Майзеля: немец рвался повидать в Горках Клима Пашутина, спросить кое о чем
автора статьи о приоритетах в наследственности! Именно над этой темой бился
немец в своем берлинском институте, в Минске он подзадержался, а теперь
догонял немецкую делегацию, сутками раньше уехавшую в Горки, что ставило
Ивана в неприятнейшее положение, показываться на глаза Климу он не хотел,
братец мог сдуру броситься ему на шею, презрев все правила конспирации,
надо поэтому опоздать, приехать ночью, сплавить учебники и прочую
литературу какому-нибудь дошлому студенту, договориться втихую с деканом о
дополнительных часах по теории вероятности и сразу податься обратно, в
Минск, на черта ему этот чересчур талантливый брат, которому пророчат
великое будущее, да пошел он куда подальше, - и когда до Горок оставалось
менее ста километров, он решительно положил руку на руль, остановил машину
и сказал Майзелю: пусть немцы на себя берут ответственность за возможную
аварию при такой езде, сами за рулем - сами и отвечайте, пишите документ,
снимающий с русских все подозрения в умышленной катастрофе, пишите!
Презрительно усмехавшийся Майзель такой документ составить и подписать
согласился, он не знал лишь, что именно писать, в какую форму облечь
расписку, должную иметь юридические последствия, и обозленный усмешкой Иван
(так и не искоренивший в себе детского фиглярства) стал диктовать, а
Майзель записывал обнаженным пером "паркера", переводя коллеге текст, пока
не спохватился и не заорал в ужасе: "Вы мне ответите за провокацию!.." До
лупоглазого добряка смысл надиктованного дошел позднее, добряк возымел
желание бежать без оглядки, потому что спасительная для Ивана расписка
имела примерно следующее содержание: "Я, Майзель Юрген-Луиза, и я, Шмидт
Вильгельм, пребывая на территории Белорусской Советской Социалистической
Республики, находясь в полном уме и здравии, решили покончить жизнь
самоубийством в знак протеста против злодеяний, чинимых Адольфом
Гитлером..." Угрожая Ивану дипломатическими акциями, Майзель на мелкие
кусочки разорвал бумагу, принесшую немалую пользу, потому что немцы, собрав
кусочки и подержав их над огнем зажигалки, вернули руль шоферу, и машина
понуро покатилась, освещая фарами ухабы и рытвины, Майзель же - после
долгого молчания - снисходительно заметил, что Ивану следует еще поучиться
провокациям, что попади он в гестапо - там с ним не церемонились бы...
Успокоительно прибавил: ладно уж, никому не скажет; добрячок что-то лопотал
по-своему, Ивану подарил зажигалку. Встретили немцев с таким почетом, что
им, пожалуй, было не до жалоб, Иван в суматохе передал книги по назначению
и завалился спать в общежитии, досадуя на себя за немцев: нельзя было их
пугать, не они настрочат жалобу, так шофер постарается. И утром покусывали
мысли о вчерашнем, хотелось - в наказание - причинить себе боль, Иван
забалагурил с "наташкой" в коридоре, дамочкой из Минска, тощей дурой и
кривоножкою, наврал ей с три короба, пригласил в клуб, отлично зная, что
еще до вечера покинет Горки, дел-то всего в академии - на час или полтора.
Шофер-доносчик уже смылся, прихватив с собою украденную у Ивана зажигалку,
до минского поезда времени хватит, настроение улучшилось и тут же сникло:
Иван увидел Клима, издали, в учебном корпусе, он узнал его сразу, и холодно
стало в душе; брата окружала делегация, брат говорил с ними по-немецки -
самоуверенный, ростом выше Ивана, в белом халате; так торопившийся к нему
Юрген Майзель стоял поодаль, с расспросами не приставал, слушал
внимательно, ничего не записывая, а все прочие немцы вооружились перьями и
блокнотами. Чтоб не быть замеченным, Иван попятился, свернул в другой
коридор, нашел кафедру математики, договорился, долго и нудно сидел в
столовой, уже собрался было на станцию, но решил все-таки побывать в
знаменитом ботаническом саду, сам нашел его, никого не встретил, сел на
корточки, рассматривая бутон какого-то растения, чувствуя себя полным
профаном, потому что ботанику со школы еще считал девчоночьей наукой,
соседка по парте за него бегала на каникулах в поле собирать цветы для
гербария. Сейчас, приблизив к глазам выпрямленный рукою стебель, он
вглядывался в бутон, так и не распустившийся в цветок: или корни не
отсосали из земли что-то нужное для роста, или тепла и света было мало; а
будь всего в достатке - и в бархатной утробе растения созрели бы семена, в
которых все уже есть: и этот выпрямленный стебель, сгибавшийся под тяжестью
детородного устройства, и корневая система, и запах объекта растительного
мира, который повторяется вообще и в частностях, вся природа -
возобновляющееся повторение, и все, что ни есть, - повторение, и этот миг,
которого уже нет, продублировал предыдущий и сам будет восстановлен будущей
копией, - да-да, та же проблема суммы бесконечно малых величин, и генетика,
если вдуматься, наука о повторах, нахождение того элемента
наследственности, который подобен не только себе, но и той среде, что
способствует страсти воспроизведения, и элемент этот - в клетке, в очаге
воспроизводства, где теплится постоянно нечто такое, что сохраняет в себе
прошлое и, как ни странно, будущее; эти очаги - сразу и почва и семя,
утроба и плод...
Белоруссии по крохам собирал сведения о клетке, ловил обрывки разговоров,
что-то читал, вспоминал то, чего вроде бы и не было, ему даже известно, о
чем нынче спорят биологи, все они в недоумении: так какая же субъединица
клетки сконцентрировала в себе наследственные факторы? Кое-кто вообще
отрицает телесность этих факторов, вещественность их, и понять отрицающих
можно, абсолютно диким кажется предположение, что из каких-то там цепей
кислот или белков рождается пыл, вдохновение, страсть, боль и радость,
мысль и звезды, луна и этот вот ботанический сад, - нет, должна же быть
некая сила, нематериальная субстанция, должна быть, должна!..
стрельнул глазами вправо и влево, догадавшись, что сзади стоит Клим, слово
это он услышал впервые в Ленинграде от него, голос же изменился, стал не
взрослым, а чистым, исчезла гнусавость, сделали, наверное, операцию,
удалили полипы, но взгляд остался прежним - виновато-просящим, и улыбка
такая же, Клима, это уж точно, поднатаскали родители, навнушали ему
страхов, предостерегли: к Бариновым - ни шагу! Но встретились, и с первых
слов стало ясно: все эти протекшие вдали друг от друга годы они продолжали
начатую в Ленинграде беседу, и Клим мечтательно сказал, что хорошо бы им
поработать вдвоем, потому что только два работающих в паре человека
способны разгадать великую тайну бытия; два дружных и враждующих начала,
как бы мужское и женское, бесятся, меняя пол, в замкнутой клетке,
корректируя себя, - примерно так выразился он, на что Иван брякнул: "Так
ищи женщину!", а когда не понявший его Клим грустно заметил, что не умеет
даже правильно, по-мужски говорить с женщинами, то Ивану только и
оставалось, что подумать: а не перестарались ли хирурги, отхватив вместе с
полипами и еще кое-что?..
было сказано - то, что их теперь связывает не родство, а головоломная
хитрость Природы; "До встречи!" - прозвучало одновременно из уст обоих, а
когда эта встреча - не знал ни тот, ни другой. Стояли в ста метрах от
оранжереи, где парень стеклил выбитый проем, поблизости - никого, от
дальних чужих взоров заслонены были яблонями, сошлись и разошлись, кому
какое дело до двух экскурсантов, можно и не огорчать родителей, но так
любил их Иван с той дивной ночи, что рассказал им о Климе, и те, ни слова
не сказав, с пронзительным упреком глянули на него, сожалея и сокрушаясь, и
сам он застыдился. Сорокасемилетний отец был уже седым, мать исхудала,
синие очи ее полыхали вымученным весельем; отец отвел глаза от
провинившегося сына, мать горько усмехнулась, прощение было получено, но не
сообщить Никитину нельзя было, и тот приехал через неделю, заглянул на
часок и повеселил всех своей нелепой, как и он сам, бородкой, похожей на
мочалку, и успокоил: Пашутиных никто не трогает и трогать не собирается, о
чем свидетельствует уверенное сидение Пашутина-старшего на могилевском
троне, поговаривают даже, что его с области перебрасывают на благодатное
Ставрополье. Никитин повеселил, успокоил и отбыл в свой институт
растениеводства, посматривать в микроскоп на пшеничные зерна, занятие это
научило и приучило его всех людей определять на всхожесть и сохранность,
однако власть орудовала более мощными и точными приборами, не прошло и трех
месяцев, как Пашутина и его супругу арестовали, скоропалительно объявили
врагами народа; капризная судьба благоволила Бариновым, Пашутиных
расстреляли так быстро, что они и рта раскрыть не сумели, родственные связи
их остались невыявленными, но ядоносные угрызения совести уже отравили
Бариновых. Маститый, всеми уважаемый хирург издали - седой гривой и
посадкою головы - напоминал царя зверей, льва, готового предупреждающе
рыкнуть, теперь же, после гибели Пашутиных, грива свалялась в комки грязной
шерсти, а вместо рева слышалось хрипловатое брюзжание, неразборчивая
воркотня, Иван соглашался с ней: да-да, виноват, не надо было ни ехать в
Горки, ни подставлять себя Климу, уцелевшему и продолжавшему, кстати,
научные и студенческие труды в академии. Никитин тоже уверял, что нет
никакой связи между мимолетной встречей братьев и арестом Пашутиных,
бывшего белогвардейца подвел страх, желание из пласта менее подозреваемых
перескочить в тончайший слой непогрешимых; но и он сник, узнав о вызове
Ивана в органы, родителей тем более встревожила повестка. Тот же чекист с
двумя шпалами, обладатель гиреобразного кулака, заорал на Ивана: "Кто дал
тебе разрешение на вербовку немцев? Почему не предупредил органы?" К тому
времени германская делегация прокатилась по стране и благополучно вернулась
в Берлин, все документы о слежке пронумеровались и подшились, безграмотный
рапорт приставленного к немцам шофера прочитали справа налево и слева
направо, с запятыми и без оных, любое направление приводило к
обескураживающим выводам. Иван, притворяясь напуганным, честно рассказал,
что произошло и как по дороге в Горки; шофер же сдуру упомянул в рапорте о
зажигалке, предъявить ее Иван не мог, тогда-то и раскололи чекисты ворюгу,
понизили его в должности, зажигалка же, потеплившись в кулаке, возвращена
была Ивану. Человек с двумя шпалами в петлицах, добряк по натуре,
примирительно сказал Ивану, чтоб тот не держал зла на органы: работа у них
тяжелая, врагов полно, ошибки исправляются не сразу. Родители безмерно
обрадовались, узнав про зажигалку, о всем прочем Иван умолчал; на новый,
1941 год прокрался в Минск Никитин, ему-то и было все поведано под рюмочку
Ларссон Стиг
Никитин Юрий
Мурич Виктор
Куликов Роман
Сертаков Виталий
Соломатина Татьяна