по-моему, и в старости был необыкновенно внушителен. Да и какая же старость
в пятьдесят три года? Но по некоторому гражданскому кокетству, он не только
не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем,
высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или,
еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых
годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке,
под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою
книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца. Насчет книг
замечу, что под конец он стал как-то удаляться от чтения. Впрочем это уж
под самый конец. Газеты и журналы, выписываемые Варварой Петровной во
множестве, он читал постоянно. Успехами русской литературы тоже постоянно
интересовался, хотя и нисколько не теряя своего достоинства. Увлекся было
когда-то изучением высшей современной политики наших внутренних и внешних
дел, но вскоре, махнув рукой, оставил предприятие. Бывало и то: возьмет с
собою в сад Токевиля, а в кармашке несет спрятанного Поль-де-Кока. Но
впрочем это пустяки.
Замечу в скобках и о портрете Кукольника: попалась эта картинка Варваре
Петровне в первый раз, когда она находилась, еще девочкой, в благородном
пансионе в Москве. Она тотчас же влюбилась в портрет, по обыкновению всех
девочек в пансионах, влюбляющихся во что ни попало, а вместе и в своих
учителей, преимущественно чистописания и рисования. Но любопытны в этом не
свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна
сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так что
и Степану Трофимовичу может быть только поэтому сочинила несколько похожий
на изображенный на картинке костюм. Но и это конечно мелочь.
В первые годы или точнее в первую половину пребывания у Варвары Петровны,
Степан Трофимович вс¬ еще помышлял о каком-то сочинении и каждый день
серьезно собирался его писать. Но во вторую половину он должно быть и зады
позабыл. Вс¬ чаще и чаще он говаривал нам: "Кажется, готов к труду,
материалы собраны, и вот не работается! Ничего не делается!" и опускал
голову в унынии. Без сомнения это-то и должно было придать ему еще больше
величия в наших главах, как страдальцу науки; но самому ему хотелось
чего-то другого. "Забыли меня, никому я не нужен!" вырывалось у него не
раз. Эта усиленная хандра особенно овладела им в самом конце пятидесятых
годов. Варвара Петровна поняла наконец, что дело серьезное. Да и не могла
она перенести мысли о том, что друг ее забыт и ненужен. Чтобы развлечь его,
а вместе для подновления славы, она свозила его тогда в Москву, где у ней
было несколько изящных литературных и ученых знакомств; но оказалось, что и
Москва неудовлетворительна.
Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж непохожее на
прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде ощущаемое, даже в
Скворешниках. Доходили разные слухи- Факты были вообще известны более или
менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшие
их идеи, и главное в чрезмерном количестве. А это-то и смущало: никак
невозможно было примениться и в точности узнать, что именно означали эти
идеи? Варвара Петровна, вследствие женского устройства натуры своей,
непременно хотела подразумевать в них секрет. Она принялась было сама
читать газеты и журналы, заграничные запрещенные издания и даже начавшиеся
тогда прокламации (вс¬ это ей доставлялось); но у ней только голова
закружилась. Принялась она писать письма: отвечали ей мало, и чем далее,
тем непонятнее. Степан Трофимович торжественно приглашен был объяснить ей
"все эти идеи" раз навсегда; но объяснениями его она осталась положительно
недовольна. Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей
степени высокомерный; у него вс¬ сводилось на то, что он сам забыт и никому
ненужен. Наконец и о нем вспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о
ссыльном страдальце, и потом тотчас же в Петербурге, как о бывшей звезде в
известном созвездии; даже сравнивали его почему-то с Радищевым. Затем
кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович
мигом воскрес и сильно приосанился. Вс¬ высокомерие его взгляда на
современников разом соскочило, и в нем загорелась мечта: примкнуть к
движению и показать свои силы. Варвара Петровна тотчас же вновь и во вс¬
уверовала и ужасно засуетилась. Решено было ехать в Петербург без малейшего
отлагательства, разузнать вс¬ на деле, вникнуть лично и, если возможно,
войти в новую деятельность всецело и нераздельно. Между прочим она
объявила, что готова основать свой журнал и посвятить ему отныне всю свою
жизнь. Увидав, что дошло даже до этого, Степан Трофимович стал еще
высокомернее, в дороге же начал относиться к Варваре Петровне почти
покровительственно, - что она тотчас же сложила в сердце своем. Впрочем у
ней была и другая весьма важная причина к поездке, именно возобновление
высших связей. Надо было, по возможности, напомнить о себе в свете, по
крайней мере попытаться. Гласным же предлогом к путешествию было свидание с
единственным сыном, оканчивавшим тогда курс наук в петербургском лицее.
VI.
Они съездили и прожили в Петербурге почти весь зимний сезон. Вс¬, однако, к
Великому посту лопнуло как радужный мыльный пузырь. Мечты разлетелись, а
сумбур не только не выяснился, но стал еще отвратительнее. Во-первых,
высшие связи почти не удались, разве в самом микроскопическом виде и с
унизительными натяжками. Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было
всецело в "новые идей" и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и
к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без
приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких
литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто,
как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже
пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту.
Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что
они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они
бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно
они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики,
обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда,
откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко, но
его они встретили радушно, хотя конечно никто из них ничего о нем не знал и
не слыхивал кроме того, что он "представляет идею". Он до того маневрировал
около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на
вс¬ их олимпийство. Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя
хорошо; остальные видимо их боялись; но очевидно было, что им некогда.
Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в
Петербурге и с которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самые
изящные отношения. Но к удивлению ее эти действительные и уже несомненные
знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко
всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Сначала Степану
Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали его выставлять на публичных
литературных собраниях. Когда он вышел в первый раз на эстраду, в одном из
публичных литературных чтений, в числе читавших, раздались неистовые
рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он со слезами вспоминал об этом
девять лет спустя, - впрочем скорее по художественности своей натуры, чем
изо благодарности, "Клянусь же вам и пари держу", говорил он мне сам (но
только мне и по секрету), "что никто-то изо всей этой публики знать не знал
о мне ровнешенько ничего!" Признание замечательное: стало быть был же в нем
острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое
положение, несмотря на вс¬ свое упоение; и стало быть не было в нем острого
ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения
обиды. Его заставили подписаться под двумя или тремя коллективными
протестами (против чего он и сам не знал); он подписался. Варвару Петровну
тоже заставили подписаться под каким-то "безобразным поступком", и та
подписалась. Впрочем большинство этих новых людей хоть и посещали Варвару
Петровну, но считали себя почему-то обязанными смотреть на нее с презрением
и с нескрываемою насмешкой. Степан Трофимович намекал мне потом, в горькие
минуты, что она с тех-то пор ему и позавидовала. Она конечно понимала, что
ей нельзя водиться с этими людьми, но вс¬-таки принимала их с жадностию, со
всем женским истерическим нетерпением и, главное, вс¬ чего-то ждала. На
вечерах она говорила мало, хотя и могла бы говорить; но она больше
вслушивалась. Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении
русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале
в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною
федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши
по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства,
семейства, детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского,
которого никто и никогда не мог простить господину Краевскому, и пр. и пр.
Ясно было, что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно
было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на
некоторые вс¬-таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее
бесчестных и грубых; но неизвестно было кто у кого в руках. Когда Варвара
Петровна объявила свою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще
больше народу, но тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она
капиталистка и эксплуатирует труд. Бесцеремонность обвинений равнялась
только их неожиданности. Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний
друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в
своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и
раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на
одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей. Тот ему первым
словом: "Вы стало быть - генерал, если так говорите", то-есть в том смысле,
что уже хуже генерала он и брани не мог найти. Иван Иванович вспылил
чрезвычайно: "Да, сударь, я генерал и генерал-лейтенант, и служил государю
моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожник!" Произошел скандал
непозволительный. На другой день случай был обличен в печати, и начала