Чтение 4–й страницы книги ~Сундучок, в котором что-то стучит~

- Очень рад, - сказал я, вставая и волнуясь. - В свою очередь, Юрий
Игнатьевич, разрешите мне представить вам моего друга - "ВАЗ-2102".

Автомобиль любезно помигал сначала левым, потом правым сигналом
поворота.

- Ваш друг, любезнейший Василий Павлович, родственник моего друга
моноплана системы - "Этрих", - не без лукавства сказал старый авиатор.

-- Позвольте! - Я едва не произнес "Юра", так молодо поблескивали глаза
старика. - Позвольте, Юрий Игнатьевич, что общего между этой почтенной
птицей и современной малолитражкой?

- Поясню, - охотно и любезно сказал Четверкин, приблизился ко мне и
даже слегка притронулся к "молнии" моей куртки своим сильным, желтоватым от
табака и солидола пальцем. - Как вы, должно быть, понимаете, Василий
Павлович, первоначальный двигатель моего друга, девятицилиндровый
тридцатисильный "анзани" ротативного типа, давно уже, увы, вышел в тираж. В
последующие десятилетия я снабжал своего друга различными двигателями
внутреннего сгорания, а сейчас, в результате долгих изысканий, мне удалось
приспособить мотор "Жигули", изделие наших волжских умельцев. Таким
образом...

"Вот почему жужжание аэро с небес подлунных показалось мне таким
знакомым", - подумал я и воскликнул:

- Я очень рад! Я очень рад, очень рад всем этим обстоятельствам. Я рад
вам. Гена, рад вам, Юрий Игнатьевич, рад вам, герр "этрих", рад, что мы в
родстве, и от души рад вам, Пуша Шуткин, хотя вы и не спускаетесь с крыши.

Кот сделал передними лапами жест, который можно было бы прочесть так:
"Рад, мол, да не могу".

Читатель, любезный друг, простите мне излишнюю эмоциональность
рассказа. Поставьте себя на мое место в прозрачные сумерки белой ночи, не
затрудняющие, но лишь обостряющие зрение. Вы стоите на удивительном Львином
мостике в окружении своих героев. Судьба свела вместе героев двух ваших
разных повестей и привела их к началу третьей. В том, что повесть состоится,
я уже почти не сомневался.

- Простите, Юрий Игнатьевич, - борясь с волнением, осторожно обратился
я к старому авиатору. Осторожности, читатель, научила меня моя профессия. -
Не являетесь ли вы родственником знаменитого в "серебряном веке" пилота Юрия
Четверкина, имя которого связано с подвигами легендарного Ивана Пирамиды?

- Как! - вскричал авиатор. - Вы знакомы с этой историей?!

- Более того, я... эм... написал об этом повесть, - смущенно
пробормотал я. - А вы не читали?

Теперь настала очередь смутиться Юрию Игнатьевичу.

- Увы, все свободное время Юрия Игнатьевича поглощает техническая
литература, - пришел ему на выручку Гена.

- Не до повестей, право! - Пилот смущенно продувал носом левый ус.

- Однако "этрих"! - воскликнул я. - Помнится, вы не летали на этой
системе.

- Фон Лерхе, добрый мой приятель, подарил мне этот аппарат к... - Юрий
Игнатьевич улыбнулся смущенной и милой улыбкой и развел руками. - К
двадцатилетию, господа. Это было в пятнадцатом!

В течение всего нашего разговора "Жигули" и "этрих" стояли нос к носу и
как будто о чем-то беседовали. Малолитражка стрекотала на холостом ходу, а
моноплан тихо пошевеливал лопастями своего пропеллера, похожими на весла
индейских каноэ. Должно быть, у них нашлась общая тема для разговора. Может
быть, свечи, может быть, масло, может быть, тосол...

- Итак, я рад, друзья! - вновь не сдержал я своих эмоций, но тут же
вспомнил некую странность и повернулся к Гене. - Однако, Гена, вы, кажется,
сказали в начале нашей встречи некую странную фразу. Почему вы не хотели
вовлекать меня, вашего старого - надеюсь, я не преувеличиваю - друга, в
какую-то историю, которую вы назвали нелепой? Поверьте, дружище, мне
интересно все, что связано с вами, а истории, которые вначале нам кажутся
нелепыми, очень часто впоследствии принимают форму магического кристалла.

- Да, я знаю, - вздохнул пионер. - Что ж... - Он посмотрел вверх, на
крышу, и тихо спросил своего верного кота: - Ну как? Варит?

Шуткин вспрыгнул на трубу, заглянул в нее, сморщился и утвердительно
чихнул.

- Опять варит, - огорченно сказал Гена. - Что за странная, в самом
деле, несовременная персона! Может быть, вы заметили, Василий Павлович, на
площади человека с пуделем на поводке?

- Еще бы не заметить!

- В таком случае давайте поднимемся в бельэтаж этого серого
невыразительного дома, - предложил Гена.

Оставив наши механизмы на улице, мы втроем поднялись по темной лестнице
на площадку, где было несколько старинных высоких дверей с медными ручками и
разнообразными звонками. Пожалуй, на этих дверях можно было бы проследить
всю эволюцию полезного предмета цивилизации, называемого дверной звонок,
начиная от простой веревочки и кончая элегантной, почти рояльной клавишей.
Сбоку от этой последней клавиши я увидел медную табличку с гравировкой:

П. Ф. КУКК-УШКИН. ИНВЕНТОР

- Что значит "инвентор"? - спросил я.

- Никто не знает, - сказал Юрий Игнатьевич. - Даже в домоуправлении не
знают.

- Предполагаю, что это от английского invent, что значит "изобретать".
То есть изобретатель, - тихо произнес Гена, и я лишний раз молча удивился
аналитическим способностям моего юного друга.

Слабая струйка зеленого дыма вытекала из замочной скважины. Мелкий
стеклянный перезвон доносился из глубины. Гена нажал клавишу звонка.

- Кто там? - немедленно отозвался прямо из-за двери неприятный голос,
по которому я тут же узнал субъекта с пуделем, хотя никогда ранее не слышал
голоса этого человека, за исключением вопля "Онегро! Онегро!", когда он
кричал явно не своим голосом. Однако именно такой, и никакой другой, должен
был быть у него голос.

- Именем всего, что дорого человеку, именем высоких гуманных принципов
нашей цивилизации - откройте! - грозно сказал Геннадий, и голос его дрогнул.
- Откройте, пожалуйста, Питирим Филимонович.

- Не могу и не хочу! - был ответ.

Голос был не просто неприятным, он старался быть еще и еще неприятнее.
В конце концов он завизжал, как электропила.

- Какого черта, Питирим! - рявкнул весьма натурально старый авиатор. -
Мы с вами не первый день знаем друг друга. Вы убедились сегодня, что я еще
летаю, и давайте-ка открывайте без проволочек!

- Не могу и не хочу! - проскрипела электропила уже на малых оборотах. -
Я в процессе.

Вслед за этим из-за двери послышался чудовищный свист флейт, целого
десятка флейт, напоминающих недоброй памяти муштру императора Павла, а из
всех щелей старой двери повалили клубы разноцветного дыма, обрекшего нас на
чихание.

Я был возмущен самым решительным образом.

- Однако каков этот Кукушкин!

- Как вы сказали, Василий Павлович? - вскричал вдруг Гена, и круглые от
возмущения его глаза стали на миг квадратными от изумления. - Вы назвали его
Ку-куш-киным?

- Конечно, - ответил я. - Как же иначе? На мой взгляд, фамилия
Кукк-Ушкин почти ничем не отличается от фамилии Кукушкин.

- Эврика! - Г.Э. Стратофонтов запрыгал с непосредственностью
первоклассника. - Кукушкин! Фогель! Фогель-Кукушкин! Это он! Это несомненно,
конечно, безусловно, непременно, это он!

¶ГЛАВА II,§

в которой Гена рассказывает о начале всей истории и через которую
наискосок пробегает ирландский сеттер Флайинг Ноуз

- Знаете, В. П., с тем эмпирейским делом мне очень повезло, я уложился
в летние каникулы. Боюсь, что сейчас у меня будет больше сложностей со
школьной программой. Так мне подсказывает интуиция, а я склонен ей верить,
хотя и презираю подсказки. А ведь началось все так просто, так традиционно,
почти как у Жюля Верна. Собственно говоря, так и началось - с бутылки.
Вначале, В. П., появилась бутылка с размытой запиской, как в моей ясельной
книге "Дети капитана Гранта". Только это была радиобутылка...

И далее Гена рассказал мне завязку нашего нового огромного приключения,
завязку тайны, могучей, как баобаб, уходящей своими корнями в историю и
географию нашей планеты.

Еще из предыдущей повести мы знаем, что с ранних, чуть ли не ясельных
лет, Генаша был заядлым радиолюбителем-коротковолновиком. Страсть к
путешествиям по эфиру сохранилась и у тринадцатилетнего мальчика. В кругу
его корреспондентов были: научный сотрудник из заповедника в Танзании,
монгольский овцевод, скрипач из Эдинбурга, гавайский педагог,
мальчик-почтальон с Фолклендских островов, метеоролог с Памира, боксер из
Буэнос-Айреса и многие другие.

В тот вечер в квартире Стратофонтовых на улице Рубинштейна все было как
обычно. Тикали часы, полыхал эстрадой телевизор, тлел камин, пощелкивало
паровое отопление, жужжали полотер, пылесос, кофемолка, плотоядно урчала
стиральная машина, но... но дух приключений уже бродил шалой волной по
квартире, и все это чувствовали и волновались. Папа Эдуард, не отдавая себе
отчета, точил ледоруб и смазывал трикони, мама Элла, не отдавая себе отчета,
проверяла кислородную маску для высотных затяжных прыжков, бабушка Мария
Спиридоновна, не отдавая себе отчета, месила тяжелыми руками творожную массу
и глухо напевала: "На земле не успеешь жениться, а на небе жены не
найдешь..."

Один лишь Гена, отдавая себе полный отчет в происходящем, строго сидел