женский.
подвинул один ко мне и поднял на меня глаза. Я понял, что он чего-то ждет.
победу мировой революции!
говорил, что тебе сегодня жестянку выдали.
банкой. - А то ведь "марафет", товарищи, слово многозначное. Может, вы
эфиру хотите, как Вильям Джеймс.
грубую ладонь.
отобразилось одно из тех чувств, которые так любили запечатлевать русские
художники девятнадцатого века, создавая народные типы, - что вот есть
где-то большой и загадочный мир, и столько в нем непонятного и влекущего,
и не то что всерьез надеешься когда-нибудь туда попасть, а просто тянет
иногда помечтать о несбыточном.
нож, зачерпнул им чудовищное количество порошка и быстро размешал его в
водке. То же сделал и Барболин - сначала со своим стаканом, а потом с
моим.
ухмыльнулся и сказал:
чай".
оставалось, кроме как последовать их примеру. Почти сразу же горло у меня
онемело. Я закурил папиросу, затянулся, но совершенно не почувствовал
вкуса дыма. Около минуты мы сидели молча.
замерзнет.
пошел за ними. Задержавшись в коридоре, я попытался найти свою шапку, не
смог и нацепил фуражку фон Эрнена. Мы вышли из квартиры и молча пошли вниз
по полутемной лестнице.
иду, тем делается спокойнее и легче. Я не думал о будущем - с меня было
достаточно того, что мне не угрожает непосредственная опасность, и,
проходя по темным лестничным клеткам, я любовался удивительной красоты
снежинками, крутившимися за стеклом. Если вдуматься, я и сам был чем-то
вроде такой снежинки, и ветер судьбы нес меня куда-то вперед, вслед за
двумя другими снежинками в черных бушлатах, топавшими по лестнице впереди.
Кстати, несмотря на охватившую меня эйфорию, я не потерял способности
трезво воспринимать действительность и сделал одно интересное наблюдение.
Еще в Петрограде меня интересовало, каким образом на матросах держатся их
тяжелые, утыканные патронами сбруи. На клетке третьего этажа, где горела
одинокая лампа, я разглядел на спине Жербунова несколько крючков,
которыми, наподобие бюстгальтера, были соединены пулеметные ленты. Мне
сразу представилась, как Жербунов с Барболиным, собираясь на очередное
убийство, словно две девушки в купальне помогают друг другу справится с
этой сложной частью туалета. Это показалось мне еще одним доказательством
женственной природы всех революций. Я вдруг понял некоторые из новых
настроений Александра Блока; видимо, из моего горла вырвался какой-то
возглас, потому что Барболин обернулся.
открытом переднем сиденье машины, открыл дверь, и мы влезли внутрь. Машина
сразу тронулась. Сквозь скругленное по краям переднее стекло кабинки была
видна заснеженная спина и островерхий войлочный шлем; казалось, что нашим
экипажем правит ибсеновский тролль. Я подумал, что конструкция авто крайне
неудобна и к тому же унизительна для шофера, который всегда открыт
непогоде - но, может быть, это было устроено специально, чтобы во время
поездки пассажиры могли наслаждаться не только видами в окне, но и
классовым неравенством.
мостовую снег - необыкновенно красив. Его освещали редкие фонари; в свете
одного из них на стене дома мелькнуло размашистое граффити "LENINE EST
MERDE".
на неизвестной улице, возле ничем не примечательной подворотни, перед
которой стояли пара автомобилей и несколько лихачей; поодаль я заметил
устрашающего вида броневик со снежной шапкой на пулеметной башне, но не
успел его рассмотреть - матросы сразу нырнули в подворотню. Пройдя
невыразимо угнетающий двор, мы оказались перед дверью, над которой торчал
чугунных козырек с завитками и амурами в купеческом духе. К козырьку была
прикреплена небольшая вывеска:
занавесками, светились; из-за них доносился заунывно-красивый звук
неясного инструмента.
увешанный тяжелыми шубами и шинелями; в его конце был плотный бархатный
занавес. Навстречу нам поднялся с табурета похожий на преступника человек
в красной косоворотке.
его прикладом в низ живота. Бедняга сполз по стене на пол; на его недобром
лице проступили усталость и отвращение. Жербунов отдернул занавес, и мы
вошли в полутемный зал.
Место напоминало обычный, с претензией на шик, ресторан средней руки. За
небольшими круглыми столиками, в густых клубах дыма сидела пестрая
публика. Кажется, кто-то курил опиум. На нас не обратили внимания, и мы
сели за пустой столик недалеко от входа.
табурете, закинув ногу за ногу, сидел бритый господин во фраке. Одна из
его ног была боса. Смычок в его правой руке скользил по тупой стороне
длинной пилы, одну ручку которой он прижимал ногой к полу, а другую сжимал
в левом кулаке, заставляя пилу изгибаться и дрожать. Когда ему надо было
погасить вибрации сверкающего полотна, он на секунду прижимал к нему босую
стопу; рядом с ним на полу стояла лаковая туфля, из которой торчал
ослепительно белый носок. Звук, который господин извлекал из своего
инструмента, был совершенно неземным, чарующим и печальным; он, кажется,
играл какую-то простую мелодию, но она была не важна - все дело было в
тембре, в переливах одной надолго замирающей ноты, падавшей прямо в
сердце.
косоворотке. Он щелкнул пальцами куда-то в темноту и кивнул на наш столик,
потом повернулся к нам, отвесил короткий формальный поклон и исчез за
портьерой. Тотчас откуда-то вынырнул половой с подносом в одной руке и
медным чайником в другой (такие же чайники стояли на других столах). На
подносе помещалось блюдо с пирожками, три чайных чашки и крохотный
свисток. Половой расставил перед нами чашки, наполнил их из чайника и
замер в ожидании. Я протянул ему наугад вынутую из саквояжа бумажку -
кажется, это была десятидолларовая банкнота. Сперва я не понял, зачем на
подносе лежит свисток, но тут за одним из соседних столиков раздался тихий
мелодичный свист, и половой кинулся на этот звук.
глоток из своей. Это была ханжа, плохая китайская водка из гаоляна. Я
принялся жевать пирожок, совершенно не чувствуя его вкуса - заморозивший
мое горло кокаин еще давал себя знать.
пропадают. Как бы не оскоромиться.
развешивать порошок по чашкам.
носок и туфлю, встал, поклонился, подхватил табурет и под редкие хлопки
ушел со сцены. Из-за столика возле эстрады поднялся благообразный мужчина
с седой бородкой, вокруг горла которого, словно чтобы скрыть след от
укуса, был обмотан серый шарф. Я с удивлением узнал в нем Валерия Брюсова,
постаревшего и высохшего. Он взошел на эстраду и обратился к залу:
бумаге текст вытесняется зрительным рядом, или... хмм... - он закатил
глаза, сделал паузу, и стало ясно, что сейчас он произнесет один из своих
идиотских каламбуров, - или, я бы даже сказал, зрительным залом... хмм...
Березин Федор
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Сапковский Анджей
Посняков Андрей