и закинув за голову руки. Ни о чем не хотел он теперь думать, просто
курил, закрыв глаза, и ждал, когда с северо-запада, со свинцовых небес
Лапландии, подойдет к нему тяжелая снежная туча.
барышень-ровесниц, переросших их на голову, колеса трамваев выбрызгивали
из стальных желобов бурую воду, крики протеста звучали вослед нахалам
таксистам, обдававшим мокрой грязью публику из очередей за галстуками и
зеленым горошком. Однако, по предположениям Темиртауской метеостанции в
Горной Шории, именно сегодня над Москвой теплые потоки воздуха должны были
столкнуться с потоками студеными. Не исключалась при этом и возможность
зимней грозы. Данилов потому и облюбовал Останкино, что оно испокон веков
было самым грозовым местом в Москве, а теперь еще и обзавелось башней,
полюбившейся молниям. Он знал, что и сегодня столкновение стихий
произойдет над Останкином. От нетерпения Данилов чуть было не притянул к
себе лапландскую тучу, но сдержал себя и оставил тучу в покое.
не было в нем ни просьбы, ни вызова неземных сил. Однако Данилов
заволновался, посмотрел вниз и определил, что сигнал исходит от
тридцатишестилетнего мужчины в нутриевой шапке, стоявшего у входа в
Останкинский парк возле палатки "Пончики". Мужчина был виден плохо,
Данилов включил изображение, осмотрел мужчину и заглянул ему в душу.
Оказалось, что мужчина этот, только что выпивший стакан кофе и съевший
горячий мнущийся пончик, приехал сюда троллейбусом из больницы и должен
был теперь пересесть на трамвай. В больницу же его вызвали утром
неожиданно и сказали, что отец его находится на грани жизни и смерти,
спасти его может только операция, и то, если ее делать теперь же, а не
через час. В полубреду больной от операции отказывался, и сын его написал
расписку, разрешая операцию, с таким чувством, словно сам сочинял отцу
смертный приговор. Потом он сидел три часа внизу и ждал. Операция прошла
удачно, но жизнь отца все еще оставалась в опасности. Мужчине и раньше
было нехорошо, а теперь, когда напряжение спало, его била нервная дрожь и
тошнило. Тогда он подумал: "Сейчас бы стакан водки - и все!" Мысль эту
Данилов понял.
Данилов вздохнул и спустился на скользкий асфальт. К мужчине в нутриевой
шапке он решился подойти не сразу. Данилов и всегда с некиим волнением
знакомился с новыми людьми, а этот мужчина был интеллигентного вида и
тихий, учитель географии по профессии, и неизвестно еще, как он мог
отнестись к появлению Данилова.
Аргуновской совершенно не гармонируют ни с башней, ни тем более с
Шереметевским дворцом?
робея и от робости заикаясь: - Вы меня извините, у меня к вам нижайшая
просьба, вы можете послать меня куда угодно, но выслушайте сначала меня...
У меня тяжело на душе... Мне сейчас выпить надо... А один я не могу. Не
могли бы вы составить мне компанию?
начатую бутылку водки и стакан. - Вы, если не желаете, хоть только
постойте рядом со мной...
постоял...
отсюда вон за тот забор. А то не ровен час - милиция или
женщины-дружинницы. И по десятке сразу возьмут, и письма отправят на
работу.
ямы. Данилов предпочел бы сейчас достать из пальто бутылку бургундского,
или коньяка, или зелено-лукавого шартреза из монастырских подвалов
Гренобля, водку он пить не хотел, тем более возле мусорной ямы, но что ему
оставалось делать! Выпив свою долю, Данилов наполнил стакан, бросил
бутылку и протянул стакан мужчине:
добру!..
водку одним махом выпил.
взглядом стакан, сказал:
сейчас мог пуститься в откровения, и в этом ничего плохого не было бы, но
назавтра мужчина этот сам стал бы каяться и казнить себя за то, что открыл
душу первому встречному и пил с ним водку, хорошо хоть еще документы не
показывал и не давал своего телефона. Данилов решительно извинился перед
мужчиной, сказал, что опаздывает, и быстро пошел в сторону парка. Зайдя за
пустой рыночный павильон, он взлетел в останкинское небо и опять,
расслабив тело, разлегся в воздушных струях в ожидании тучи.
темперированного клавира" Баха. Туча проплывала уже над Клином и домиком
Петра Ильича и через час должна была достигнуть московских застав. Терпеть
больше Данилов не мог, он не любил вынужденного безделья, да и сладость
предстоящих удовольствий манила его. Он сорвался с места и полетел из
теплых струй навстречу туче. Над станцией Крюково он врезался в темную,
влажную массу и, разгребая руками лондонские туманы нижнего яруса тучи,
стал подниматься на самый верх ее к взблескивающим ледяным кристаллам. Там
он вытянулся и начал сам преобразовываться в ледяные кристаллы, принимая
их же положительный заряд. Ему и теперь было хорошо, он не торопил тучу, а
она упрямо теснила теплый фронт воздуха, намереваясь дать в небе над
Останкином генеральное сражение.
в туче пришло в движение, задрожало, занервничало, забурлило, сила лихая
ощутила в себе способность к взрыву. Где-то внизу холодный воздух уже
столкнулся с теплым, и вот наконец движение дошло до льдистого покрывала
тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе с другими кристаллами льда
ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в водяные пары. Ринулся без
оглядки, отчаянно, теряя в загульном падении ионы и приобретая
отрицательный заряд. "Хорошо-то как! - думал Данилов, ощущая в себе
пронзительную свежесть нового заряда. - Ах как хорошо!" Но он помнил, что
это только начало.
созорничать - противу правил оделил себя еще и положительным зарядом, и
теперь два заряда жили в нем, никак, по воле Данилова, друг с другом не
взаимодействуя, и Данилов в суете электрического движения несся,
блаженствуя, но и рискуя потерять навсегда душевные свойства.
километров в секунду на землю, пробивая в воздухе канал для молнии и для
Данилова. Данилов почувствовал, что рисковать хватит, и испустил из себя
положительный заряд. Как только канал для молнии был пробит, туча совсем
задрожала. Крутою и гладкой дорогой, открытой теперь для движения,
отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров
в секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле на самом острие молнии,
завывал, гремел от восторга. И с голубыми искрами ухнул, врезался в
стальную иглу громоотвода Останкинского дворца. Но не ушел в землю, не
нейтрализовался и не исчез, а, оттолкнувшись от иглы, словно бы
отброшенный ею, с артиллерийским грохотом взвился в небо, да так бурно,
что сразу же был бы неизвестно где, если бы не обуздал себя, не опрокинул
обратно в тучу. Данилов и теперь мог лететь куда собрался, но он знал, что
в туче есть еще силы на два или три разряда, и он не смог отказать себе в
удовольствии еще три раза искупаться в молнии. И вот он опять и опять
падал с молнией на землю, кувыркаясь и расплескивая искры. А однажды в
безрассудстве упоения бурей, ради гибельных и сладких ощущений,
нейтрализовался на миг и все же успел вернуться в свою сущность. Дважды
опять он попадал в стальную иглу, а в третий раз, увлекшись, промазал и
расщепил старый парковый дуб возле катальной горки. Тут и опомнился.
зачем страдать..." И отскочил в небо, оставив внизу выстуженную теперь
Москву, что, впрочем, и было предопределено прогнозом Темиртауской
метеостанции.
ближнего полета, да и сам Данилов чувствовал себя сейчас опьяненным, он
захотел перевести дух. Собственно говоря, в грозе как в подсобном для
разгона средстве не было у Данилова никакой необходимости. Он и так мог
улететь куда хотел. Но вот привык к купаниям в молниях. Да еще не в
шаровых и не в ленточных, а именно в линейных. Да еще с раскатистым
громом. Стыдил иногда себя, упрекал в непростительном пижонстве, но вот не
мог, да и не хотел отказаться от давней своей слабости. Как, впрочем, и от
многих иных слабостей. Но если раньше, в юношескую пору, Данилов сам
устраивал грозы и, блаженствуя в их буйствах, ощущал себя неким
Бонапартом, командовавшим сражением стихий, то нынешнему Данилову быть
причиной жертв и бедствий натура не позволяла. Теперь он поджидал гроз
естественных, дарованных ему и людям природой, и не был в них уже
Шекли Роберт
Пехов Алексей
Никитин Юрий
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Смит Кордвейнер