Чтение 4–й страницы книги ~Коновалов~

Как бы это сказать? Этакой искорки в душе нет... силы, что ли? Ну, нет во
мне одной штуки - и все тут! Понял? Вот я живу и эту штуку ищу и тоскую по
ней, а что она такое есть - это мне неизвестно...

Он, держась рукой за голову, смотрел на меня, и на лице его отразилась
работа мысли, ищущей для себя формы.

- Ну, и что же дальше? - допытывался я.

- Дальше?.. Не могу я тебе рассказать... Но думаю так, что ежели бы
какой-нибудь сочинитель присмотрелся ко мне,- мог бы он объяснить мне мою
жизнь, а? Ты как думаешь?

Я думал, что и сам в состоянии объяснить ему его жизнь, и сразу же
принялся за это, на мой взгляд, легкое и ясное дело. Я начал говорить об
условиях и среде, о неравенстве, о людях - жертвах жизни и о людях -
владыках ее.

Коновалов слушал внимательно. Он сидел против меня, подперши щеку рукой,
и его большие голубые глаза, широко раскрытые, задумчивые и умные,
постепенно заволакивались как бы легким туманом, на лбу все резче ложились
складки, он, кажется, удерживал дыхание, весь поглощенный желанием понять
мои речи.

Мне льстило все это. Я с жаром расписывал ему его жизнь и доказывал, что
он не виноват в том, что он таков. Он - печальная жертва условий, существо,
по природе своей, со всеми равноправное и длинным рядом исторических
несправедливостей сведенное на степень социального нуля. Я заключил речь
тем, что сказал:

- Тебе не в чем винить себя... Тебя обидели... Он молчал, не сводя с меня
глаз; я видел, как в них зарождается хорошая, светлая улыбка, и с
нетерпением ждал, чем он откликнется на мои слова.

Он ласково засмеялся и, мягким, женским движением потянувшись ко мне,
положил мне руку на плечо.

- Как ты, брат, легко рассказываешь! Откуда только тебе все эти дела
известны? Вс° из книг? Много же ты читал их. Эх, ежели бы мне тоже почитать
с эстоль!.. Но главная причина - очень ты жалостливо говоришь... Впервые мне
такая речь. Удивительно! Все люди друг друга винят в своих незадачах, а ты -
всю жизнь, все порядки. Выходит, по-твоему, что человек-то сам по себе не
виноват ни в чем, а написано ему на роду быть босяком - потому он и босяк. И
насчет арестантов очень чудно: воруют потому, что работы нет, а есть надо...
Как все это жалостливо у тебя! Слабый ты, видно, сердцем-то!..

- Погоди,- сказал я,- ты согласен со мною? Верно я говорил?

- Тебе лучше знать, верно или нет,- ты грамотный... Оно, пожалуй,- ежели
взять других,- так верно... А вот ежели я...

- То что?

- Ну, я - особливая статья... Кто виноват, что я пью? Павелка, брат мой,
не пьет - в Перми у него своя пекарня. А я вот работаю лучше его - однако
бродяга и пьяница, и больше нет мне ни звания, ни доли... А ведь мы одной
матери дети! Он еще моложе меня. Выходит - во мне самом что-то неладно... Не
так я, значит, родился, как человеку следует. Сам же ты говоришь, что все
люди одинаковые. А я на особой стезе... И не один я - много нас этаких.
Особливые мы будем люди... ни в какой порядок не включаемся. Особый нам счет
нужен... и законы особые... очень строгие законы - чтобы нас искоренять из
жизни! Потому пользы от нас нет, а место мы в ней занимаем и у других на
тропе стоим... Кто перед нами виноват? Сами мы перед собой виноваты...
Потому у нас охоты к жизни нет и к себе самим мы чувств не имеем...

Он - этот большой человек с ясными глазами ребенка - с таким легким духом
выделял себя из жизни в разряд людей, для нее не нужных и потому подлежащих
искоренению, с такой смеющейся грустью, что я был положительно ошеломлен
этим самоуничижением, до той поры еще не виданным мною у босяка, в массе
своей существа от всего оторванного, всему враждебного и над всем готового
испробовать силу своего озлобленного скептицизма. Я встречал только людей,
которые всегда все винили, на все жаловались, упорно отодвигая самих себя в
сторону из ряда очевидностей, опровергавших их настойчивые доказательства
личной непогрешимости,- они всегда сваливали свои неудачи на безмолвную
судьбу, на злых людей... Коновалов судьбу не винил, о людях не говорил. Во
всей неурядице личной жизни был виноват только он сам, и чем упорнее я
старался доказать ему, что он "жертва среды и условий", тем настойчивее он
убеждал меня в своей виновности пред самим собой за свою печальную долю...
Это было оригинально, но это бесило меня. А он испытывал удовольствие, бичуя
себя; именно удовольствием блестели его глаза, когда он звучным баритоном
кричал мне:

- Каждый человек сам себе хозяин, и никто в том не повинен, ежели я
подлец!

В устах культурного человека такие речи не удивили бы меня, ибо еще нет
такой болячки, которую нельзя было бы найти в сложном и спутанном
психическом организме, именуемом "интеллигент". Но в устах босяка, - хотя он
тоже интеллигент среди обиженных судьбой, голых, голодных и злых полулюдей,
полузверей, наполняющих грязные трущобы городов, - из уст босяка странно
было слышать эти речи. Приходилось заключить, что Коновалов действительно -
особая статья, но я не хотел этого.

С внешней стороны Коновалов до мелочей являлся типичнейшим золоторотцем;
но чем больше я присматривался к нему, тем больше убеждался, что имею дело с
разновидностью, нарушавшей мое представление о людях, которых давно пора
считать за класс и которые вполне достойны внимания, как сильно алчущие и
жаждущие, очень злые и далеко не глупые...

Мы с ним спорили все жарче.

- Да погоди, - кричал я, - как может человек устоять на ногах, коли на
него со всех сторон разная темная сила прет?

- Упрись крепче! - возглашал мой оппонент, горячась и сверкая глазами.

- Да во что упереться?

- Найди свою точку и упрись!

- А ты чего же не упирался?

- Вот я те и говорю, чудак человек, что я сам виноват в моей доле!.. Не
нашел я точки моей! Ищу, тоскую - не нахожу!

Однако надо было позаботиться о хлебе, и мы принялись за работу,
продолжая доказывать друг другу правильность своих воззрений. Конечно,
ничего не доказали и, оба взволнованные, кончив работу, легли спать.

Коновалов растянулся на полу пекарни и скоро заснул. Я лежал на мешках с
мукой и сверху вниз смотрел на его могучую бородатую фигуру, богатырски
раскинувшуюся на рогоже, брошенной около ларя. Пахло горячим хлебом, кислым
тестом, углекислотой... Светало, в стекла окон, покрытые пленкой мучной
пыли, смотрело серое небо. Грохотала телега, пастух играл, собирая стадо.

Коновалов храпел. Я смотрел, как вздымалась его широкая грудь, и
обдумывал разные способы наискорейшего обращения его в мою веру, но ничего
не выдумал и заснул.

Поутру мы с ним встали, поставили опару, умылись и сели на ларе пить чай.

- Что, у тебя есть книжка? - спросил Коновалов.

- Есть...

- Почитаешь мне?

- Ладно...

- Вот хорошо! Знаешь что? Проживу я месяц, возьму у хозяина деньги и
половину - тебе!

- На что?

- Купи книжек... Себе купи, которые по вкусу там, и мне купи - хоть две.
Мне - которые про мужиков. Вот вроде Пилы и Сысойки... И чтобы, знаешь, с
жалостью было написано, а не смеха ради... Есть иные - чепуха совсем!
Панфилка и Филатка - даже с картинкой на первом месте - дурость. Пошехонцы,
сказки разные. Не люблю я это. Я не знал, что есть этакие, вот как у тебя.

- Хочешь про Стеньку Разина?

- Про Стеньку? Хорошо?

- Очень хорошо...

- Тащи!

И вскоре я уже читал ему Костомарова: "Бунт Стеньки Разина". Сначала
талантливая монография, почти эпическая поэма, не понравилась моему
бородатому слушателю.

- А почему тут разговоров нет? - спросил он, заглядывая в книгу. И, когда
я объяснил - почему, он даже зевнул и хотел скрыть зевок, но это ему не
удалось, и он сконфуженно и виновато заявил мне:

- Читай - ничего! Это я так...

Но по мере того, как историк рисовал кистью художника фигуру Степана
Тимофеевича и "князь волжской вольницы" вырастал со страниц книги, Коновалов
перерождался. Ранее скучный и равнодушный, с глазами, затуманенными ленивой
дремотой, - он, постепенно и незаметно для меня, предстал предо мной в
поразительно новом виде. Сидя на ларе против меня и обняв свои колени
руками, он положил на них подбородок так, что его борода закрыла ему ноги, и
смотрел на меня жадными, странно горевшими глазами из-под сурово нахмуренных
бровей. В нем не было ни одной черточки той детской наивности, которой он
удивлял меня, и все то простое, женственно мягкое, что так шло к его
голубым, добрым глазам, - теперь потемневшим и суженным, - исчезло куда-то.
Нечто львиное, огневое было в его сжатой в ком мускулов фигуре. Я замолчал.

- Читай, - тихо, но внушительно сказал он.

- Ты что?

- Читай! - повторил он, и в тоне его вместе с просьбой звучало
раздражение.

Я продолжал, изредка поглядывая на него, и видел, что он все более
разгорается. Он него исходило что-то возбуждавшее и опьянявшее меня -
какой-то горячий туман. И вот я дошел до того, как поймали Стеньку.

- Поймали! - крикнул Коновалов. Боль, обида, гнев звучали в этом
возгласе. У него выступил пот на лбу и глаза странно расширились. Он
соскочил с ларя, высокий и возбужденный, остановился против меня, положил
мне руку на плечо и громко, торопливо заговорил:

- Погоди! Не читай... Скажи, что теперь будет? Нет, стой, не говори!
Казнят его? А? Читай скорей, Максим!

Можно было думать, что именно Коновалов, а не Фролка - родной брат