честолюбивы? А об опасностях, которые вас ожидают, вы подумали? Вместо славы вас, может быть, ожидает смерть.

- Кто не рискует, тот не побеждает, - ответил Бейсон.

Он был высокого роста, широкоплечий, с чертами лица хотя и не красивыми, но привлекательными. Типичный молодой американец, увлекающийся спортом не обладающий особыми умственными способностями.

Хепгуд остался доволен. Именно такой товарищ был ему нужен.

- Я тоже буду с вами откровенен, - сказал он. - Я ставлю своей главной целью победу над Камовым. (Бейсон кивнул головой). Чтобы наверняка добиться этого, я был вынужден довести ускорение звездолета до сорока метров в секунду. Не скрою от вас, что это опасно для экипажа.

На лице журналиста не появилось ни одного признака беспокойства.

- Я мало смыслю в этих вещах, - с подкупающей откровенностью ответил он. - Вы говорите, что это опасно. Я вам верю. Но раз вы идете на эту опасность, то почему бы и мне не сделать то же?

- Ну, если так, - весело сказал Хепгуд, - то я очень рад такому спутнику.

Он крепко пожал руку Бейсона.

- Когда вы думаете начать полет? - спросил журналист.

- В конце августа этого года.

- А почему не раньше?

- Потому что надо дождаться благоприятного положения планеты Марс, на которую я хочу лететь, - ответил Хепгуд.

- Ну что ж, подождем! Не так уж долго! - ответил Бейсон.

ВЕНЕРА

16 сентября 19.. года.

В Москве сейчас около пяти часов утра.

День 15 сентября навсегда останется в нашей памяти: в этот день мы проникли под облачный покров Венеры.

Завеса тайны, скрывавшая поверхность планеты, приподнялась.

То, что таилось под густыми облаками и так недавно казалось недоступным земному взору, предстало нашим глазам, а беспристрастная кинопленка запечатлела все виденное...

Мы приблизились к Венере 14 сентября около двенадцати часов. Диск планеты, появившийся сначала в вид узкого серпа, быстро расширялся и к двадцати часам предстал перед нами в полной фазе.

Освещенная Солнцем Венера блестела, как снежная шапка горы в ясный, солнечный день на Земле.

В этот момент до нее было около двух миллионов километров, и ее видимый поперечник был почти такой же какой мы видим Луну в фазе полнолуния. Простым глазом было видно, что поверхность планеты сплошь закрыта белыми облаками.

На фоне черного неба, усеянного бесчисленными звездами, белоснежная сестра Земли была сказочно прекрасна.

Я прильнул к своему окну, не в силах оторваться от этой картины, и без конца фотографировал ее на цветную пленку.

Забыл раньше упомянуть, что на корабле устроены специальные окна, стекла которых, сделанные из особого сорта горного кварца, не мешают производить съемки объектов, находящихся снаружи. Эти окна меньше других имеющихся на корабле и предоставлены в полное мое распоряжение. Пайчадзе их называет "окнами ТАСС".

В семь часов утра 15 сентября Камов предложил нам надеть шлемы, которые были уже приготовлены заранее, а затем включил двигатели, предназначенные для торможения корабля.

Раздался знакомый гул, но не такой громкий, как в первый раз.

Сквозь окна проник отблеск пламени.

Мы все, находившиеся до сих пор в самых разнообразных положениях, опустились на переднюю стенку которая стала нашим полом. Возникшая сила тяжести сразу определила, где верх, а где низ. Полет корабля получил определенное направление - вниз, на Венеру которая очутилась у нас под ногами.

Почувствовать опять свой нормальный вес было приятно, но, как и говорил Камов, движения были скованны и тело казалось очень тяжелым. Семидесятидневная привычка к полной невесомости давала о себе знать.

Я перешел к другому окну и устроился около него лежа. Пайчадзе и Белопольский, уже больше суток не покидавшие обсерватории, не отходили от астрономических приборов, поглощенные работой. Их окно было в несколько раз больше моего, и они могли наблюдать за приближающейся планетой, не отрываясь от дела.

Камов находился у пульта управления. На этом посту ему предстояло пробыть долгие часы. Он прильнул глазом к окуляру перископа, положив руки на рукоятки.

Я незаметно сфотографировал его.

Венера, диск которой увеличился за это время до размеров раз в десять больше полной Луны, находилась прямо под нами, и корабль падал на нее с высоты сорока тысяч шестисот километров с чудовищной скоростью двадцати восьми километров в секунду. Тормозящая работа двигателей медленно, но неуклонно уменьшала эту скорость.

Если бы не было торможения, то мы врезались бы в атмосферу планеты меньше чем через двадцать минут и сгорели бы как метеор, так как притяжение Венеры еще увеличило бы скорость корабля. Могучая сила наших двигателей, преодолевая тяготение планеты, равномерно снижала скорость на десять метров в секунду.

Спуск продолжался сорок семь минут, и все это время я отходил от своего окна только для того, чтобы проверить работу автоматических киноаппаратов, снимавших приближавшуюся планету, и сменить пленку.

Четыре фотоаппарата находились под рукой, так же как и большое количество негативных материалов. Все это было заготовлено заранее, потому что сообщение обсерватории с другими помещениями корабля было сильно затруднено. Дверь оказалась сейчас на "потолке", и к ней вела прикрепленная несколько часов тому назад легкая алюминиевая лестница. Чтобы добраться до моей лаборатории, расположенной в средней части корабля, пришлось бы взбираться на высоту четырехэтажного дома; это было и долго и утомительно. Мы заблаговременно приняли все меры, стараясь как можно меньше бывать в лаборатории и обсерватории, пока корабль не покинет планету и не выйдет снова в ставшую уже привычной невесомость. Планета приближалась.

Через двадцать минут скорость корабля уменьшилась до шестнадцати с половиной километров в секунду, и мы приблизились на расстояние в четырнадцать тысяч километров.

Венера закрывала собой почти весь видимый горизонт. С этого близкого расстояния она не казалась такой ослепительно белой. Отчетливо виднелись тени между отдельными массивами облаков. Я внимательно искал в сильный бинокль хоть какого-нибудь разрыва в этой клубящейся массе, но не находил ни одного. Толща облаков была, по-видимому, очень значительна.

"Неужели, - думал я, - опасения Камова оправдаются и облака простираются до самой поверхности планеты? Как будет обидно, если мы ничего не увидим! А что можем мы вообще увидеть? Белопольский говорил, что ученые предполагают на Венере только океаны и заболоченные пространства суши. Теперь выяснилось, что почти наверное имеется растительность. Быть может проникнув под облачный слой, мы увидим цветущую жизнью обитаемую страну, увидим обширные города, возделанные поля, корабли в океане. Что предстанет нашим глазам через несколько минут?"

Я сильно волновался. Такое же состояние испытывали и мои товарищи. Даже всегда невозмутимый Камов признался мне впоследствии, что и у него мелькали такие же мысли, как у меня. Впервые за всю историю человечества люди готовились проникнуть в тайну другого мира. Правда, они посетили Луну, но заранее знали, что это лишенный жизни, мертвый мир, а здесь все было загадкой. Луна - маленький, хорошо изученный спутник Земли, а Венера - большая таинственная планета, почти равная нашей по своим размерам.

Прошло еще пятнадцать минут, и расстояние, или вернее было бы сказать, высота, стало около пяти тысяч километров. Скорость корабля упала до семи с половиной километров в секунду и продолжала неуклонно снижаться.

Еще через десять минут корабль был уже так близко, что я не мог охватить глазом всю поверхность облачного покрова.

В этот момент Камов нарушил молчание, которое за все время спуска ни разу не прерывалось:

- Константин Евгеньевич, определите расстояние до верхнего слоя облаков.

- Сто шестьдесят пять километров, - почти сразу же ответил Белопольский.

- По радиопрожектору расстояние до поверхности планеты сто семьдесят семь километров, - сказал Камов. - Значит, верхняя граница облачного покрова находится на высоте двенадцати-тринадцати километров.

Наступила решительная минута. Скорость корабля настолько уменьшилась, что расстояние в сто шестьдесят километров, которое мы так недавно пролетали за пять с половиной секунд, было достаточно для маневрирования.

Камов нажал кнопку. И мне было видно из моего окна, как из борта корабля медленно выдвинулось широкое крыло. Такое же крыло появилось и с другой стороны.

Еще несколько мгновений, и облачный покров планеты сомкнулся вокруг нас. Мы очутились в густом тумане. Я ясно расслышал, как двигатели на мгновение смолкли и затем опять заработали, но уже гораздо тише. Торможение прекратилось, сменившись поступательным движением.

Космический корабль, превратившийся в реактивный самолет, погружался в облака все глубже и глубже.

Белопольский покинул свое место и встал у пульта. Камов не отрывался от перископа, и Константин Евгеньевич стал громко отсчитывать высоту полета по показаниям радиопрожектора:

- Девять километров!.. Восемь с половиной!.. Восемь!.. Семь с половиной!

Густой молочный туман был все так же плотен.

- Семь!.. Шесть с половиной!.. Шесть! Мое сердце бешено билось. Шесть километров отделяло нас от поверхности другой планеты, на которую еще ни разу не удавалось взглянуть ни одному человеку. Кончатся ли когда-нибудь эти проклятые облака?!

- Пять с половиной!.. Пять!..

Я почувствовал, что корабль изменил направление.

Из вертикального его полет превратился почти в горизонтальный.

- Бесконечность! - сказал Белопольский.

Значит, впереди нас не было высоких гор.

- Поверните прожектор к Венере, - сказал Камов.

Я на его месте невольно сказал бы "к Земле", но этот человек был не способен на такую ошибку. Он, по-моему, сохранял полное хладнокровие.

- Четыре, - сказал Белопольский. Три с половиной!.. Три!

Как раз в этот момент раздался звонок киноаппарата, - кончалась пленка. Вскочить на ноги, сменить ленту было делом минуты, но я пропустил момент, когда мы вынырнули из облаков.

Белопольский только что сказал: "Полтора!", когда Камов повернул голову и негромко произнес:

- Венера!

Я бросился к окну, Белопольский - к другому.

Под нами, насколько хватал глаз, расстилалась волнующаяся поверхность воды. С высоты полутора километров ясно были видны длинные гряды волн с ярко-белыми гребнями пены. Очевидно, был сильный ветер. Ни малейшего признака суши. Было ли это море или обширный океан, есть ли где-нибудь вообще твердая земля, - мы, конечно, не знали. Сверху нависла густая пелена туч. Темно-свинцовая вода внизу, свинцовое небо над головой, и освещающий эту мрачную картину какой-то тусклый полусвет. Мы находились на дневной половине Венеры, но освещение скорее напоминало вечер. Десятикилометровый слой облаков скупо пропускал свет Солнца, и только близость к нему планеты позволяла все-таки видеть.

Над нами и со всех сторон до самого горизонта почти непрерывно сверкали яркие молнии. Даже сквозь стенки корабля были слышны раскаты чудовищного грома. Почти черные стены ливней соединяли небо и море, захватывая громадные пространства.

Все вместе - неприветливое море с ослепительно белыми полосами пены, мрачные тучи, испещренные зигзагами молний, - производило впечатление дикой красоты.

Корабль летел теперь горизонтально со скоростью около семисот километров в час, держась на высоте одного километра. Камову приходилось поминутно менять направление, обходя мощные грозовые фронты, которые один за другим возникали на нашем пути.

Через сорок минут такого полета мы были вынуждены пройти сквозь край одного из этих фронтов и смогли воочию убедиться, что таких гроз, как на Венере, никогда не бывает на Земле.

Корабль как будто погрузился в море. Сплошная масса воды закрыла все кругом. Стало совершенно темно. Молнии сверкали так часто, что сливались друг с другом, но сквозь плотную стену воды казались тусклыми. Гром гремел непрерывно, и в этом грохоте не стало слышно работы нашего двигателя.

К счастью, это продолжалось только одну минуту. Корабль миновал полосу грозы, и она осталась сзади, как мрачная, черная стена.

Я заметил, что высота полета сильно уменьшилась. Нас отделяло от поверхности моря не более трехсот метров.

Взглянув на Камова, я понял по выражению его лица, что это обстоятельство его беспокоит.

Чужая планета встречала непрошеных гостей не слишком любезно. Тяжелая масса воды, обрушившаяся на корабль, заставила его потерять целых семьсот метров высоты. Если бы мы не миновали грозовой фронт так быстро, то легко могли оказаться в море.

- Сергей Александрович! - спросил Белопольский. - Не находите ли вы, что оставаться здесь опасно?

- Что же вы предлагаете? - в голосе Камова мне послышались насмешливые ноты.

- Я ничего не предлагаю, - сухо ответил Белопольский. - Я просто спрашиваю.

- Да, конечно опасно, - ответил Камов, - но покинуть Венеру, не выяснив того, что мы должны выяснить, я не считаю возможным.

Белопольский ничего не ответил. Корабль продолжал полет на той высоте, на которую его сбросила гроза.

Стало немного светлее, видимость улучшилась, и я воспользовался этим, чтобы сделать несколько снимков океана Венеры.

Что это был океан, а не море, становилось очевидным: мы летели уже около двух часов, но нигде не видно было ни малейшего признака берега.

Мое внимание привлекли какие-то красные блики на волнах. Они вспыхивали и гасли внизу, прямо под нами. По сторонам их не было видно. Я хотел обратить на них внимание Камова, но в тот же момент сам догадался, что это такое.

Это был отблеск пламени из дюз корабля.

Схватив аппарат, заряженный цветной пленкой, я зафиксировал этот необычайный и поразительный эффект - отражение земного огня в волнах океана другой планеты.

Впереди по курсу опять возникла широкая черная полоса. Огромный грозовой фронт обойти было невозможно. Неужели Камов решится подвергнуться тому же риску? Но нет, корабль резко пошел вверх. Через минуту мы снова летели в молочно-белом тумане.

Гроза во всей своей неистовой ярости осталась внизу.

- Поразительная картина! - сказал Пайчадзе. - Планета полна юных, нерастраченных сил. Такие мощные грозы были на Земле в пору молодости, много миллионов лет назад. Теперь я верю - на Венере будут живые существа.

Мы давно уже сняли шлемы, а атмосферный двигатель работал относительно тихо, так что разговаривать было вполне возможно.

- Только будут? - спросил я.

В глубине сознания я все еще надеялся, что мы найдем жизнь уже теперь, а Арсен Георгиевич говорил о далеком будущем.

- Вам хочется, чтобы жизнь уже существовала? - спросил он. - Готов сделать уступку. Возможно, в водах океана появились простейшие организмы. Через миллионы лет из них разовьются разнообразные формы животного мира.

- Почему простейшие? - не сдавался я. - Может быть, уже появились какие-нибудь ихтиозавры или бронтозавры.

- Ищите! - сказал он. - Поймайте их и объектив аппарата.

- Я постараюсь это сделать, как только Сергей Александрович опустится.

Между тем Камов несколько раз опускался и снова набирал высоту, убеждаясь, что мы еще не миновали грозу. Так прошло полтора часа. Наконец мы снова увидели поверхность планеты. Под нами по-прежнему был океан.

Полоса грозы, которую мы перелетели, имела больше тысячи километров ширины и, очевидно, захватывала гигантскую площадь. Стало ясно, что грозы - обычное и повсеместное явление на Венере. Близость к Солнцу вызывала сильное испарение воды, и, скапливаясь в тучи, она низвергалась обратно чудовищными ливнями.

Но имеет ли расстилающийся под нами океан где-нибудь конец, или он покрывает всю поверхность планеты?

- Материки или острова должны быть, - заметил Белопольский. - На планете безусловно есть растительность, иначе наличие свободного кислорода объяснить нельзя. Мы обязательно увидим сушу.

- Если она не осталась позади, в полосе грозы, - заметил Пайчадзе.

Часы шли за часами, но океан был все тот же. Корабль летел то в одну, то в другую сторону, поднимался вверх и опять опускался. Камов маневрировал, стараясь не попасть под многочисленные ливни, страшную силу которых мы уже испытали.

Я пристально вглядывался в пенистую поверхность океана в надежде заметить в бинокль хоть малейший признак жизни, но тщетно. И вода и воздух были пустынны.

Поставив на аппарат самый сильный из моих объективов, я фотографировал океан Венеры десятки раз. Быть может, то, что ускользнуло от моих глаз, будет обнаружено на снимке.

Мы оставили позади около пяти тысяч километров, когда на исходе восьмого часа полета корабль пролетел, наконец, над береговой полосой.

Вода сменилась лесом.

Он был так же бесконечен, как и океан. Густой растительный ковер простирался во все стороны до самого горизонта. Но он был не зеленый, как на Земле, а оранжево-красный.

Научное предвидение пулковского астронома Г.А.Тихова блестяще оправдалось. В 1945 году он высказал предположение, что вследствие жаркого климата растения Венеры, если они существуют, должны отражать оранжевые и красные лучи Солнца, несущие излишний для них запас тепловой энергии. По противоположной причине растения Марса должны быть голубоватого цвета. Очень скоро мы сможем убедиться верно ли это.

Камов опустился еще ниже.

Мы видели громадные деревья. Они стояли так плотно, что разглядеть, что творится под ними, было совершенно невозможно при скорости корабля в двести метров в секунду.

Я включил киноаппарат на максимальную скорость съемки и направил его объектив вертикально вниз. Кроме того, я сделал около сотни снимков с самой короткой экспозицией, какую только позволял затвор аппарата.

Больше ничего нельзя было сделать. Камов не мог уменьшить скорость без риска врезаться в "землю".

- Жаль, что мы не опустимся на поверхность Венеры, - сказал я.

- Где? - коротко спросил Сергей Александрович.

Действительно, опуститься было негде. Плотная стена леса не имела ни одного просвета. Это был девственный лес, какие, вероятно, росли и на Земле в каменно-угольньй период. Что за породы росли в нем? Похожи ли они на земные? Я надеялся, что мои снимки помогут выяснить это.

На исходе девятого часа мы увидели огромную реку.

Она текла между покрытыми сплошным лесом берегами и очевидно, впадала в океан, над которым мы недавно летели.

Камов повернул вдоль ее русла и, пользуясь тем, что грозы дали нам передышку, опустился на высоту не более ста метров.

Пайчадзе присоединился ко мне, и мы вдвоем стали фотографировать близкий берег. Если на планете есть какие-нибудь представители животного мира, то они должны быть здесь.

Река имела в ширину около двух километров, и мы иногда замечали на ней плывущие деревья, очевидно вырванные бурями.

В водах реки отчетливо отражался весь наш крылатый корабль с ярко-красным огненным хвостом за кормой.

Изредка встречались притоки, вытекавшие из-под лесного массива, но они были нешироки. Только раз попался приток шириной в полкилометра. Никаких признаков животных или птиц мы не заметили.

- Очевидно, на Венере жизнь только растительная, - сказал Арсен Георгиевич.

- Но, может быть, там, - возразил я, - в глубине леса.

Пайчадзе покачал головой.