под портретом матери Санделя, пронзительно глядящей в комнату из-под
белого чепца, а остальные присели к столу.
Валеркой, - хотим, значит, на хозрасчет переходить. И на самоокупаемость.
Коллектив прислал.
модели собираетесь?
думаешь, понимаем? Вот допустим, сколько фосгена к хлорциану добавлять
надо, чтоб "Колхозный ландыш" получился, это я знаю, а про модели эти -
откуда? Вся жизнь в цеху прошла.
что сюда пришли. Куда ж вам, как не сюда...
стола, одной рукой держа себя сзади под пиджаком за брючный ремень, а
другой - с оттопыренным большим пальцем - тыкая вперед, словно для
незримого рукопожатия, сильно наклоняя при этом туловище вперед. Иван
вспомнил виденную когда-то дээспэшную брошюру, называвшуюся "Партай-чи",
где был описан целый комплекс движений, благодаря которым человек даже
самых острых умственных способностей мог настроить себя на безошибочное
проведение линии партии. Упражнение, которое выполнял Копченов, было
оттуда.
прежних хитро прищуренных щелочек превратились в два оловянных кружка.
Теперь он как-то по-другому дышал, и его голос стал на октаву ниже.
горьким пониманием затряс головой. - Вижу! Все ведь вижу, что думаете,
газет почитавши! Верно, долго нам врали. Долго. Но только прошло это
время. Все теперь знаем - и как шашель порошная нам супорос закунявила, и
как лубяная сутемень нам уд кондыбила. Почему знаем? Да потому что правду
нам сказали. Теперь так спрошу - должны мы о детях и внуках думать? Вот
ты, Валерий, соловей наш, скажи.
времени и новая правда поспеет. Так как мы, хотим, чтобы им эту новую
правду сказали, как нам нынче?
народ работает? Будем плохо работать, так кто ж нам правду скажет? Да уж и
из благодарности простой надо бы. А не икру чужую считать и дачи. Вот это
и есть настоящий хозрасчет.
- до чего же хочется жить!
ввалилась толпа пионеров и плотно-плотно обступила Валерку, Ивана и
химиков. Пионеры были в отглаженных белых рубашках с галстуками и пахли
леденцами и крахмалом, отчего у Ивана в прокуренной груди поднялась и
опала волна ностальгии по собственному детству, а точнее даже - по
выветрившейся памяти.
две секунды смыл и Ивана с Валеркой, и химиков с пола копченовского
кабинета.
только обрывки воспоминаний - сначала их всех подвели к совсем маленькой
стеклянной витрине, за которой хранились первые документы народной власти
в Уран-Баторе (тогда называвшемся как-то по-другому) - "Декрет о земле",
"Декрет о небе" и исторический "Приказ N_1":
где к обтянутой холстом доске были проволокой прикручены подкова, желтая
лошадиная челюсть и сморщенный лапоть. Рядом, в освещенном стеклянном
шкафу, висели крошечные дамские браунинги Санделя и Мундинделя, а под ними
- зазубренная сабля Бабаясина, показавшаяся не такой уж и большой. Всюду
были фотографии каких-то усатых рож, и все время что-то говорил голос
пионера-экскурсовода, объяснявший, кажется, какую-то непонятную разницу.
Потом голос приобрел глубокие и мягкие бархатные обертона и начал говорить
о смерти - описывал разные ее виды, начиная с утопления. Неожиданно Иван
понял...
"майский жук"!
милый, - папа ведь...
крендель люстры. Это была Валеркина комната, и он почему-то лежал на его
кровати в брюках и пиджаке. Но главным было не это, а тот сон, который
только что кончил ему сниться.
мрачноватую комнату со стрельчатыми окнами, бывшую когда-то, видимо,
церковным помещением, а сейчас полную старых ободранных лыж с размокшими
ботинками, от которых шел сырой тюремный дух. В узкой щели окна был виден
кусочек серого неба и изредка мелькали поднимающиеся вверх клубы пара. Сам
Иван сидел на крохотной скамеечке, а перед ним, на огромной куче старых
ватников, спал старик с широкой бородой на груди - так во сне выглядел
Копченов. Иван попытался встать - и понял, что не может сделать этого,
потому что ноги Копченова лежат у него на плечах. И еще Иван понял, что
умирает, и это связано не столько даже с ушибленной почкой, сколько с
лежащими у него на плечах ногами. А наступить смерть должна была тогда,
когда Копченов проснется.
Копченов начал просыпаться - зашевелился, замычал, даже чуть приподнял
руку. Иван в испуге притих. Старик захрапел опять, но спал он уже
неспокойно, вертел во сне головой и мог, как казалось, проснуться в любую
минуту. Иван очень не хотел умирать - в его жизни было что-то, ради чего
имело смысл терпеть и кислую вонь этой комнаты, и копченовские ноги на
плечах, и даже тяжелую мысль, словно висящую в воздухе вместе с запахом
размокшей кожи, - о том, что ничего, кроме этой комнаты, в мире просто
нет.
Обязательно должен быть." И тут он заметил, что на копченовских ногах
надеты лыжи - их концы только чуть-чуть не доставали до пола. Тогда Иван
вытащил из-под себя скамеечку и стал осторожно сгибаться, прижимаясь к
полу. Концы лыж уперлись в пол, и Иван почувствовал, что может вылезти
из-под копченовских ног. И как только он выбрался из-под них и сделал два
шага в сторону, так сразу же перестала болеть ушибленная почка. А потом
Иван понял, что он вообще никакой не Иван, - но эта мысль его совершенно
не опечалила. Главное, он уже твердо знал, что нужно делать. В стене
напротив стрельчатого окна была маленькая дверца. Иван на цыпочках дошел
до нее, открыл, протиснулся в тесную черноту и стал на ощупь продвигаться
вперед. Его руки прошлись по каким-то пыльным рамам, стульям,
велосипедному рулю - и нащупали новую дверь впереди. Иван перевел дух и
толкнул ее.
которому расхаживали куры и петухи. Двор был обнесен корявым, но прочным
забором, за которым были видны поднимающиеся вверх оранжевые каменистые
склоны с торчащими кое-где синими домиками. Иван подошел к забору,
схватился за его край и поднял над ним голову. Совсем недалеко, метрах в
трехстах, был берег моря. И там ослепительно сверкал на солнце тонкий
белый силуэт... Больше Иван ничего не запомнил.
потом Копченов спустился, стал говорить, как ты тонущего ребенка от смерти
спас, - и хотел тебе от имени совкома альбом преподнести. Вот тут-то ты и
грохнулся. Тебя сюда на совкомовской телеге привезли, прямо как короля. А
альбом вот он.
трудом удержал ее в руках. "Моя Албания" - было крупными буквами написано
на обложке.
тоже сначала думал, что одно гээмка, а посмотрел - ничего.
изображала большое полено и лежащего на нем животом вниз голого толстого
человека.
только, где он Буратино ищет - в бревне или в себе.