старым деревом. Как-то раз совершенная красотка в шотландской
юбочке с грохотом поставила тяжеловооруженную ногу подле меня на
скамейку, дабы окунуть в меня свои голые руки и затянуть ремень
роликового конька - и я растворился в солнечных пятнах, заменяя
книжкой фиговый лист, между тем как ее русые локоны падали ей на
поцарапанное колено, и древесная тень, которую я с нею делил,
пульсировала и таяла на ее икре, сиявшей так близко от моей
хамелеоновой щеки. Другой раз рыжеволосая школьница повисла надо
мною в вагоне метро, и оранжевый пушок у нее под мышкой был
откровением, оставшимся на много недель у меня в крови. Я бы мог
пересказать немало такого рода односторонних миниатюрных
романов. Окончание некоторых из них бывало приправлено адовым
снадобием. Бывало, например, я замечал с балкона ночью, в
освещенном окне через улицу, нимфетку, раздевающуюся перед
услужливым зеркалом. В этой обособленности, в этом отдалении
видение приобретало невероятно пряную прелесть, которая
заставляла меня, балконного зрителя, нестись во весь опор к
своему одинокому утолению. Но с бесовской внезапностью нежный
узор наготы, уже принявший от меня дар поклонения, превращался в
озаренный лампой отвратительно голый локоть мужчины в исподнем
белье, читающего газету у отворенного окна в жаркой, влажной,
безнадежной летней ночи.
размеченной мелом панели. Незабвенная старуха в черном, которая
сидела рядом со мной на парковой скамье, на пыточной скамье
моего блаженства (нимфетка подо мной старалась нащупать
укатившийся стеклянный шарик), и которая спросила меня - наглая
ведьма - не болит ли у меня живот. Ах, оставьте меня в моем
зацветающем парке, в моем мшистом саду. Пусть играют они вокруг
меня вечно, никогда не взрослея.
этими нимфетками. В нашем чугунно-решетчатом мире причин и
следствий, не могло ли содрогание, мною выкраденное у них,
отразиться на их будущем? Вот, была моей - и никогда не узнает.
Хорошо. Но не скажется ли это впоследствии, не напортил ли я ей
как-нибудь в ее дальнейшей судьбе тем, что вовлек ее образ в
свое тайное сладострастие? О, это было и будет предметом великих
и ужасных сомнений!
сумасводящие нимфетки, когда подрастают. Помнится, брел я как-то
под вечер по оживленной улице, весною, в центре Парижа.
Тоненькая девушка небольшого роста прошла мимо меня скорым
тропотком на высоких каблучках; мы одновременно оглянулись; она
остановилась, и я подошел к ней. Голова. ее едва доходила до
моей нагрудной шерсти; личико было круглое, с ямочками, какое
часто встречается у молодых француженок. Мне понравились ее
длинные ресницы и жемчужно-серый tailleur, облегавший ее юное
тело, которое еще хранило (вот это-то и было нимфическим эхом,
холодком наслаждения, взмывом в чреслах) что-то детское,
примешивавшееся к профессиональному frbtillement ее маленького
ловкого зада. Я осведомился о ее цене, и она немедленно ответила
с музыкальной серебряной точностью (птица - сущая птица!):
"Cent". Я попробовал поторговаться, но она оценила дикое глухое
желание у меня в глазах, устремленных с такой высоты на ее
круглый лобик и зачаточную шляпу (букетик да бант): "Tant pis",
- произнесла она, перемигнув, и сделала вид, что уходит. Я
подумал: ведь всего три года тому назад я мог видеть, как она
возвращается домой из школы! Эта картина решила дело. Она повела
меня вверх по обычной крутой лестнице с обычным сигналом звонка,
уведомлямщим господина, не желающего встретить другого
господина, что путь свободен или несвободен - унылый путь к
гнусной комнатке, состоящей из кровати и биде. Как обычно, она
прежде всего потребовала свой petit cadeau, и, как обычно, я
спросил ее имя (Monique) и возраст (восемнадцать). Я был отлично
знаком с банальными ухватками проституток: ото всех них слышишь
это dixhuit - четкое чирикание с ноткой мечтательного обмана,
которое они издают, бедняжки, до десяти раз в сутки. Но в данном
случае было ясно, что Моника скорее прибавляет, чем убавляет
себе годика два. Это я вывел из многих подробностей ее
компактного, как бы точеного и до странности неразвитого тела.
Поразительно быстро раздевшись, она постояла с минуту у окна,
наполовину завернувшись в мутную кисею занавески, слушая с
детским удовольствием (что в книге было бы халтурой) шарманщика,
игравшего в уже налитом сумерками дворе. Когда я осмотрел ее
ручки и обратил ее внимание на грязные ногти, она проговорила,
простодушно нахмурясь: "Oui, се n'est pas bien", - и пошла было
к рукомойнику, но я сказал, что это неважно, совершенно неважно.
Со своими подстриженными темными волосами, светло-серым взором и
бледной кожей она была исключительно очаровательна. Бедра у нее
были не шире, чем у присевшего на корточки мальчика. Более того,
я без колебания могу утверждать (и вот, собственно, почему я так
благодарно длю это пребывание с маленькой Моникой в
кисейно-серой келье воспоминания), что из тех восьмидесяти или
девяноста шлюх, которые в разное время по моей просьбе мною
занимались, она была единственной, давшей мне укол истинного
наслаждения. "Il etait malin, celui, qui а invente се truc-la",
любезно заметила она и вернулась в одетое состояние с той же
высокого стиля быстротой, с которой из него вышла.
свидание в тот же вечер, и она обещала встретить меня около
углового кафэ, прибавив, что в течение всей своей маленькой
жизни никогда еще никого не надула. Мы возвратились в ту же
комнату. Я не мог удержаться, чтобы не сказать ей, какая она
хорошенькая, на что она ответила скромно: "Tu es bien gentil de
dire cа", - а потом, заметив то, что я заметил сам в зеркале,
отражавшем наш тесный Эдем, а именно: ужасную гримасу нежности,
искривившую мне рот, исполнительная Моника (о, она несомненно
была в свое время нимфеткой!) захотела узнать, не стереть ли ей,
avant qu'on se couche, слой краски с губ на случай, если захочу
поцеловать ее. Конечно, захочу. С нею я дал себе волю в большей
степени, чем с какой-либо другой молодой гетерой, и в ту ночь
мое последнее впечатление от Моники и ее длинных ресниц отзывает
чем-то веселым, чего нет в других воспоминаниях, связанных с
моей унизительной, убогой и угрюмой половой жизнью. Вид у нее
был необыкновенно довольный, когда я дал ей пятьдесят франков
сверх уговора, после чего она засеменила в ночную апрельскую
морось с тяжелым Гумбертом, валившим следом за ее узкой спиной.
Остановившись перед витриной, она произнесла с большим смаком:
"Je vais m'acheter des bas!" - и не дай мне Бог когда-либо
забыть маленький лопающийся звук детских губ этой парижаночки на
слове "bas", произнесенном ею так сочно, что "а" чуть не
превратилось в краткое бойкое "о".
пятнадцать пополудни у меня на квартире, но оно оказалось менее
удовлетворительным: за ночь она как бы повзрослела, перешла в
старший класс и к тому же была сильно простужена. Заразившись от
нее насморком, я отменил четвертую встречу - да, впрочем, и рад
был прервать рост чувства, угрожавшего обременить меня
душераздирающими грезами и вялым разочарованием. Так пускай же
она останется гладкой тонкой Моникой - такой, какою она была в
продолжение тех двух-трех минут, когда беспризорная нимфетка
просвечивала сквозь деловитую молодую проститутку.
которые верно покажутся довольно очевидными читателю, знающему
толк в этих делах. По объявлению в непристойном журнальчике я
очутился, в один предприимчивый день, в конторе некоей Mlle
Edith, которая начала с того, что предложила мне выбрать себе
спутницу жизни из собрания довольно формальных фотографий в
довольно засаленном альбоме ("Regardez-moi cette belle brune?" -
уже в подвенечном платье). Когда же я оттолкнул альбом и
неловко, с усилием, высказал свою преступную мечту, она
посмотрела на меня, будто собираясь меня прогнать. Однако,
поинтересовавшись, сколько я готов выложить, она соизволила
обещать познакомить меня с лицом, которое "могло бы устроить
дело". На другой день астматическая женщина, размалеванная,
говорливая, пропитанная чесноком, с почти фарсовым
провансальским выговором и черными усами над лиловой губой,
повела меня в свое собственное, по-видимому, обиталище и там,
предварительно наделив звучным лобзанием собранные пучком
кончики толстых пальцев, дабы подчеркнуть качество своего
лакомого, как розанчик, товара, театрально отпахнула занавеску,
за которой обнаружилась половина, служившая по всем признакам
спальней большому и нетребовательному семейству; но на сцене
сейчас никого не было, кроме чудовищно упитанной, смуглой,
отталкивающе некрасивой девушки, лет по крайней мере пятнадцати,
с малиновыми лентами в тяжелых черных косах, которая сидела на
стуле и нарочито няньчила лысую куклу. Когда я отрицательно
Березин Федор
Нортон Андрэ
Корнев Павел
Каргалов Вадим
Семенова Мария
Лукин Евгений