Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была
отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил
подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на
двадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в
веселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный,
нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда
не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его
не за преступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что не
умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря
со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил:
"Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую
болезнь". Такая зверская бесчувственность, разумеется, невозможна. Это
феномен; тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и
нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто преступление.
Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города, которые
должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его
дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить.
держи! Голову-то ему руби, голову, голову!.. "
слова, ножи, топоры чаще всего приходили им в бреду на язык. "Мы народ
битый, - говорили они, - у нас нутро отбитое, оттого и кричим по ночам".
арестант отработывал свой урок или отбывал законные часы работы и шел в
острог. На работу смотрели с ненавистью. Без своего особого, собственного
занятия, которому бы он предан был всем умом, всем расчетом своим, человек
в остроге не мог бы жить. Да и каким способом весь этот народ, развитой,
сильно поживший и желавший жить, насильно сведенный сюда в одну кучу,
насильно оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь
нормально и правильно, своей волей и охотой? От одной праздности здесь
развились бы в нем такие преступные свойства, о которых он прежде не имел и
понятия. Без труда и без законной, нормальной собственности человек не
может жить, развращается, обращается в зверя. И потому каждый в остроге,
вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения,
имел свое мастерство и занятие. Длинный летний день почти весь наполнялся
казенной работой; в короткую ночь едва было время выспаться. Но зимой
арестант, по положению, как только смеркалось, уже должен быть заперт в
остроге. Что же делать в длинные, скучные часы зимнего вечера? И потому
почти каждая казарма, несмотря на запрет, обращалась в огромную мастерскую.
Собственно труд, занятие не запрещались; но строго запрещалось иметь при
себе, в остроге, инструменты, а без этого невозможна была работа. Но
работали тихонько, и, кажется, начальство в иных случаях смотрело на это не
очень пристально. Многие из арестантов приходили в острог ничего не зная,
но учились у других и потом выходили на волю хорошими мастеровыми. Тут были
и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и резчики, и
золотильщики. Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик. Все
они трудились и добывали копейку. Заказы работ добывались из города. Деньги
есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно
свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в кармане, он
уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда и везде
можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще. А в каторге
можно было даже иметь и вино. Трубки были строжайше запрещены, но все их
курили. Деньги и табак спасали от цинготной и других болезней. Работа же
спасала от преступлений: без работы арестанты поели бы друг друга, как
пауки в склянке. Несмотря на то, и работа и деньги запрещались. Нередко по
ночам делались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное, и - как ни
прятались деньги, а все-таки иногда попадались сыщикам. Вот отчасти почему
они и не береглись, а вскорости пропивались; вот почему заводилось в
остроге и вино. После каждого обыска виноватый, кроме того, что лишался
всего своего состояния, бывал обыкновенно больно наказан. Но, после каждого
обыска, тотчас же пополнялись недостатки, немедленно заводились новые вещи,
и все шло по-старому. И начальство знало об этом, и арестанты не роптали на
наказания, хотя такая жизнь похожа была на жизнь поселившихся на горе
Везувии.
довольно оригинальные. Иные промышляли, например, одним перекупством, а
продавались иногда такие вещи, что и в голову не могло бы прийти
кому-нибудь за стенами острога не только покупать и продавать их, но даже
считать вещами. Но каторга была очень бедна и чрезвычайно промышленна.
Последняя тряпка была в цене и шла в какое-нибудь дело. По бедности же и
деньги в остроге имели совершенно другую цену, чем на воле. За большой и
сложный труд платилось грошами. Некоторые с успехом промышляли
ростовщичеством. Арестант, замотавшийся и разорившийся, нес последние свои
вещи ростовщику и получал от него несколько медных денег за ужасные
проценты. Если он не выкупал эти вещи в срок, то они безотлагательно и
безжалостно продавались; ростовщичество до того процветало, что принимались
под залог даже казенные смотровые вещи, как-то: казенное белье, сапожный
товар и проч., - вещи, необходимые всякому арестанту во всякий момент. Но
при таких закладах случался и другой оборот дела, не совсем, впрочем,
неожиданный: заложивший и получивший деньги немедленно, без дальних
разговоров, шел к старшему унтер-офицеру, ближайшему начальнику острога,
доносил о закладе смотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика
обратно, даже без доклада высшему начальству. Любопытно, что при этом
иногда даже не было и ссоры: ростовщик молча и угрюмо возвращал что
следовало и даже как будто сам ожидал, что так будет. Может быть, он не мог
не сознаться в себе, что на месте закладчика и он бы так сделал. И потому
если ругался иногда потом, то без всякой злобы, а так только, для очистки
совести.
сундук с замком, для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундуки
не спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры. У
меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой
натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь на
каторге; он в тот же день мне сам сознался в этом, не от раскаяния, но
жалея меня, потому что я ее долго искал. Были целовальники, торговавшие
вином и быстро обогащавшиеся. Об этой продаже я скажу когда-нибудь
особенно; она довольно замечательна. В остроге было много пришедших за
контрабанду, и потому нечего удивляться, каким образом, при таких осмотрах
и конвоях, в острог приносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру
своему, какое-то особенное преступление. Можно ли, например, представить
себе, что деньги, выгода, у иного контрабандиста играют второстепенную
роль, стоят на втором плане? А между тем бывает именно так. Контрабандист
работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискует всем, идет
на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже
действует по какому-то вдохновению. Это страсть столь же сильная, как и
картежная игра. Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размера
колоссального, но до того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя было
представить себе, каким образом он очутился в остроге. Он был до того
незлобив и уживчив, что все время своего пребывания в остроге ни с кем не
поссорился. Но он был с западной границы, пришел за контрабанду и,
разумеется, не мог утерпеть и пустился проносить вино. Сколько раз его за
это наказывали, и как он боялся розог! Да и самый пронос вина доставлял ему
самые ничтожные доходы. От вина обогащался только один антрепренер. Чудак
любил искусство для искусства. Он был плаксив как баба и сколько раз,
бывало, после наказания, клялся и зарекался не носить контрабанды. С
мужеством он преодолевал себя иногда по целому месяцу, но наконец все-таки
не выдерживал... Благодаря этим-то личностям вино не оскудевало в остроге.
постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не
имеет понятия, как заботятся о "несчастных" купцы, мещане и весь народ наш.
Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и
калачами, гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах,
арестантам, особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решоных,
было бы слишком трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну.
Если недостанет на всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на
шесть частей, и каждый заключенный непременно получает себе свой кусок.
Помню, как я в первый раз получил денежное подаяние. Это было скоро по
прибытии моем в острог. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным.
Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как
ангельчик. Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой
солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то
время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться;
обе ужасно плакали. Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то
матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и
дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной... "На, "несчастный", возьми
Христа ради копеечку! " - кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки
монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно
довольная. Эту копеечку я долго берег у себя.
теперь моему воображению. Последующие мои острожные годы мелькают в
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Самойлова Елена
Курылев Олег
Посняков Андрей
Майер Стефани