переживший эту борьбу и в чистом энтузиазме, с которым создавал "Бедных
людей" [См. об этом воспоминания в "Дневн. писат." за январь 1877 г.], и в
шумном кружке Петрашевского, и в дебрях Сибири, среди каторжников, и в
долгом уединении в Европе, мог сказать нам одинаково сильно и "pro" и
"contra" [Это название носят две центральные книги в "Братьях
Карамазовых".]; без лицемерия "pro" и без суетного тщеславия "contra". По
отношению к характерам, которые выведены в "Братьях Карамазовых", характеры
его предыдущих романов можно рассматривать как предуготовительные: Иван
Карамазов есть только последний и самый полный выразитель того типа,
который, колеблясь то в одну, то в другую сторону, уже и ранее рисовался
перед нами то как Раскольников и Свидригайлов ("Преступл. и наказ."), то
как Николай Ставрогин ("Бесы"), отчасти как Версилов ("Подросток"); Алеша
Карамазов имеет свой прототип в кн. Мышкине ("Идиот") и отчасти в лице, от
имени которого ведется рассказ в романе "Униженные и оскорбленные"; отец
их, "с профилем римского патриция времен упадка", рождающий детей и
бросающий их, любитель потолковать о бытии Божием "за коньячком", но
главное -- любитель надругаться над всем, что интимно и дорого человеку,
есть завершение типа Свидригайлова и старого князя Вальковского ("Униженные
и оскорбленные"). Только Дмитрий Карамазов, нелепый и в основе все-таки
благородный, смесь добра и зла, но не глубокого, является новым лицом;
кажется, один капитан Лебядкин ("Бесы"), вечно уторопленный и возбужденный,
может еще хоть несколько, конечно извне только, напомнить его. Новым лицом
является и четвертый брат, Смердяков, это незаконное порождение Федора
Павловича и Лизаветы "смердящей", какой-то обрывок человеческого существа,
духовное Квазимодо, синтез всего лакейского, что есть в человеческом уме и
в человеческом сердце. Но эта повторяемость главных характеров не только не
вредит достоинству "Братьев Карамазовых", но и возвышает их интерес:
Достоевский есть прежде всего психолог, он не изображает нам быт, в котором
мы ищем все нового и нового, но только душу человеческую с ее неуловимыми
изгибами и переходами, и в них мы прежде всего следим за преемственностью,
желаем знать, во что разрешается, чем заканчивается то или иное течение
мыслей, тот или иной душевный строй. И с этой точки зрения, как завершающее
произведение, "Братья Карамазовы" имеют неисчерпаемый интерес. Но чтобы
понять его вполне, нужно сказать несколько слов о том общем смысле, который
имеет деятельность Достоевского.
статье "Взгляд на современную изящную словесность, и ее исходная
историческая точка".] по которому вся наша новейшая литература исходит из
Гоголя; было бы правильнее сказать, что она вся в своем целом явилась
отрицанием Гоголя, борьбою против него. Она вытекает из него, если смотреть
на дело с внешней стороны, сравнивать приемы художественного творчества,
его формы и предметы. Так же как и Гоголь, весь ряд последующих писателей,
Тургенев, Достоевский, Островский, Гончаров, Л. Толстой, имеют дело только
с действительною жизнью, а не с созданною в воображении ("Цыганы",
"Мцыри"), с положениями, в которых мы все бываем, с отношениями, в которые
мы все входим. Но если посмотреть на дело с внутренней стороны, если
сравнить по содержанию творчество Гоголя с творчеством его мнимых
преемников, то нельзя не увидеть между ними диаметральной
противоположности. Правда, взор его и их был одинаково устремлен на жизнь:
но то, что они увидели в ней и изобразили, не имеет ничего общего с тем,
что видел и изображал он. Не составляет ли тонкое понимание внутренних
движений человека самой резкой, постоянной и отличительной черты всех новых
наших писателей? За действиями, за положениями, за отношениями мы повсюду у
них видим человеческую душу, как скрытого двигателя и творца всех видимых
фактов. Ее волнения, ее страсти, ее падения и просветления -- вот что
составляет предмет их постоянного внимания. Оттого столько задумчивого в их
созданиях; за это мы так любим их и считаем постоянное чтение их
произведений за средство лучшего очеловечивающего воспитания. Теперь если,
сосредоточив как на главном на этой особенности свое внимание, мы обратимся
к Гоголю, то почувствуем тотчас же страшный недостаток в его творчестве
этой самой черты -- только ее одной и только у него одного. Свое главное
произведение он назвал "Мертвые души" и, вне всякого предвидения, выразил в
этом названии великую тайну своего творчества и, конечно, себя самого. Он
был гениальный живописец внешних форм и изображению их, к чему одному был
способен, придал каким-то волшебством такую жизненность, почти
скульптурность, что никто не заметил, как за этими формами ничего, в
сущности, не скрывается, нет никакой души, нет того, кто бы носил их. Пусть
изображаемое им общество было дурно и низко, пусть оно заслуживало
осмеяния: но разве уже не из людей оно состояло? Разве для него уже исчезли
великие моменты смерти и рождения, общие для всего живого чувства любви и
ненависти? И если, конечно, -- нет, то чем же эти фигуры, которые он вывел
перед нами как своих героев, могли отозваться на эти великие моменты,
почувствовать эти общие страсти? Что было за одеждою, которую одну мы видим
на них, такого, что могло бы хоть когда-нибудь по-человечески порадоваться,
пожалеть, возненавидеть? И спрашивается, если они не были способны ни к
любви, ни к глубокой ненависти, ни к страху, ни к достоинству, то для чего
же в конце концов они трудились и приобретали, куда-то ездили и что-то
переносили? Гоголь выводит однажды детей, -- и эти дети уже такие же
безобразные, как и их отцы, также лишь смешные и осмеиваемые, как и они,
фигуры. Раз или два он описывает, как пробуждается любовь в человеке, -- и
мы с изумлением видим, что единственное, что зажигает ее, есть простая
физическая красота, красота женского тела для мужчины (Андрей Бульба и
полячка), которая действует мгновенно и за первым мгновением о которой уже
нечего рассказывать, нет всех тех чувств и слов, которые мы слышим в
заунывных песнях нашего народа, в греческой антологии, в германских
сказаниях и повсюду на всей земле, где любят и страдают, а не наслаждаются
только телом. Неужели же это был сон для всего человечества, который
разоблачил Гоголь, сорвав наконец грезы и показав действительность? И не
правильнее ли думать, что не человечество грезило и он один видел правду,
но, напротив, оно чувствовало и знало правду, которую и отразило в поэзии
всех народов на протяжении тысячелетий, а он сам грезил и свои больные
грезы рассказал нам как действительность: "И почему я должен пропасть
червем? -- говорит его герой в трудную минуту, оборвавшись в таможне. -- И
что я теперь? Куда я гожусь? Какими глазами я стану смотреть теперь в глаза
всякому почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения
совести, зная, что даром бременю землю? И что скажут потом мои дети? "Вот,
-- скажут, -- отец -- скотина: не оставил нам никакого состояния". "Уже
известно, что Чичиков сильно заботился о своих потомках. Такой
чувствительный предмет! Иной, может быть, и не так бы глубоко запустил
руку, если бы не вопрос, который, известно почему, приходит сам собою: а
что скажут дети? И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося
только одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все,
что к нему поближе: мыло ли стоит, свечи ли,сало" ["Мертвые души". Изд.
1873 г., стр. 258.]. Какой ужас, какое отчаяние, и неужели это правда?
Разве мы не видели на деревенских и городских погостах старух, которые
сидят и плачут над могилами своих стариков, хотя они оставили их в рубище,
в котором и сами жили? Разве, видя отходящим своего отца, где-нибудь дети
подходят к матери и спрашивают: "Остаемся ли мы с состоянием"? Разве ложь и
выдумка вся несравненная поэзия наших народных причитаний [См. "Причитания
северного края", собранные г. Барсовым. "Плач Ярославны", самое поэтическое
место в "Слове", есть, очевидно, перенесенное сюда народное причитание.
Сравни язык, образы, обороты речи.], нисколько не уступающая поэзия "Слова
о полку Игоря"? Какие образы, какая задушевная грусть, какие надежды и
воспоминания! И каким тусклым, безжизненным взглядом нужно было взглянуть
на действительность, чтобы просмотреть все это, не услышать этих звуков, не
задуматься над этими рыданиями. Мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь
и мертвые души только увидал он в ней. Вовсе не отразил действительность он
в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд
карикатур на нее: от этого-то и запоминаются они так, как не могут
запомниться никакие живые образы. Рассмотрите ряд лучших портретов с людей,
действительных в жизни, одетых плотью и кровью, -- и вы редкий из них
запомните; взгляните на очень хорошую карикатуру, -- и еще много времени
спустя, даже проснувшись ночью, вы вспомните ее и рассмеетесь. В первых
есть смешение черт различных, и добрых и злых наклонностей, и, пересекаясь
друг с другом, они взаимно смягчают одна другую, -- ничего яркого и резкого
не поражает вас в них; в карикатуре взята одна черта характера, и вся
фигура отражает только ее -- и гримасой лица, и неестественными
конвульсиями тела. Она ложна и навеки запоминается. Таков и Гоголь. И здесь
лежит объяснение всей его личности и судьбы. Признавая его гений, мы с
изумлением останавливаемся над ним, и когда спрашиваем себя: почему он так
не похож на всех [В "Выбранных местах из переписки с друзьями" можно, в
сущности, найти все данные для определения внутреннего процесса его
творчества. Вот одно из ясных и точных мест: "Я уже от многих своих
недостатков избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и
заставил других также над ними посмеяться... Тебе объяснится также и то,
почему я не выставлял до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал
в мои герои добродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь
сам сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь постоянством и не
завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, -- мертвечина будет все,
что ни напишет перо твое". ("Четыре письма к разным лицам по поводу
"Мертвых душ", письмо третье.) Здесь довольно ясно выражен субъективный
способ создания всех образов его произведений: они суть выдавленные наружу
качества своей души, о срисовке их с чего-либо внешнего даже и не
упоминается. Так же определяется и самый процесс создания: берется
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Контровский Владимир
Березин Федор
Каргалов Вадим
Суворов Виктор