было только ВСПОМИНАТЬ и расставлять воспоминания в нужном порядке. То
есть - ОРГАНИЗОВЫВАТЬ. Это оказалось неописуемо и необъяснимо трудно.
Несколько раз он бросал работу, казалось, навсегда. Чего ради мучаться? -
спрашивал он себя с раздражением. - Кому это все надо?.. Он перебирал
исписанные листки, перечитывал готовый текст - все было ходульно,
неестественно и тускло. И всего этого было до отвращения мало по сравнению
с тем, что еще предстояло написать.
даже выучил их наизусть - невольно, совсем того не желая.
ПОБЕДЫ. Что-то вдруг сжимало горло, и слезы накатывали. Он стыдился себя в
эти минуты, но ничего с собою поделать не мог. Да и не хотел. Все-таки он
был научник и, плохо может быть разбираясь в литературе, он, в то же
время, ясно ощущал НОВИЗНУ - и материала, и самого замысла. Такого еще не
бывало. Он был первый на этой дороге. А значит, должно было ему идти до
конца.
старинная, странная, вертикальной конструкции, с удивительно мягкими дивно
отрегулированными клавишами. И он с изумлением обнаружил, что писать стало
ИНТЕРЕСНО: сам процесс писания стал доставлять ему некое
противоестественное (он понимал это) удовольствие. Раньше он был способен
испытывать такое, только выводя формулы и вычерчивая графики. "Бог знает,
из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Святые слова! Но из какого
мусора вырастает вдохновение!
совершенно не думая о связках и переходах от одного эпизода к другому. Ему
сразу стало гораздо легче. Легче, да, но не легко.
пальцем, черт его побери совсем? Он не знал, и никто из знакомых этого не
знал, так что пришлось, к черту, отказаться от эпизода с игрой в
заглотку...
выходящей на лестничную площадку, и внутренней, ведущей в квартиру?..
Прихожая? Нет. Тамбур?.. В вагонах - тамбур...
тамбуре было совершенно темно и довольно холодно - не так, разумеется, как
на лестничной площадке, где стоял беспощадный мороз улицы и двора, но все
же холоднее, чем в прихожей. Слева там были полки, на которых до войны
хранились съестные припасы и на которых давно уже не бывало ничего, кроме
наколотых дров. И пахло в тамбуре - дровами.
ушанка с опущенными ушами, шерстяной платок поверх ушанки, валенки,
рукавицы. Он всегда так одевался, когда выходил стоять в тамбур после двух
часов дня.
и грязноватый. Уже несколько месяцев он не смеялся и даже не улыбался.
Несколько месяцев он не мылся горячей водой, и у него водились вши...
просто потихоньку умирал от голода, но он не знал этого и даже об этом не
догадывался - он совсем не испытывал никакого голода. Есть не хотелось.
Очень хотелось ЖЕВАТЬ. Все равно - что. Пищу. Любую. Долго, тщательно,
самозабвенно, с наслаждением, ни о чем не думая... Чавкая. Причмокивая.
Иногда ему вдруг представлялось, что жевать, в конце концов, можно все:
край клеенки... бумажный шарик... шахматную фигурку... Ах, как сладко, как
вкусно пахли лакированные шахматные фигурки! Но жевать их было твердо и
неприятно, даже противно... А лизать - горько.
был обречен на скорую и неизбежную смерть. Жить ему оставалось В ЛЮБОМ
СЛУЧАЕ не более месяца, самое большее - двух.
кошатину и потому, что мама имела обыкновение запасаться дровами с весны,
а не к зиме, как большинство ленинградцев. Поэтому в доме у них было
тепло. Однако, кошки были уже съедены в городе все и давно, и все
мало-мальски съедобное, что могло быть обнаружено в городской квартире
(старый столярный клей, засохший клейстер с обоев, касторовое масло,
сушеная морская капуста - довоенное отцово лекарство от сердца) - все это
уже было обнаружено и съедено, и теперь более впереди не было ничего,
кроме смерти. Разумеется, мальчик не понимал этого, ему и в голову не
приходило даже - думать об этом, но положение дел совсем не зависело от
его понимания или не понимания...
хорошо понимал читатель (сытый, здоровый, чисто вымытый, сидящий с этим
текстом в руках недалеко от теплой батареи парового отопления). А для
этого надо было очень многое описать, причем сделать это как-то ловко, без
нажима, по возможности естественно и непринужденно.
разные сцены и картинки, имеющие строго информационный характер. Как
выглядит лестница, залитая толстым слоем замерзшей воды и нечистот...
Почему в квартире остались пригодны для жилья только маленькая комнатушка
с окнами во двор-колодец, да кухня с плитой, да прихожая... Какие еще люди
остались жить в доме - сколько и в каких квартирах... Все это была
информация, не только создающая антураж и общую атмосферу ПРЕДСМЕРТИЯ, но
и - важная для дальнейшего, для доказательства Основной Теоремы.
этого ни представлять себе, ни воображать, ни вспоминать... Он думал
только вот что: "Мама... почему ты не приходишь... я тебя жду... скорее
приходи... почему ты не приходишь, мама... мама... мама..." Он повторял
это про себя сто, триста и тысячу раз, - все время одно и то же, с очень
маленькими вариациями, а иногда вдруг принимался говорить это же вслух, и
говорил все громче, и громче, и громче, повторяя все то же и все так же -
до тех пор, пока за шумом своего же голоса не слышался ему вдруг скрежет
отворяемой далеко внизу парадной двери, и тогда он обрывал себя, и
переставал дышать - замирал, прислушиваясь, готовый задохнуться от
счастья... Но на лестнице стояла мертвая каменная ледяная тишина, и
мальчик тихонько переводил дух и снова, но уже на более высоком градусе
отчаяния заводил все сначала: "...мама... почему ты не приходишь...
мама... пусть ты придешь... скорее... мама..."
кусками, рыхлыми, бесформенными, расплывчатыми, и они всегда были
обособлены друг от друга, между ними стояла глухая пустота непонятных
провалов. А многое не всплывало вовсе.
раз в два дня, мама - в ведре, мальчик - в маленьком бидончике, и все так
носили, лестница была залита замерзшей водой, выплеснувшейся из разных
ведер в разное время... Но он не мог вспомнить ни одной ясной и конкретной
сцены добывания воды из проруби - он словно читал об этом когда-то, но не
пережил этого сам...
куском мутного льда. Испражнения выносили, наверное, в каком-то поганом
ведре во двор, а у кого силы не хватало - выливали прямо на ступеньки
этажом ниже. Он помнил загаженную лестницу, и он прекрасно помнил
невообразимо, невероятно, необратимо загаженный двор... И больше ничего по
этому поводу...
можно было не писать вовсе. Вот если бы мальчик однажды поскользнулся на
краю проруби, из которой доставали воду, и свалился бы в Неву... Впрочем,
тогда уж не было бы больше ничего, все бы кончилось тогда в пять-десять
минут, даже если бы и удалось вытащить его из проруби... (Но ведь он МОГ
бы поскользнуться, не так ли? Ведь на краю проруби было не менее же
скользко, чем на лестнице? А раз мог, значит, опять же ПОДВЕРГАЛСЯ? Так?
И, значит, здесь снова начинается наворачивание друг на друга смертельных
вероятностей, и значит, эта несостоявшаяся случайность тоже работает на
Основную Теорему?.. И значит, это тоже важно и тоже должно быть
вспомнено?.. Он заставлял себя рвать такого рода рассуждения на середине,
иначе - по логике - он должен был в конце концов упереться в самый
банальный из парадоксов: жизнь - смертоносна, ибо чревата смертью по
определению).
маминого? Мама была для него тогда - что-то большое, теплое, живое,
радостное... неколебимо надежное. Мама была - жизнь. Все, кроме мамы, было
- смерть. У мамы не было лица, - как нет и не может быть лица у жизни, у
тепла, у счастья... Мама была - ВСЕ.