каши в самом деле развезшихся дорог, незаботно оставляя тяжелый припас в
новгородских рядках до сухого летнего пути, шли, и шли, и шли, торопливо
откатывая домовь, домовь, домовь! К жонкам, в дымные избы. Ладить упряжь и
снасть, пахать, сеять. И уменьшалась, растекаясь, рать, ручейками уходя в
налитые солнцем леса, в синюю даль дорог. Уходили суздальцы, уходил
владимирский полк, нынче пришедший под воеводством суздальского князя (не
вс° и не вдруг выдала ему Орда!). Уходили, откалывались тверичи, шли,
приметно избирая иные от московитов дороги, и таяло, уменьшалось войско
великого князя. А лица у всех радостные, весенние - никто не хотел
ратиться в этой войне!
ждут его, великокняжеской, неукоснительной милостыни, храмоздательство,
затеянное ради нового греческого митрополита Феогноста, бояре с делами,
дьяки с грамотами и старший сын Симеон, такой еще мальчик, столь еще
беззащитный пред грозным величием власти!
московской работы, и видит вдруг, что лик Спаса суров и жесток, и
пронзителен зраком, и морщины округ широко разверстых глаз и около рта
Спасителя тонки и горьки. С кого писал образ сей московит-иконописец? Чей
зрак, чью густоту волос, чью жесткую сеть морщин держал он в мысленном
взоре своем? Иван редко гляделся в полированное серебро зеркала и забывал
порою о печатях времени на лице своем. Но сейчас постиг, припомнил и
ужаснулся: лик Спаса на иконе не являет ли тайная тайных его, княжого
лица? Понимал ли его иконописец? Провидел ли умным взором или сам для себя
неожиданно измыслил такое? Или жестокое столь вкоренилось нынче в
московском дому, что и писец иконный, мысля о Спасе, не иначе видит
горнего учителя нашего, Иисуса Христа?
сердца своего! Повиждь и внемли нижайшему рабу своему!"
знамением. А земля - вот она! Курящие паром поля, леса и деревни,
муравьиная работа мужиков и баб... И неостановимое, как время, возрождение
тверской силы.
мая, лезущая отовсюду трава, рудо-серые просыхающие бревна, и нечаянные
березки по-за теремами в зеленом дыму, и заречный простор лугов и красных
боров по-за верхами стен, и легкий - после ладанного дыма - ненасытимый
весенний дух с той, луговой стороны.
утупив очи, не хотя видеть выставленного напоказ и немо, а то и с легким
жалобным ропотом протянутого к нему человечьего уродства. Все же пришлось
придержать шаг и, раскрыв калиту на поясе, достать горсть серебра,
которое, однако, не стал нынче сам раздавать нищим, а передал
постельничему, примолвил негромко:
расспрашивая и оделяя, нищую братию. <Только на молитве и оставят в
покое!> - подумал Иван, уже не радуя солнечному дню, и убыстрил шаги.
Впрочем, от домовой церкви до крыльца теремов путь был недолгий.
высокие кучи прямо на снег, тянуло погребным, кладбищенским холодом. Земля
округ куч была еще сырая: видно, недотаял заваленный камнем лед там,
внутри. Камень ломали еще с осени и возили на Москву с Филипьева поста до
Пасхи - доколе стоял лед и держали пути, - загородив и заставив камнем
едва не пол-Кремника. Резко чернели невдали, под невысоким утренним
солнцем, рвы начатой церкви Ивана Лествичника. <Послезавтра закладка
храма!> - напомнил себе Иван, поглядев в тот конец. Послезавтра, двадцать
первого мая, был день памяти кесаря византийского Константина и его жены
Елены - основателей Царьграда, второго Рима. День этот для закладки Иван
выбрал сугубо и со смыслом. Иван Лествичник - соименный Ивану святой, а
Еленою зовут его супругу. Все было со значением, и хоть въяве слова о
третьем Риме - Москве и не были сказаны, но - чтущий да разумеет! Выбор
имен и освященного дня говорил о многом, и ученому греку Феогносту то
будет зело явственно!
зраком, велегласен и деятелен. Под смуглотою южного загара просвечивал
здоровый румянец, в движеньях являлись твердость и быстрота. Все говорило
о нраве решительном и самоуправном, даже самовластном. Было достаточно
внятно, что послали его неспроста, а сугубо вопреки и вперекор московскому
хотению поставить своего преемника Петру, Феодора, отвергнутого
цареградской патриархией. И в этой решительности патриаршей были свои язва
и заушение. Мнилось прежде, при Петре еще, возможет и в Орде одолеть
христианская вера русская. Не одолела. Не на том ли сломался и сам Михайла
Тверской? Не оттого ли так и с Царьградом ныне круто содеялось? Словно с
воцареньем в Орде Узбека поменела, умалилась лесная Владимирская Русь!
Словно уже и не с кем, и не с чем считаться кесарям и патриархам
византийским на здешней земле! А может быть, и еще того хуже! О чем и
думать соромно. В Цареграде рать без перерыву, внук встал на деда.
Андроник Третий на Андроника Второго. Византийские кесари ищут теперь
помочи у франков да фрягов, сносят с римскими папами... Не в угоду ли
католикам назначен на Русь Феогност? Тогда все даром и все впусте!
Кремник, посетовал на скудость града Москвы. Свысока оглядев рубленые
терема, клети и церкви, изрек мимоходом:
на каменное храмоздательство, дабы заносчивый грек внял и постиг, воротясь
на Москву, что не слаб и не жалок перед ним властитель Владимирской Руси.
(Хоть и то примолвить надобно, что не от великой силы заманивает он к себе
митрополита русского. Уедет Феогност в Литву, к Гедимину, и - всему конец:
Москве, великому княжению, а может, и самой русской земле!)
как долго собирался он, как медлил исполнить волю Петра! И сколь своего,
церковного добра дал Петр на создание храма! А теперь? Петр был свой и
добрый. И он, Иван, капризничал с ним, как дитя пред родителем. И ведь нет
в нем ныне нелюбия к Феогносту, в самом деле нет! Поначалу осерчал, -
когда оттуда, из Цареграда, осадили его, словно норовистого жеребца,
отвергнув архимандрита Феодора. Но лишь только некие из ближних стали
недовольничать новым митрополитом, он, Иван, первым окоротил хулителей:
принимать т о, ч т о е с т ь, и из этого делать потребное. <То, что есть>
значило: не идти войной на Псков, ежели этого никто не хотел; не лезть на
рожон с татарами, всегда и во всем внешне угождая Узбеку. И тут, в делах
церковных, важнейших, чем прочие, приноравливать к присланному гречину, а
не спорить противу судьбы. Так вот, заметив, что тому нелюбы древяные
храмы Москвы (грек - приучен к камению многоценному!), все силы и бросил
на создание белокаменной церковной лепоты... И тут же укорил себя,
воспомня прежние уговоры Петровы. Как порою с близкими себе менее бережны
бываем, а нельзя так! Увы, и он в этом не лучше прочих! Стал ли бы он при
Петре созидать разом, как замыслил ныне, четыре каменных храма на Москве?
Так что ж, выходит, что и все в жизни требует грозы али понуждения?
Доброта излиха не то же ли зло для лукавого и леностного раба божия? Почто
у добрых родителей почасту плохие чада, нерадивые и неумелые к труду?
Нужно, ох нужно жезлом железным учить и направлять всякого смертного: да
не оскудеет и не ослабнет, свершая труды свои! И для него, Ивана, Феогност
ныне - жезл железный. И за то, что скупился тогда, при Петре, излиха, за
то он нынче давно уже не считает на церковное дело ни серебра, ни сил, ни
припаса снедного...
Не Юрий! Ни в Переяславль, ни в Володимир, ни в Новгород Великий! Здесь
будет стольный град Руси! На этих холмах! Не мог святой Петр так обмануть
себя в чаяньях своих, а он предрек, умирая, величие граду сему! А Петр -
святой. И надобно паки и паки хлопотать о канонизации блаженного! Паки и
паки надо слать патриарху о сем деле! И пусть новый митрополит хлопочет
такожде о признании святости покойного! Даром, что ли, он, Калита, строит
на Москве каменные храмы? Верно, мал его город. И перед Тверью мал, и
перед Новгородом, а уж о Цареграде и речи нет! Но вот: Петр видел
Цареград, а не почел ничтожным град Московский!
княжого терема. Тотчас с лавки, с поклонами, поднялись два боярина. Один
из них, Мина, был посылаем им в Ростов, в помочь Василию Кочеве.
Ростовское серебро собиралось туго, и Иван требовал решительных мер.
Завидя Мину, похотел было отправить его еще до трапезы, но сдержал себя.
Трапезовать великого князя ждали архимандрит Данилова монастыря, четверо
думных бояринов и посол иноземный из кесарския земли, допущенный к трапезе
по совету старого Бяконта. Иван давно уже научил себя трапезовать с
важными гостями, хотя порой и долило: хотелось простоты, уединения. В
уединении лучше думалось и вкушалось способнее. Не надобно было брать
серебряную двоезубую вилку, не надобно было и ждать, когда стольник с
поклоном подаст новое блюдо... Ладно, все одно надобно отпустить гостя!
Немец просил грамоту на проезд торговых гостей в Орду. Бяконт с Сорокоумом
уже дознали, какие товары надобны в немецкой земле, и предлагали самим
продавать потребное, а в Орду гостей зарубежных не слишком пускать. То
Контровский Владимир
Сертаков Виталий
Ковальчук Вера
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий
Майер Стефани