князя Данилы, - но заставило задуматься. Кабы тогда еще, как снимались с
родных черниговских палестин, да сразу в Тверь... А нынче и годы не те -
скоро, гляди, и под уклон покатят! Трое сыновей народилось на Москве! А
там - ни той власти, ни чести такой уж не будет. Да и слишком крепко
привязал его к себе покойный князь. Вотчины, почитай, по всей Московской
волости, добро, терема. Крестным старшего сына Елевферия (Олферья - по
простому-то) стал княжич Иван Данилович. Что ж, он крестника увезет от
крестного своего в Тверь? Да и людей с ним пришло немало. Приживались,
садили вишневые сады под Москвой. Кажись, нонече утихли ссоры с местными,
косые взгляды этих вятичей да мерян московских. Он каменосечцев привез,
так и то поначалу косились на храм Данилов: не так кладут, не
по-владимирски, а инако... Конечно, созидали по-своему, на черниговский
лад, дак, по его-то, и красовитее кажет! Глава коли приподнята на
закомарах, дак словно по воздуху плывет храм! Ноне привыкли уже, не корят,
сами радуются... И снова все порушить? А с Даниловичами - дак надобно
служить Юрию без уверток! Стало быть...
легчало. С потом отходила хворь. Надо было встать, но он лежал, думал и
думал. Даве заглянул Протасий и добавил тревоги. А ну как сам московский
тысяцкий откачнет к Твери? Хоть и не было молвлено о том, даже и
насупротив того, а все же...
детской поступи, не отворяя глаз, Федор признал десятилетнего сына,
первенца, Олферия. Глянул, невольно помягчев лицом. Сын стоял, склонив
лобастую мордочку с островатым по-детски подбородком, в прозрачно-ясных
глазах читалась неуверенность - не потревожил ли родителя? Федор
пошевелился, молвил негромко:
прошай!
к потной отцовой ладони.
Бога, а от Орды князь ставится?
глаза, в которых появилась не детская тревожная глубина, и спросил
негромко, настойчиво, совсем уже без улыбки:
отец смутился. Уже не пораз первенец задавал ему вопросы, на которые он и
ответить не мог. Или так вопрошал про ясное, понятное всем, что Федор
мешался. Начинал отвечать витиевато, как в думе боярской, и сбивался, чуял
- не то! И сын, поведя головой, будто муху отгоняя, перемолвливал да
подчас такое и так, что отец замолкал, не в силах сыскать нужного слова.
Как-то загвоздилось сыну, на летах еще, спросить:
всему, всем людям, и нам, и татарам, грекам, жидам, латинам, басурманам,
всем-всем! Что-то все люди должны исполнить, раз Бог их создал? И чего
тогда... все предначертано нам от рождения, от первых времен?
Крепко заботил. Младшие были проще, ну да и малы еще!
собирает для князя дары в Орду, хану Тохте. А как скажешь сыну, что правда
в Орде, а не у Бога? Сыну такого не сказать! (А себе?) С Михайлой Тверским
покойный Данил Лексаныч, царство ему небесное, век были вместях! Оно бы...
После-то Андрея... Ведь того и ждали, на то и надея была... А теперь что
ж? С землей рвать, бросать вотчины, ехать в Тверь, да от первых мест
градских под того ж Акинфа?! Нет! Об этом, перемолчав, оба решили с
Протасием: стоять за Данилычей. Под Можайском вотчины дадены, под
Переяславлем тож. Родион вон землю роет: не отдам Акинфу переяславской
земли! А как не отдать? Как оборонить от великого князя, ежели... Пото и
подарки в Орду. Авось, князь Юрий дарами пересилит... Должон осилить!
Покойник батюшка добра оставил - на три княжения хватит. Сами забогатели,
дружина сыта, дети, вот... Так-то! А совесть? А Бог? Эх, Данил Лексаныч,
Данил Лексаныч! Князь ты наш дорогой, свет светлый! Что бы тебе годок-то
еще пождать, не умирать! Или уж Юрию смирить себя, под рукой у Михайлы
походить. Ой! Тогда Переславля ся лишить придет! В Орду попадут оба, там -
как Тохта решит! Эх, на Тохту, хана мунгальского, совесть переложить... А
Бог?
своему, и не нам его судить. Поди.
незаботный опять. От сердца отлегло несколько. А все же, что они делают,
право ли творят? По-божьи-то! Стойно Андрею татар наводить на Русь! Тохта
не разрешит. А коли разрешит? Юрий Данилыч горяч зело, ни перед чем не
остановит!
миром не поладят? Не ездить бы Юрию! А и не ехать некак. Переяславль!
Вотчина святого Александра Невского, сердцевина земли... Ох! Лучше б не
думать вовсе! А сын вот спросил. И иные не спросят - помыслят. Заодно ведь
решали! Спаси и помилуй, Господи, люди твоя!
изменою перебежавших к Даниле три года назад, - в эти дни ходили в
страстях.
похороны отца, сидел в Переяславле и в Москве начался разброд, Петр
Босоволков решился на отчаянный шаг. Остановил своей волей и своею
дружиной готовый выехать из ворот кремника поезд пленного рязанского князя
Константина и тем не дал дорогому полонянику уйти к себе, на Рязань.
имали князя Константина в злосчастном бою под Рязанью, чтобы передать в
руки московлян, и измена дала им сытные места, села и земли в уделе
Даниловом, но и постоянный страх: а ну как Рязань пересилит? Батюшка,
нонече уже не встававший с постели, был сильно обижен князем Константином,
удалившим строптивого великого боярина из числа думцев своих в полковые
воеводы. И сыну старого боярина, Петру, грозила опала по отцу. А оба, отец
с сыном, помнили, что искони Босоволковы в думе рязанской первые места
занимали. В их семье крепко жила легенда, что род свой Босоволковы ведут
еще от воеводы князя Владимира, Волчьего Хвоста, некогда разбившего
радимичей, как гласила о том древняя киевская летопись.
исключения. За свой поступок с князем Константином он ожидал от Юрия не
одной хвалы, а и более ощутимых наград. Втайне завидовал он славе Протасия
и значению Бяконта: <Чем хуже! Наш-то род древнее Бяконтова, почитай!>
было, что и не встанет старик), теперь Петр ходил сам не свой. А ну как по
князь-Михайлову слову выпустят они Константина из поруба? А ну как
потребует старый рязанский князь вернуть ему беглецов, предавших своего
господина? И уже смутное видение плахи маячило перед ним. Князь Константин
гневлив был и скор на расправы с непокорными его воле.
собирать, упрашивать, льстить и стращать всех, от кого так ли, иначе
зависело решение думы боярской.
старинных местных родов, даже уговаривать много не пришлось. Они
присиделись, вросли корнями в землю Москвы, у них не было вотчин инуды, ни
связей, ни громкого имени, за которое одно в ином княжестве дали бы им
землю и власть. В иной волости, у чужого князя, они были бы ничто:
городовыми служилыми людьми разве, а уж ни в думе сидеть, ни ратями
править им бы уже не пришлось. У них, у многих, и не было тех тяжких дум и
колебаний совести, что у Протасия с Бяконтом. Когда-то враждебно встретив
Данилу, ибо он ломал привычный порядок вещей, они теперь приспособились и
готовы были служить детям удачливого князя, лишь бы удача не отворотила от
сыновей Даниловых. Те, что помельче, и вовсе судили по землям, ибо искус
земного, животного (ж и в о т - жизнь и добро разом) тем сильнее, чем
беднее, н у ж н е е человек. Над властью скопленного добра, над властью
дум о добре, о зажитке, над самым подлым в человеке - над искушением все
дела человеческие мерить мерою земного, плотского, <матерьяльного> начала,
объяснять духовные движения земными низменными поводами, - над всем этим
подняться можно или в самом низу, когда вся собина (собственность) твоя -
две руки и рабочий навычай в этих руках, или уж - пройдя до самого верху
весь искус золотого тельца, все долгие ступени земного суетного успеха,
чинов, мест, званий, почестей и наград, и уже пройдя, пренебречь,
отбросить, пережив и изведав утехи плоти и поняв, что не в них, не в
земном добре, а в добре ином, в человечьих доброте и дружестве - главное
жизни, а все плотское, - это лишь вериги, лишь цепи мрака на вечном сиянии
духовного. Путь души человеческой - от простоты изначальной, через мрак
суетного и мирского к новому свету, - путь этот еще не был проделан ими,
боярами московскими. Свои вотчины да подачки от князя, скрыни с нажитою
казною определяли для них вс°. Но и за всем тем был страх: а вдруг да и не
удержится князь Юрий? Эко дело замыслил! Робели. Впервые за много лет
недобро и зорко озирали своих и чужих. Что тысяцкой, что держатель
градской скажут? Оба ведь из ентих, из наезжих, находников! Мы-то родовые,