лонки расшит бисером, а печная дверца была из блестящей латуни. Комод
тоже был блестящий -- полированный, с золочеными ручками у каждого ящи-
ка.
над комодом. Из рамы на него глядел кто-то ужасно серый и косматый, со
злыми, близко посаженными глазами, длинным хвостом и огромным носом.
печке.
чердака. Он вздрогнул и спросил:
листья в саду и болтал обо всем, что приходило ему в голову. а хомса хо-
дил следом, собирая листья в корзину, и больше слушал, чем говорил.
шар.
сили серебряной краской, -- и продолжал сгребать листья.
мой важной вещью в долине, в нем всегда отражались те, кто жил в ней.
Если с семьей муми-троллей ничего не случилось, он, хомса, непременно
должен увидеть их в синеве стеклянного шара.
Они начали бить, как бешеные, часто и неровно, а потом пошли. Под их
размеренное и совершенно спокойное тиканье гостиная ожила. Хемуль подо-
шел к барометру. Это был большой барометр в темном, сплошь украшенном
резным орнаментом футляре красного дерева. Хемуль постучал по нему.
Стрелка показывала "Переменно". Потом хемуль пошел в кухню и сказал:
кофейку, идет?
мне о моей лодке. Ешь, хомса. А то ты слишком худой.
зал:
жет быть лучше на свете?
отправишься в плаванье.
знал тех, кто жил в этом доме?
что-то сказал. -- Я никогда не разглядывал их внимательно, мне достаточ-
но было знать, что они тут рядом. -Он помедлил, подыскивая подходящие
слова, и продолжал: -- Но я всегда помню о них, ты понимаешь, что я хочу
сказать7
он, но ушел не сразу. Прекрасный летний образ южной гостиной исчез, хе-
муль видел перед собой лишь пустой темный чердак. Подумав, он решил но-
чевать в кухне.
тьма. Хомса подождал, пока глаза его привыкнут к темноте, и медленно
побрел в сад. Из глубины погруженного во мрак сада струился голубой
свет. Хомса подошел совсем близко к стеклянному шару. Глубокий, как мо-
ре, он был пронизан длинными темными волнами. Хомса Тофт все смотрел,
смотрел и терпеливо ждал. Наконец в самой глубине синевы засветился сла-
бый огонек. Он загорался и гас, загорался и гас с равными промежутками,
словно маяк. "Как они далеко", -- подумал Тофт. Он весь продрог, но про-
должал смотреть, не отрываясь на огонек, который то исчезал, то появлял-
ся, но был до того слаб, что хомса с трудом мог его разглядеть. Ему по-
казалось, что его обманули.
лым и противным достать матрас, найти место, где его постелить, раз-
деться и сказать самому себе, что еще один день перешел в ночь. "Как же
это вышло? -- удивился он про себя. -Ведь я был веселый весь день. Что,
собственно говоря, изменилось?"
вошел в гостиную. Загремел опрокинутый стул.
утром он проснулся и забыл, как его зовут. Печально не помнить, как зо-
вут других, но забыть свое собственное имя -- прекрасно.
разные картины, разные мысли приходили и уходили. Иногда он засыпал, по-
том снова просыпался, но так и не мог вспомнить, кто он такой. Это был
спокойный и в то же время увлекательный день.
тагуббе? Онкельскронкель? Онкельскрут? Мурварскрелль? Моффи?.. Я знаю
некоторых, которые сразу теряют свое имя, как только с ними познако-
мишься. Они приходят по воскресеньям, выкрикивают вежливые вопросы, по-
тому что никак не могут усвоить, что я вовсе не глухой. Они стараются
излагать мысли как можно проще, чтобы я понял, о чем идет речь. Они го-
ворят "Доброй ночи!" -- и уходят к себе домой и там танцуют, поют и ве-
селятся до самого утра. Имя им -- родственники. "Я -Онкельскрут, -- тор-
жественно прошептал он. -- Сейчас я поднимусь с постели и забуду всех
родственников на свете".
чего-то важного. Кто-то прошел мимо его дома и исчез в лесу. На другом
берегу залива отражалось в воде чье-то освещенное окно. Может быть, там
что-то праздновали, а может, и нет. Ночь медленно уходила, а Онкельскрут
все ждал, стараясь понять, чего же он хочет.
где он был когда-то, очень давно. Возможно он просто слышал что-то об
этой долине или читал -- какая разница? Самое главное в этой долине --
ручей. А может быть это река? Но только не речушка. Онкельскрут решил,
что все-таки ручей. Ручьи ему нравились гораздо больше, чем речушки.
Прозрачный и быстрый ручей. Он сидел на мосту, болтал ногами и смотрел
на рыбешек, что мельтешили в воде, обгоняя друг друга! Никто не спраши-
вал, как он себя чувствует, чтобы тут же начать болтовню о совсем других
вещах, не давая ему опомниться и решить, хорошо он себя чувствует или
плохо. В этой долине он мог играть и петь всю ночь и уходить последним
спать на рассвете.
ременить, когда чего-то сильно желаешь, и знал, что поездку в неизвест-
ность следует подготовить и обдумать.
он все более и более впадал в забытье, и ему казалось, что с каждым днем
долина становилась все ближе к нему.
ему под ноги. (Ноги у Онкельскрута были еще удивительно молодые.) Время
от времени он останавливался, поддевал палкой красивый лист и говорил
про себя: "Это клен. Это я никогда не забуду". Онкельскрут хорошо знал,
чтО ему не следует забывать.
тайным желанием забыть, что долина подходит к нему все ближе и ближе.
Никто ему не мешал, никто не напоминал, кто он такой.
карства и маленькую бутылочку коньяка для желудка. Он намазал шесть бу-
тербродов и не забыл про зонтик.
много всякой всячины, которую не хочется убирать и по многим причинам
убирать не следует. Все эти предметы были разбросаны, словно островки:
ненужный и забытый архипелаг. Онкельскрут перешагивал через эти остров-
ки, обходил их по привычке, и они придавали его ежедневному хождению ка-
кое-то разнообразие и в то же время вселяли чувство чего-то постоянного
и непреходящего. Теперь Онкельскрут решил, что они ему больше не нужны.
Он взял метлу и поднял в комнате тарарам. Все - корки и крошки, старые
домашние туфли и тряпки для вытирания пыли, завалявшиеся таблетки и за-
бытые листочки с перечнем того, что нужно не забыть, ложки, вилки, пуго-
вицы и нераспечатанные письма -- все сгрудилось теперь в одну кучу. Из
этой кучи он извлек только очки и положил их в корзину. Отныне он будет
смотреть на вещи иначе.
что воскресенье еще не наступило. Он ушел из дома в пятницу или в суббо-
Курылев Олег
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Куликов Роман
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия