Филиппа. - Маменька могла жить у покойницы вашей маменьки,
которая была ее другом; а с графиней, которая, говорят, такая
сердитая, еще, бог знает, сойдутся ли они? Кроме того,
все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы богаты - у вас есть
Петровское, а мы бедные - у маменьки ничего нет.
ними, показались мне необыкновенно странны. Бедными, по моим
тогдашним понятиям, могли быть только нищие и мужики, и это
понятие бедности я никак не мог соединить в своем воображении
с грациозной, хорошенькой Катей. Мне казалось, что Мими и
Катенька ежели всегда жили, то всегда и будут жить с нами и
делить все поровну. Иначе и быть не могло. Теперь же тысячи
новых, неясных мыслей, касательно одинокого положения их,
зароились в моей голове, и мне стало так совестно, что мы
богаты, а они бедны, что я покраснел и не мог решиться
взглянуть на Катеньку.
каким образом из этого вытекает необходимость разлуки? Отчего
ж нам не разделить поровну того, что имеем?" Но я понимал, что
с Катенькой не годится говорить об этом, и какой-то
практический инстинкт, в противность этим логическим
размышлениям, уже говорил мне, что она права и что неуместно
бы было объяснять ей свою мысль.
мы будем жить врозь?
случится, я знаю, что я сделаю...
что быть актрисой было всегда любимой мечтой ее.
черненьком платьице, в бархатной шапочке.
замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как
будто все предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг
повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого
рода моральная перемена произошла во мне в первый раз во время
нашего путешествия, с которого я и считаю начало моего
отрочества.
мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все
интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь
людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и
даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я
и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь,
не сознавал, не чувствовал.
часто совершенно неожиданным и особенным от путей, которые,
чтобы приобрести то же убеждение, проходят другие умы.
Разговор с Катенькой, сильно тронувший меня и заставивший
задуматься над ее будущим положением, был для меня этим путем.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в
которых в каждом доме жило по крайней мере такое же семейство,
как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством
смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников,
мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык
видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом,
мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может
занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого
вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают
своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и
т. д.
лица и свое отношение к ним стала еще ощутительнее.
морщинистое лицо и потухшие глаза, чувство подобострастного
уважения и страха, которые я к ней испытывал, заменились
состраданием; а когда она, припав лицом к голове Любочки,
зарыдала так, как будто перед ее глазами был труп ее любимой
дочери, даже чувством любви заменилось во мне сострадание. Мне
было неловко видеть ее печаль при свидании с нами; я сознавал,
что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы ей дороги только
как воспоминание, я чувствовал, что в каждом поцелуе, которыми
она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она
умерла, я не увижу ее больше!
вечно озабоченным лицом только к обеду приходил к нам, в
черном сюртуке или фраке, - вместе с своими большими
выпущенными воротничками рубашки, халатом, старостами,
приказчиками, прогулками на гумно и охотой, много потерял в
моих глазах. Карл Иваныч, которого бабушка называла дядькой и
который вдруг, бог знает зачем, вздумал заменить свою
почтенную, знакомую мне лысину рыжим париком с нитяным
пробором почти посередине головы, показался мне так странен и
смешон, что я удивлялся, как мог я прежде не замечать этого.
преграда; у них и у нас были уже свои секреты; как будто они
гордились перед нами своими юбками, которые становились
длиннее, а мы своими панталонами со штрипками. Мими же в
первое воскресенье вышла к обеду в таком пышном платье и с
такими лентами на голове, что уж сейчас видно было, что мы не
в деревне и теперь все пойдет иначе.
росли, учились и играли всегда вместе. Между нами не делали
различия старшего и младшего; но именно около того времени, о
котором я говорю, я начал понимать, что Володя не товарищ мне
по годам, наклонностям и способностям. Мне даже казалось, что
Володя сам сознает свое первенство и гордится им. Такое
убеждение, может быть и ложное, внушало мне самолюбие,
страдавшее при каждом столкновении с ним. Он во всем стоял
выше меня: в забавах, в учении, в ссорах, в умении держать
себя, и все это отдаляло меня от него и заставляло испытывать
непонятные для меня моральные страдания. Ежели бы когда Володе
в первый раз сделали голландские рубашки со складками, я
сказал прямо, что мне весьма досадно не иметь таких, я уверен,
что мне стало бы легче и не казалось бы всякий раз, когда он
оправлял воротнички, что он делает это для того только, чтобы
оскорбить меня.
казалось, понимал меня, но старался скрывать это.
проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между
людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и
женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во
всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний,
мыслей и страха - быть понятым - выражается в одном случайном
взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!
излишняя восприимчивость и склонность к анализу; может быть,
Володя совсем и не чувствовал того же, что я. Он был пылок,
откровенен и непостоянен в своих увлечениях. Увлекаясь самыми
разнородными предметами, он предавался им всей душой.
принимался рисовать, покупал на все свои деньги, выпрашивал у
рисовального учителя, у папа, у бабушки; то страсть к вещам,
которыми он украшал свой столик, собирая их по всему дому; то
страсть к романам, которые он доставал потихоньку и читал по
целым дням и ночам... Я невольно увлекался его страстями; но
был слишком горд, чтобы идти по его следам, и слишком молод и
несамостоятелен, чтобы избрать новую дорогу. Но ничему я не
завидовал столько, как счастливому благородно-откровенному
характеру Володи, особенно резко выражавшемуся в ссорах,
случавшихся между нами. Я чувствовал, что он поступает хорошо,
но не мог подражать ему.
подошел к его столу и разбил нечаянно пустой разноцветный
флакончик.
комнату Володя, заметив расстройство, произведенное мною в
симметрии разнообразных украшений его столика. - А где
флакончик? непременно ты.