сказки, причем высшую форму сказки я усматривал в опере - потому, надо
полагать, что магии слова в пределах нашего оскверненного и умирающего
языка я уже не доверял, между тем как музыка все еще представлялась мне
живым древом, на ветвях которого и сегодня могут произрастать райские
плоды. Мне хотелось осуществить в моей опере то, чего никак не удавалось
сделать в моих литературных сочинениях: дать человеческой жизни смысл,
высокий и упоительный. Мне хотелось восхвалить невинность и неисчерпаемость
природы и представить ее путь до того места, где она оказывается принуждена
неизбежным страданием обратиться к духу, этой своей далекой
противоположности, и это кружение жизни между обоими полюсами - природой и
духом - должно было предстать веселым, играющим и совершенным, как
раскияутая радуга.
дело шло точно так, как прежде с писательством. Я принужден был отказаться
от писательства, когда усмотрел, что все, что мне хотелось сказать, уже
было сказано в "Золотом горшке" и в "Генрихе фон Офтердингене" в тысячу раз
чище, чем смог бы я. То же самое случилось и с моей оперой. Стоило мне
окончить многолетние приготовления и набросать текст в нескольких
вариантах, после чего еще раз Вопытаться возможно отчетливее уяснить себе
суть и смысл этой работы, как я внезапно понял, что стремился с моей оперой
не к чему иному, как к тому, что давно уже наилучшим образом осуществлено в
"Волшебной флейте".
практической магии. Пусть моя мечта о творчестве оказалась бредом, пусть я
не могу создать ни "Золотого горшка", ни "Волшебной флейты", что ж, я
все-таки родился волшебником. Я достаточно продвинулся по восточному пути
Лао-цзы и "И цзина", чтобы ясно распознать случайный, а потому податливый
характер так называемой действительности. Теперь, стало быть, я
приспосабливал эту действительность средствами магии к моему норову, и я
должен сознаться, что получил от этого немало удовольствия. Мне приходится,
однако, сделать еще одно признание: я не всегда ограничивал себя пределами
того сладостного сада, который зовется белой магией, нет, живой огонек
время от времени манил меня и на черную ее сторону.
удостоили меня почетной докторской степени, я был привлечен к суду за
совращение некоей молодой девицы при помощи колдовства. В тюрьме я испросил
разрешения заниматься живописью. Оно было мне предоставлено. Друзья
принесли мне краски и мольберт, и я написал на стене моей камеры маленький
пейзаж. Еще раз, стало быть, вернулся я к искусству, и все разочарования,
которые я уже испытал на пути художника, нимало не могли помешать мне еще
раз испить этот прекраснейший из кубков, еще раз, словно играющее дитя,
выстроить перед собой малый и милый мир игры, насыщая этим свое сердце, еще
раз отбросить прочь всяческую мудрость и отвлеченность, чтобы отыскивать
первозданное веселье зачатий. Итак, я снова писал, снова смешивал краски и
окунал кисти, еще раз с восторгом искушал это неисчерпаемое волшебство -
звонкое и бодрое звучание киновари, полновесное и чистое звучание желтой
краски, глубокое и умиляющее пение синей и всю музыку их смешений, вплоть
до самого далекого и бледного пепельного цвета. Блаженно и ребячливо играл
я в сотворение мира и таким образом написал, как сказано, пейзаж на стене
камеры. Пейзаж этот содержал почти все, что нравилось мне в жизни, - реки и
горы, море и облака, крестьян, занятых сбором урожая, и еще множество
чудесных вещей, которыми я услаждался. Но в самой середине пейзажа двигался
совсем маленький поезд. Он ехал к горе и уже входил головой в гору, как
червяк в яблоко, паровоз уже въехал в маленький тоннель, из темного и
круглого входа в который клубами вырывался дым.
возвратом к искусству не только то обстоятельство, что я был под арестом,
под судом и едва ли мог надеяться окончить свою жизнь вне исправительного
заведения, - мало того, я часто забывал упражняться в магии, находя самого
себя достаточно сильным волшебником, когда под моей тонкой кистью возникало
какое-нибудь крохотное деревце, какое-нибудь маленькое светлое облачко.
порвал, прилагала все усилия, чтобы глумиться над моей мечтой и разрушать
ее снова и снова. Почти каждый день меня забирали, препровождали под
стражей в чрезвычайно несимпатичные апартаменты, где посреди множества
бумаг восседали несимпатичные люди, которые допрашивали меня, не желали мне
верить, старались меня ошарашить, обращались со мной то как с трехлетним
ребенком, то как с отпетым преступником. Нет нужды побывать под судом,
чтобы свести знакомство с этим поразительным и поистине инфернальным миром
канцелярий, справок и протоколов. Из всех преисподних, которые человек
странным образом обречен для себя создавать, эта всегда представлялась мне
наиболее зловещей. Пожелай только сменить местожительство или вступить в
брак, розымей нужду в визе или паспорте - и ты уже ввержен в эту
преисподнюю, ты принужден проводить безрадостные часы в безвоздушном
пространстве этого бумажного мира, тебя допрашивают и обдают презрением
скучающие и все-таки торопливые унылые люди, твои простейшие и правдивейшие
заверения не встречают ничего, кроме недоверия, с тобой обращаются то как
со школьником, то как с преступником. Что тут говорить, это всякий знает по
собственному опыту. Давно уже я задохнулся бы и окоченел в этом бумажном
аду, если бы мои краски не дарили мне снова и снова утешения и
удовольствия, если бы моя картина, мой чудесный маленький пейзаж не
возвращал мне воздух и жизнь.
прибежали тюремщики со своими докучными понуканиями и вознамерились
оторвать меня от моей блаженной работы. Тогда я ощутил усталость и нечто
вроде омерзения от всей этой маеты и вообще от этой грубой и бессмысленной
действительности. Мне показалось, что теперь самое время положить мукам
конец. Если мне не дано без помехи играть в мои невинные художнические игры
- что же, мне оставалось припомнить занятия более существенные, которым я
посвятил не один год моей жизни. Без магии не было сил выносить этот мир.
от безумия действительности. Затем я обратил к тюремщикам учтивую просьбу,
не будут ли они так дюбезны подождать еще мгновение, потому что мне надо
войти в поезд на моей картине и привести там кое-что в порядок. Они
засмеялись, как обычно, ибо считали меня душевнобольным. Тогда я уменьшил
мои размеры и вошел внутрь моей картины, поднялся в маленький вагон и
въехал вместе с маленьким вагоном в черный маленький тоннель. Некоторое
время еще можно было видеть, как из круглого отверстия клубами выходил дым,
затем дым отлетел и улетучился, вместе с ним - вся картина, а вместе с ней
- и я.
участвовали также иные, более высокие, более сокровенные, более
таинственные силы, в числе которых был, между прочим, бог Пан, стоявший за
стеклом в шкафу моего дедушки, приняв обличие маленького танцующего
индийского божка. К этому божеству присоединились другие, и они приняли на
себя попечение о моих детских годах; еще задолго до того, как я выучился
читать и писать, они до такой степени переполнили мое существо
первозданными образами и мыслями страны Востока, что позднее я переживал
каждую встречу с индийскими и китайскими мудрецами, как свидание со
знакомцами, возврат в родной дом. И все же я - европеец, да еще рожденный
под деятельным знаком Стрельца, я всю жизнь исправно практиковал западные
добродетели - нетерпеливость, вожделение, неуемное любопытство.
необходимым для жизни знаниям еще до начала школьных лет, беря уроки у
яблоневых деревьев, у дождя и солнца, реки и лесов, у пчел и жуков, у бога
Пана, у танцующего божка в сокровищнице моего дедушки. Я кое-что смыслил в
том, как устроен мир, я без робости водил дружбу с животными и со звездами,
не был дураком ни в плодовом саду, ни на рыбалке, и к тому же умел
распевать немалое количество песен. Кроме того, я умел ворожить - чему
позднее, к несчастью, разучился и должен был осваивать это искусство заново
уже в немолодые годы, - да и вообще владел всей сказочной мудростью
детства.
давались мне легко и были скорее забавой. Школа очень умно занималась не
теми серьезными навыками, которые необходимы для жизни, но преимущественно
симпатичными играми ума, доставлявшими мне немало удовольствия, и знаниями,
немногие из которых верно остались со мною на всю жизнь: так, я и сегодня
помню множество красивых и остроумных латинских словечек, стихов и
афоризмов, а также численность населения многих городов во всех частях
света - разумеется, не на сегодняшний день, а по данным восьмидесятых годов
прошлого столетия.
собственно, из меня выйдет и какой профессии я желал бы учиться. Как любой
мальчишка, я любил и находил завидными многие профессии: хорошо быть
охотником, извозчиком, плотогоном, канатоходцем, арктическим
путешественником. Но милее всего другого представлялось мне занятие
Корнев Павел
Панов Вадим
Гюго Виктор
Василенко Иван
Шилова Юлия
Грабб Джеф