указанием: "Vorlдufiger Treuhandbetrieb der deutschen Wehrmacht", из чего
Скарута понял, что когда-то коллективизированное большевиками хозяйство
продолжает таковым оставаться, но уже под опекою Вооруженных сил Германии;
черно-белый столб означал еще и воинское подразделение в колхозе, что
настораживало: в таком-то месте - и воссоздавать явку? Еще большее опасение
вызывал комендант, пожилой капитан, красочно расписавший Скаруте свои
подвиги на военно-трудовом фронте. В колхозе - шестьдесят дворов, треть хат
заколочена, семьдесят семь баб, детишки, девять мужиков своих, остальные
пришлые, одиннадцать лошадей, состоящих, как и все мужчины, на учете,
двенадцать коров (сельхозналог - 800 литров в год на каждую), один трактор.
Поначалу колхоз разогнали, разделив его имущество на паи и раздав их
сельчанам будто в собственность. Но затем кто-то собственность свою кому-то
продал, капитан возмутился, пригрозил, мужики и бабы вновь сколотились в
колхоз, дела поначалу шли плохо, к лошадям и коровам относятся колхозники
по-варварски, вызванный ветеринар проверил скот, пришел в ужас, прибыла
экзекуционная команда и высекла конюха. А вообще-то, уверял за рюмкой
самогона комендант, народ здесь неплохой, послушный, богобоязненный, как ни
странно, в каждой избе - иконы, а одна старуха даже связала ему шерстяные
носки.
проповедует братание со славянами, сожительство с ними, то есть то, что
встревоженное германское командование называло фратернизацией Вооруженных
сил и местного населения. Да просунь руку поглубже за икону - и нащупаешь
там осколочную гранату Ф-1! А подаренные тебе, немчик, носки все равно
достанутся старухе. Колом тюкнет по кумполу, сапоги снимет, подарочек
стянет! Славянской души не знаете, господин капитан Матцки!
Скарута представился полковнику Ламле, коменданту города и гарнизона, и
получил квартиру из резерва для особо важных гостей. Дом фасадом выходил на
центральную площадь и хорошо охранялся. Скарута ходил в полевой форме, ничем
не отличаясь от офицеров, которые по вечерам заполняли питейные заведения,
деловитым шагом с портфелями и сумками пересекали площадь, шумели в
коридорах государственных учреждений, пробивая заявки на дополнительную
поставку обмундирования, медикаментов и всего того, чего никогда не бывало в
избытке. Но китель вскоре стал обузой, Скарута переоделся в штатское,
цивильное, чтоб толкаться, не вызывая подозрений, на рынке, на вокзале,
возле биржи труда, которая, кажется, могла служить идеальным почтовым
ящиком. Весь пятидесятиметровый забор у биржи с обеих сторон обклеен
стонами, криками о помощи и зовами вечной любви и дружбы. "Кто знает о
Михасе Бобрище из Луцка, пусть что напишет..." "Дорогой мой! По-прежнему
твоя и жду там, где мы расстались. Фруза". "Мать! Не ищи меня на красной
бумаге. Ваня". (В генерал-губернаторстве списки расстрелянных печатались на
красной бумаге.) Забор и посмеивался, меняя отрез на обрез; со скидкой
продавалась веревка для ухода в мир иной.
отвисевшие свой срок объявления, но их срывали или заклеивали другим
посланием так, чтоб хоть пара слов сохранялась - как прядь волос, по которой
мать найдет дитя. (Всю левобережную часть города изучил Виктор Скарута, лишь
с Берестянами, промышленным пригородом, не захотел знакомиться: опасной,
противной советской жизнью несло от кирпичных и деревянных домов!..) Забор
взывал безмолвно, зато рынок гудел сотнями голосов. Продавали и покупали
все, что можно унести, съесть или выпить. Раненые убегали из госпиталей в
халатах, патрулей не боялись, группками бродили трипперитики, коих всегда
полно в тылу и которые едким базарным самогоном продлевали лечение: да кому
хочется вместе с последним, шестнадцатым, порошком сульфидина получить
направление на фронт?.. Городские и гарнизонные власти будто забыли о том,
что большевики могут вдребезги разнести армейскую группировку западнее
Смоленска и вонзиться танковыми клиньями в Белоруссию. Зато помнили, как
совсем недавно Вислени наставлял окружных начальников: "Мы не можем
позволить отпускникам бесчинствовать в Германии, чистой, строгой и
высокоморальной. Русские бешено сопротивляются, окопный быт развращает
солдат и офицеров, они должны снять с себя нервное напряжение здесь, в
Остлянде. Поэтому - алкоголь и женщины, никем и ничем не ограниченная
продажа напитков и проституция в законопослушных рамках, и чем большая часть
населения будет вовлечена в обеспечение кратковременного отдыха наших
воинов, тем меньше взрывов и поджогов..."
то не иначе как с помощью русских же. Не раз видел Скарута грузовики с
людьми в замызганной и обветшалой красноармейской форме. Не удивлялся, слыша
русские говоры мужчин в немецких кителях без погон, да и знал уже, что в
германских вооруженных силах добровольно или подневольно обретается почти
миллион тех, кого недавно держали в лагерях для военнопленных.
на явку.
4
Двадцати пяти лет от роду влюбился он в собственную жену, смастерил
деревянный футляр для фотокарточки и носил его у сердца, под дырявым
кителем. Рация работала только на прием, шифры связнику не доверили,
говорить открыто штаб корпуса не решался и для поднятия боевого духа
постоянно передавал один и тот же марш, гогенфридбергский. К полному
остервенению русских "хейнкель" прицельно сбросил бесценный груз: жратву,
патроны, почту и весть о том, что связник просочился через змеиные кольца
окружений и отправил в Гамбург послание Гертруде Брокдорф вместе с актом о
бракосочетании. Задирая по ночам голову к звездам, Рудольф Рикке верил, что
именно в эту минуту и Трудель Брокдорф вперяет свой взор в небо. Был месяц
май, чирикали какие-то пташки, речные берега раздались, пропуская паводок, и
сблизились, от воды вновь понесло гнилью, ко вшам присоединились комары,
открывшие второй фронт; как-то порывом ветра с русского берега сдуло
какую-то тряпицу, упавшую на блиндаж. Рудольф поднял ее, любопытствуя, и
увидел, что в руках его обыкновеннейшая портянка, густо обсеянная вшами. "В
огонь ее!" - заорал Винкель, но было уже поздно: несколько вшей,
десантированных большевиками, уцелели. От укуса одной из них и умер старшина
роты, спустившийся в блиндаж, - так уверял Винкель, и ему надо было верить,
все уважали его за скромность и умение богослужебные слова прилагать к
текущему моменту. "Голым пришел ты в этот мир - и голым уходишь..." - так
сказал он нагому трупу старшины роты, с которого сняли, чтобы сжечь, все
тряпье, зараженное русской вошью.
было голову набок, будто к чему-то прислушиваясь, а потом растянулся на
мшистом полу блиндажа. Похоронили его со всеми почестями, русские вежливо
молчали, Рудольф сказал просто: "Родился ты невшивым - и умер таким же
чистым..."
задумывался - почему люди убивают друг друга и с какой стати немцам надо
стрелять в русских. Видимо, тем и другим жить на земле вместе нельзя, ибо у
них разные крови: у русских - русская, у немцев - немецкая, да и по новым
законам смешивать эти крови запрещено, возбранены браки между арийцами и
славянами. Вши же питаются человеческой кровью, и в тех вшах, что сюда
ветром перенеслись, еще оставалась толика русской заразной крови. Самое
опасное, что на этих вшах нет красной звезды, она может прикидываться и
немецкой.
обреченном на войны и смерти, Рудольф Рикке однажды заметил ползущую по руке
вошь, в которой мгновенно опознал славянство с чуждой кровью. Ее бы, вошь,
давно отработанным движением подцепить, выложить на твердую поверхность и
раздавить ногтем, но, пока Рудольф раздумывал, вошь куснула, стала
наполняться кровью и только тогда была безжалостно подвергнута казни.
Кое-какие сомнения в национальности вши еще сохранялись, и Рудольф решил
определить расовую чистоту насекомого. Ранним утром он, по пояс голый, взял
ведро и спустился к реке, подставляя себя русским пулям, умылся, зачерпнул
ведро и неспешным шагом пошел обратно. Подал солдатам ведро, спрыгнул вниз -
и только тогда раздался выстрел, назвать который нельзя было запоздалым:
русские давали знать Рудольфу Рикке, что считают его своим.
Злобно зашипев, он обвинил командира роты в попытке перехода на сторону
русских, написал рапорт на имя командира дивизии, стал собирать
свидетельские показания, солдаты отворачивались от него, не желая проявлять
политическую бдительность. Последние сомнения в национальности вши пропали,
когда Траута подкосила пуля. Кроме ставшего нарицательным "ивана", Рудольф
Рикке не знал ни одного русского имени; на память, к счастью, пришел некий
Гриша из давнего фильма о последнем русском царе, и поскольку какая-то часть
русской крови в Рудольфа уже влилась, он однажды подумал невесело: ну,
Гриша, не пора ли проверить дозоры...
святотатство не скрылось, русские, это уж точно, пристрелили своего
комиссара, потому что в окопах стала слышаться (и слушаться!) вражеская
музыка.
по заявкам, возмущенный свист другого берега понимался ими правильно: ставь
другую! Хорошо принимались народные песни про Волгу, и солдаты пускали слезу
по павшим и плененным в сталинградском котле, солдаты горестно мычали под
мелодию странной песни про темную ночь и пули, свистящие над головой.
Нашелся и переводчик - самый скромный и тихий в роте ефрейтор Курт
Сосновски. Стал он полезным и незаменимым, когда русские получили
неожиданный подарок от "хейнкеля", мешок с почтой, и теперь издевательским
хором излагали письма, доводя кое-кого до бешенства, передавали приветы и
последние вести из прекрасного далека. "Эй,
Сертаков Виталий
Буркатовский Сергей
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Круз Андрей