Чтение 4–й страницы книги ~Большой пожар~

Так была затверждена эта идея -- написать про Большой Пожар.

ПОЛКОВНИК КОЖУХОВ -- ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД

Морякам снятся шторма, полярникам -- льды и снега, пожарным -- дым и
огонь.

Кожухову, хотя по годам своим войны он не видел, чаще всего снились
разрывы снарядов.

Много всего пережил он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар
был самый страшный -- горели склады боеприпасов на полигоне, километрах в
шестидесяти от города. Когда Кожухов приехал туда, он мгновенно понял, что
не знает, как тушить этот пожар: с раздирающим небо грохотом рвались
снаряды, гранаты и мины, по всему полигону со свистом разлетались осколки.
Автоцистерна и автонасос, закрепленные за полигоном, уже пытались добраться
до очага пожара, но были опрокинуты, изувечены воздушной волной; повторять
их маневр было бы безумием.

А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что
бы то ни стало.

Кожухов стоял, смотрел на огонь и думал, разрешив себе тем самым
непозволительную роскошь.

Выход был один -- пойти на смертельный риск.

-- Я с тобой, -- сказал старый генерал, начальник полигона. -- Забудь
про мои погоны, рядовым.

Кожухов многое слышал о генерале, верил, что тот говорит искренне, но
для задуманного нужны были профессионалы -- лучшие из лучших. Из шагнувших
вперед добровольцев он выбрал троих, все взяли ручные стволы и поползли
по-пластунски: впереди Кожухов, за ним Нестеров-старший, лейтенант Гулин и
сержант Лавров. Метр за метром, всем телом вжимаясь в колею, они ползли,
думая только об одном: как можно ближе подобраться к очагу.

Первым выбыл из строя Гулин -- осколок врезался ему в предплечье, и
Кожухов отправил лейтенанта назад, другой осколок попал Кожухову по каске и,
скользнув, чудом ее не пробил; третий, к счастью, небольшой и на излете,
распорол сапог Лаврову.

И тогда Кожухов, с горечью осознав, что дальше двигаться вперед
бессмысленно, приказал отступить.

Они вернулись. Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему
вдруг явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной
этой мысли.

В стороне стоял тяжелый танк. А что, если снять с пожарной машины
мощный лафетный ствол -- тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! -- и
приспособить, привязать его к танковому орудию?

-- Шанс, -- подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провел
механиком-водителем тридцатьчетверки. -- Шанс! -- убежденно повторил он.

Так и сделали. Привязали капроновой веревкой лафетный ствол рядом с
орудием, нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров
скорчились за башней, чтобы держать рукав -- и тяжелый танк пошел в атаку на
огонь!

По броне лупили осколки, но их Кожухов теперь не боялся -- лишь бы
ходовую часть не повредило, а когда крупным осколком гусеницу все-таки
заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже в сфере действия лафетного
ствола и за несколько минут огонь был потушен...

-- Сынки, -- сказал тогда генерал, и на глазах у него появились слезы,
-- родные...

-- Опять синяков наставил, -- жаловалась наутро Люба. -- Хоть бы во сне
пожары не тушил!

-- Постараюсь, -- пообещал Кожухов, -- мне и наяву их хватает. Юра
звонил?

-- Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы, Миша, не так с ним строго, а то
бросил сына в омут...

-- Выкарабкается, -- уверенно оказал Кожухов. -- Ну, завтракать.

Он позвонил в УПО, узнал, что ночь прошла относительно спокойно,
позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.

-- Мне сегодня как-то тревожно, -- призналась она. -- Береги себя.

-- Любаша, -- улыбнулся Кожухов, -- самое опасное место -- это постель.
Чаще всего где люди умирают? В постели!

Город стремительно расползался, окрестные деревни исчезали, оставляя
древние свои названия микрорайонам, и центр, жить в котором считалось
когда-то удобным и престижным, терял понемногу былую привлекательность.
суетливо, шумно, загазованно -- окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный,
центр вырос, как растут нынешние акселераты: дома в пятнадцать-семнадцать
этажей, умилявшие некогда горожан и считавшиеся достопримечательностями,
возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше видели разве что в
праздники, заполняли улицы в любое время дня. И потому стало возможным то,
что лишь одно поколение назад считалось невероятным и даже фантастичным:
старые горожане охотно меняли центр на свежий воздух окраин, с их
лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.

Так бы и оделся весь древний центр в стекло и бетон, если бы городские
власти не спохватились: несколько улиц объявили заповедными, и уцелевшие
старинные особнячки, доходные дома, купеческие конторы, церквушки остались в
первозданном виде. На некоторых домах теперь виднелись мемориальные доски,
сообщавшие прохожему об известных людях, здесь проживавших, и о событиях,
здесь происходивших, и, гуляя по этим счастливо уцелевшим улочкам, горожанин
как бы окунался в прошлое, представляя, что эти дома видели его отец, дед и
прадед.

К одному из таких особняков и направлялся Кожухов. Жил он в двадцати
минутах ходьбы от УПО -- предмет зависти многих товарищей, добиравшихся до
работы на электричках, троллейбусах и автобусах; если обстоятельства того не
требовали, машину не вызывал -- потому что вообще любил прогуливаться, и,
главным образом, потому, что это время принадлежало не работе, а ему лично.
В "Волге" же с ее радиостанцией -- даже в гости едешь, а вроде бы на работе,
в любой момент могут вызвать. Впрочем, "Волга" на всякий пожарный случай
ждала его на полпути до УПО -- мало ли что...

Перейдя широкую магистраль, за которой начинались заповедные улочки, он
неприязненно посматривал на высотные дома, то здесь, то там устремившие в
небо железобетонные этажи, и привычно думал о том, что лучше бы люди
ограничивали свою фантазию. Как только население города перевалило за
миллион, началось повальное увлечение высотками. Конечно, они современны,
экономичны и на чей-то вкус даже красивы, но... Вот, скажем, красавец НИИ на
девятнадцать этажей -- кошмарный сон пожарного! Лучше бы вместо этого
красавца построили комплекс из малоэтажных корпусов, а если с местом, с
землей плохо -- постройте там, где хорошо. Так нет, все ведомства льнут
поближе к центру, и каждое проектирует для себя пирамиду, чтобы перещеголять
соседа. Или Дворец искусств, куда со всего города переселились студии,
ансамбли, выставки, организации -- зачем был нужен этот бетонный монстр? Лет
десять назад, когда бывший начальник УПО Савицкий отказывался подписывать
проект, главный архитектор на него кричал: "Вы -- враг технического
прогресса, вы тащитесь в карете прошлого! Вы -- главный тормоз на пути
развития города!"

Не будь наших тормозов, далеко бы вы уехали со своим прогрессом...

Ветер подутих, морозный воздух бодрил, приятно пощипывал лицо, и
Кожухов шел улыбаясь. Начались любимые его переулки и улочки, не
по-современному узкие, немноголюдные, прибранные. Вот старенькая школа, где
почти четверть века назад на выпускном вечере они с Галей дали друг другу
нерушимую клятву -- на всю жизнь, а вот здесь жил Витька Гусаров, за
которого осенью того же года Галка вышла замуж -- после того, как узнала,
что Кожухов поступил в пожарно-техничеекое училище. Тогда так еще не
говорили, это теперь у всех на языке -- не престижно...

Кожухов нахмурился: это модное словечко он терпеть не мог, и не столько
само словечко, сколько то, что оно реально и прочно вросло в быт. Престижные
институты, знакомства, профессии, одежда... Какой-то массовый гипноз!
Престижным, по глубокому убеждению Кожухова, было только одно: чего человек
в самом деле стоит, а не его положение, связи и вещи. Рано или поздно поймет
это и Юра, хотя пока уж слишком болезненно реагирует на ухмылки
обывателей... Конечно, нелегко начинающему начальнику караула, на его долю
выпадает больше шишек, чем пышек, но в конце концов разберется сынок,
поможем... "Бросил сына в омут",-- припомнил Кожухов слова жены. Будто мой
Юра согласился бы после училища перебирать бумаги, носить их из кабинета в
кабинет и протирать штаны за письменным столом! Омут -- он и есть самая
лучшая школа, только через него и происходит естественный отбор. Жестокая,
но необходимая штука -- омут, женщине это понять трудно, даже такой
преданной и умной, как Люба.

Люба, с нежностью подумал Кожухов, мой защищенный тыл... мой нештатный
советник, самый доверенный на свете, самый близкий друг. Это очень большая
удача в жизни -- иметь защищенный тыл...

Кожухов зашел в кондитерский магазин и купил плитку шоколада -- у Нины
Ивановны день рождения. Вот престижная эта должность -- старший диспетчер
ЦППС, Центрального пункта пожарной связи? По обывательским представлениям --
не очень, на троечку, а для нас Нина Ивановна -- живая летопись пожарной
охраны, ее гордость. Сказать, что она знает город, это ничего не сказать:
она, сидя за пультом, мысленно видит не только каждую улицу -- каждый дом на
этой улице, и ближайшую дорогу к нему подскажет, и с какой стороны лучше
подъехать. Будто телевизор перед ней. Жаль, все чаще болеет Нина Ивановна,
все труднее дается ей двенадцатичасовая смена -- слишком велико нервное
напряжение. Даже молодые офицеры, проходившие у Нины Ивановны стажировку, а
ныне сами севшие за пульт, откровенно признаются, что на пожаре им было куда
легче: за смену здесь так умаешься, что хоть рубашку выжимай, голова
распухает, ноги ватные...