Чтение 4–й страницы книги ~Страх~

лицо. Им оказался барлас дворцовой охраны германец Свенельд, плохо
понимающий звучный фарси, зато хорошо понимающий язык стали. Тяжелый топор
германца оказался столь весомым аргументом в споре, что отделавшийся
легким испугом эмир долго взвешивал после на весах справедливости подвиг
бесстрашного Свенельда и его же наитягчайшее прегрешение. Дело в том, что
в перерывах между взмахами топора барласу довелось лицезреть обнаженные
прелести любимейшей из многочисленных жен правителя - что само по себе
приравнивалось к попытке переворота.

Проблема решилась крайне просто. В тихой комнатке сверкнул узкий нож
придворного врача, совершенно никчемный кусок плоти шлепнулся в медное
ведро, и не стало голубоглазого телохранителя Свенельда; а возле престола
солнцеликого встал голубоглазый евнух Лала-Селах, получивший награду и
высокое соизволение беспрепятственно глядеть на красавиц гарема, и надолго
запомнивший сиятельную милость.

Вот он-то и встретил Якоба у дверей канцелярии. Лекарь знал историю
евнуха. Подобные операции люди его возраста и телосложения переносят
весьма нелегко, и когда б не мастерство и италийские снадобья генуэзца -
не жить бы Лала-Селаху под изменчивым горбатым небосводом.

Гигант дружелюбно кивнул и рывком распахнул гудящие створки.

Великий кади пил розовый шербет. Занятие это столь увлекло
мудрейшего, что он милостиво отмахнулся от подробных изъявлений уважения
со стороны дотошного Якоба, и жестом указал на низенький табурет перед
огромным креслом, поручни которого были выполнены в форме двух изогнутых
клинков, долженствующих символизировать Меч Правосудия и Меч Бдительности.
По замыслу кади, всякий сидящий напротив таких символов мигом оставлял
пустыню зломыслия и погружался в водоем раскаяния.

Каяться Якобу было не в чем, и он спокойно присел на табурет.

Кади допил шербет и вытер бороду.

- Ты ли зовешься Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак? - для начала
спросил кади, хотя вряд ли его действительно интересовал ответ.

- Да, о мудрейший, - Якоб попытался привстать, и снова жест кади
остановил его. Похоже, судья нервничал.

- Тогда именно ты совместно с городским векилем выполняешь
обязанность регистрации смертей жителей в Своде записей?..

- Осведомленность великого кади не имеет границ, кроме границ,
очерченных Всевышним, - склонил голову Якоб.

Что-то не понравилось в этих словах великому кади. Видимо, он
сомневался в праве неверного рассуждать о границах, установленных Аллахом,
да еще в отношении его самого, высокого и великого кади; и он долго жевал
высохшими губами, недовольно морщась.

- И именно ты подал прошение на высочайшее имя с просьбой
расследования некоторых случаев таковых смертей, кажущихся тебе
насильственными. Можешь ли ты представить доказательства?

- Увы, нет, о великий кади, - Якоб хотел объяснить раздраженному
судье мотивы своих догадок, но их обоих прервал лязг колец резко
отодвигаемой шторы. За волной отлетевшего бархата, в проеме тайного
помещения, возник невысокий плотный человек средних лет, в простом
замшевом полукафтане и мягких сапогах тюркского образца. Он порывисто
шагнул вперед, и узкие щелочки черных глаз обратились к Якобу.

Кади согнулся в поклоне.

- Ты был вчера на площади, - утвердительно заявил незнакомец. - Ты
видел смерть айяра. Ты - лекарь. Отчего умер мой воин?

Некое тайное чувство подсказало Якобу, что с этим человеком нужно
разговаривать коротко и прямо.

- От страха, - ответил Якоб.

- Ты слышал, кади? - человек повернулся к бледному судье. - И ты
выдашь Джакопо Генуэзцу фирман на расследование, и наказан будет всякий,
отказавший ему в помощи или закрывший перед ним ворота. Ты сделаешь это,
кади, потому что я не хочу, чтоб мои воины умирали от призраков - но
трижды не хочу, чтобы они умирали от страха!

- Да, о светлейший эмир! - спина кади, казалось, сейчас сломается.
Эмир Ад-Даула кивнул и повернулся к лекарю. Якоб молчал.

Эмир задумчиво смотрел на лекаря. Что-то промелькнуло в его взгляде -
уважение? понимание? гнев? - и дверь в душу правителя захлопнулась.

- Иди, - коротко сказал Ад-Даула, и штора вновь встала на свое место.

"Нет ни рая, ни ада, о сердце мое,

Нет из мрака возврата, о сердце мое,

И не надо надеяться, о мое сердце,

И бояться не надо, о сердце мое!"

...Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед
терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной
трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край
тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали
песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых
людям.

Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер
дыхания... Что видишь ты, странник? А что вижу я, лекарь Якоб Генуэзо,
пришедший в поисках крупиц со стола вкусивших истины - я вижу их, дервиш,
и они уходят.

Они уходят в сочный рай пророка Магомета, где дозволено будет
вошедшему все запретное; они уходят в строгие сады людей Евангелия, влить
голос свой в мерные псалмы бесплотных ангелов; и даже в размытую
непонятную нирвану уходят они, как сделал это третий сын Лю Чина, вежливый
юноша, любивший Конфуция и Фирдоуси; и суровая, пахнущая морем и шкурами
Валгалла открыла двери свои бешеному Ториру Высокой Секире, варягу из
личной гвардии эмира...

И лишь ад одинаков для всех, и одинаково плохо сошедшему в него.

Они уходят, дервиш, уходят с широко распахнутыми глазами, и в
общности расширенных зрачков стоит непроизнесенное, соединяющее, последнее
- страх.

Наверное, я схожу с ума... Мало ли смертей видел я - лекарь, мало ли
причин есть для того, чтобы человек покинул свою хрупкую оболочку, и
спокойно спит городской векиль, и писцы его - те, с кем вписывали мы в
толстую растрепанную книгу имена ушедших. А я не сплю, я гляжу в ночь, и
стоят передо мной в темноте их глаза, и чужой страх смеется мне в лицо, и
дрожат застывшие веки - навеки застывшие...

Трое сынов у Арея, бога войны, и Ужас меж ними старейший...

Что могло напугать Торира Высокую Секиру, безрассудного бойца,
скальда и убийцу; что исказило непроницаемую раскосую маску сюцая Лю,
улыбавшегося, когда я удалял ему раздробленный палец; и что разорвало
широкую глотку собаки франков в квартале Ан-Рейхани? - и ты, пес, ты тоже
приходишь скулить по ночам к свидетелю смерти твоей! Кому нужен был ваш
испуг, кто выпил затихающие содрогания вашей плоти, и что ему с того?!.

Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги
зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в
пряном дыму курильни... Ну хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю...

"В моих глазах - конец земного праха,

В моих глазах - судьбы топор и плаха,

И вновь пьянит украденная жизнь

И манит терпкий дым чужого страха..."

Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер
дыхания... Что видишь ты, странник? А что вижу я, глупый лекарь Якоб
Генуэзо, - я вижу странные слова на обгорелом обрывке, и вижу я путь, по
которому не хочу идти, и по которому пойду, пока глаза умирающих не станут
спокойными, или пока темный ужас не выжжет и мой взгляд...

Я был сырым.

Созрел.

Сгорел.

"Этот мир - эти горы, долины, моря, -

Лишь волшебный фонарь.

Словно лампа - заря.

Жизнь твоя - на стекло нанесенный рисунок,

Неподвижно застывший внутри фонаря."

Шейха секты Вечного Отсутствия Якоб разыскал в восточном
караван-сарае Бахри. Проповедник сидел у глиняного забора, в полном
одиночестве, с поджатыми тощими ногами и полуприкрытыми пергаментными
веками. Якоб присел напротив и принялся ждать.

Солнце уже скрылось за извилистой кромкой забора, когда ровный голос
шейха вывел лекаря из оцепенения.

- Чего ждешь ты от Отсутствующего, человек?

- Слова, - ответил Якоб, стараясь попасть в тон разговора, заведомо
витиеватого, но привычного для разного рода дервишей.

- Слово не только творит мир, но и заслоняет его, - покачал головой
шейх.

- И в речах пророков есть неистинные слова, но и они необходимы, -
возразил лекарь, начиная тяготиться ажуром беседы, и чувствуя свою