прорыть траншеи для труб, глубина - не менее пятнадцати сантиметров и строго
прямо, что наносило Бузгалину ущерб: под топор уходила осинка, свалить
которую труда не представляло, но изволь потом объясняться с другой
конторой, той, что печется о сохранности леса и запрещает вырубки.
никого не собирался убивать; человека, который так и не понял, какое
благодеяние совершила издевавшаяся над ним газовая контора; прикати вдруг
сегодня утром к дяде Феде два приодетых под интеллигента молодчика, сообщи
они дяде Феде, что перечисленные им через сберкассу деньги поступили на счет
их учреждения и газ сейчас подадут в его дом ("Нет, нет, мы сами все
сделаем, не извольте беспокоиться, траншеекопатель уже приступил к
работе!"); откажись к полному недоумению дяди Феди молодчики эти от
выпивки-магарыча - и жизнь советского инвалида-пенсионера будет сломана,
потому что представителей конторы он примет за налетчиков, подводку газа
посчитает, совсем озверев, уловкой, каждый день будет ждать отключения
родного жилища от источника тепла и света, забросает милицию и все
райконторы жалобами, как это уже было однажды, когда под какой-то праздник
пьяненькие монтеры протянули от столба телефонные провода к нему и поставили
аппарат, содрав мизерную сумму, ошеломив тем самым дядю Федю и погрузив его
в тяжкие думы, которые неизвестно чем кончились бы, не обнаружься голенькая
правда: телефонировали дачу по ошибке.
прошлогодних листьев, чуркой, на которой пытался в прошлый приезд расколоть
упорное самолюбивое полено, - лежал рядом с той осинкой, которую надо
свалить, спилить, срубить, уничтожить, что ли, ради трубы в траншее.
Несколько часов назад сравнивал жизнь с рекой, державно текущей, почти
неподвижной, допускал усыхание ее, и только сейчас прикинул: а какова
глубина ее, чем вообще измерять эту реку? Длиной - от истока до устья?
Шириной - от берега до берега, причем один из них пологий? Годами - от
момента, когда родничок пробился, до шума, с каким бурный поток низвергается
в океан бессмертия? Или все-таки - страхами? Которые пронизывают - от
макушки до пят - омерзительными желаниями бежать без оглядки, застывать на
месте, сливаться с красками и формами той веточки, на которую тебя, жалкое
насекомое, поместила судьба?..
забрались под штанину и покусывали ногу, но беззлобно, не жаля, муравьи тоже
наслаждались бытием, которое допускает мелкие обиды и укусы, но бытие,
однако, требует почти невозможного - уничтожения рядом растущей осинки; и
жалко, жалко деревца, потому что из многотомной истории этого земельного
участка вырвется лист, повествующий о давних событиях. Осинке лет
пятнадцать, она проросла из семени и растолкала никем здесь не убираемую
листву в годы, когда неженатый старший брат стал обустраивать купленную
дачку. При ней десять лет назад сносился гнилой забор и возводился нынешний.
Она слышала голоса сослуживцев брата, но уж самого его, умершего в
московской квартире, проводить в последний путь прощальным шелестом листвы
не смогла. Зато она - шесть месяцев назад - увидела брата покойного, Василия
Петровича Бузгалина, мгновенно полюбившего эту землицу с домиком, - и не
только его узрела. Они вернулись из командировки, начинался их отпуск, и
Анна захлопала в ладоши, так ей понравилось здесь, в этом уголке леса, и
Анну, наверное, осиночка тоже полюбила. И дядя Федя тоже полюбил, с первого
очумелого взгляда... И все-таки - рубить, пилить, снимать, она уже умерла,
она иссохла, она уже не в ладу с почвой, та ее не принимает, та отказывается
давать ей соки земли, потому что тело осиночки не переваривает эти соки, у
маленького деревца - непрохождение пищи по кишечнику. В сарае, кажется, есть
пила, но лучше уж не мучить воспетую народом страдалицу леса, невзрачную,
всегда чем-то опечаленную, чем-то напоминающую так и не вышедшую замуж ту,
сестры которой давно уже пестуют детей. Подрубить корни, которые, как жилы у
старика, проступают и взбугривают почву, предать осинку одному из древнейших
способов погребения, сожжению то есть, и Бузгалин - не вставая, лежа -
дотронулся до холодноватого ствола, будто коснулся лба мертвеца в гробу...
Огонь и дым вознесут к небу память о брате, о скрипе калитки, впускавшей их,
его и Анну, на покрытую снегом дорожку к дому. Но еще больше об истории
земли этой поведают остающиеся на участке березы, эта ель, вымахавшая метров
на пятнадцать и чудом спасшаяся от гибели, когда безмозглый и наглый сосед
вознамерился ее ночью спилить, потому что, видите ли, она загораживала тенью
его грядки, мешала плодоношению, и спасибо дяде Феде, инвалид учуял беду,
примчался, как только услышал взвизг бензопилы... Ели этой лет семьдесят, и
она знает то, что неведомо ни одной районной конторе, битком набитой разными
документами; ель видела тех, кто до брата хозяйствовал на этой земле, она,
конечно, помнит и давний спор мужиков с топорами, решалась ведь судьба
елочки... Все помнят всех и вс° вокруг - из разных эпох и частей планеты:
мягкой подстилке из листвы всего год, а самой Земле - несколько миллиардов
лет; лопата, которая через час начнет выдирать из земли комки почвы, сделана
совсем недавно, во всяком случае, куплена месяц назад; холодильнику, судя по
приложенным к нему бумагам, полгода всего, и не потому ли весь мир устойчив
и не распадается, что весь собран из деталей, которые точно не знают, как
появились они на свет, и не ведают, когда топор или коса подрежут их.
чувствительные места, заставив Бузгалина приподняться и отряхнуться от
прилипших с утра мыслей о всеобщих категориях, бесконечности трансформаций
материи и бренности жизни. Вместе с муравьями спрятались они куда-то под
листву, зато с пугающей обнаженностью возник вопрос: что же там, в лесной
полосочке, которая вдоль шоссе, произошло? Пуля - вошла в ствол березы? Была
ли она вообще? И сколь долго еще будет струиться, разделяя берега, водная
артерия, называемая Бузгалиным?
был в истоках этой нешумной реки. Родители и старший брат пахали в самом
буквальном смысле этого слова, неугомонный мальчонка оставался под
присмотром деда, который заприметил за непоседою странность: шестилетний
Вася частенько подходил к колодезному срубу и всматривался в рябь и гладь
крохотного квадратика воды далеко внизу, подавался вперед, ручонки впивались
в осклизлое дерево, отстраняя тело от желания полететь туда, в черную
гулкость. И дед, сберегая чересчур шустрого внучонка, сказал, что на дне
колодца - уйма змей, волков, тараканов, - сказал, не ведая, что такое же
скопище несовместимостей увидит взрослый внук, когда всмотрится в
собственный мозг, в нераспутанный клубок желаний, и еще до Анны, которая
научила его видеть копошение своих и чужих мыслей, познал он на себе власть
пригретых мозгом скользких существ, впивающих в тебя ядоносные зубы.
подменивший простой и ясный мир ощущаемых вещей буйными фантомами? Кем
разбита склянка с ядом, чей палец открыл клетку с шипящими гюрзами и
кобрами, кто напустил на него химеры? Кто вспугнул мозги? Уж не вагонная ли
студентка, пумой распластанная на нескрипнувшей ветке, готовая полететь вниз
и острыми клыками впиться в шею? Или так никогда не исчезавший из памяти
негр великанского роста, верзила, чья пудовая длань придавила к заснеженному
асфальту? За давностью лет уже не помнилось, в каком месяце это было, но,
это уж точно, зимой и не позже 1961 года, потому что по Вашингтону еще
ходили троллейбусы; накануне грянул снегопад, общественный транспорт замер,
раннее утро, на небе ни просвета, горят редкие фонари, восток столицы,
кварталы бедноты, дело простенькое - заложить в тайник донесение не бог
весть какой важности и срочности, таких закладок он уже навыполнял уйму, дом
и лестничная площадка определены, проходные дворы еще позавчера изучены,
условия мало чем отличались от обычных: трижды пройти по улице (туда, сюда и
обратно) и лишь затем нырнуть в подъезд. Холодновато, на голове вязаная
детская шапочка, чтоб нехитрым приемом этим сбавить годы и сантиметров на
пять уменьшить рост, ботинки теплые и прочные, прохожие редки, полицейских
не видать, знак безопасности выставлен, последний отрезок контрольного
маршрута - и можно нырять в темноту вонючего подъезда, не только можно, но и
надо: капсула с текстом уже в куртке, переложена из карманчика трусов. И
вдруг - приспичило, ужас как захотелось справить малую нужду, и не было уже
возможности забежать за угол. А рядом - полузанесенный снегом "фордик",
дрожащие от нетерпения пальцы расстегивают ширинку, моча радостно
изливается, истома наслаждения прокатывается по телу - и чья-то рука
опускается на плечо: "Что делаешь?" Он медленно повернул голову: полисмен,
негр, по рту жвачка. Машинально ответил: "Писаю, офицер!" Негр притянул его
к себе, глянул на то, чем занимается юнец в детской шапочке, и увидел бурую
скважину, проделанную струей мочи в снегу, не лежащим, однако, на "фордике".
И пошел дальше. Бузгалин метнулся в подъезд, сунул капсулу в углубление;
спустя час, достаточно попетляв, покинул обиталище нищих, вернулся в
гостиницу, день прошел как обычно, но через какое-то время почувствовал рези
в самом низу живота, и вспомнилось, что уже какой час мочевой пузырь не
опустошался, а вечер-то на исходе. И еще несколько часов мучений оттого, что
по неведомой причине заклинились какие-то клапаны мочетока. Чуть ли не теряя
сознание, пришел утром к урологу, на свет божий появился прибор, называемый
катетером, моча излилась, шутливый диагноз эскулапа домыслился: испуг в тот
момент, когда рука негра-полисмена легла на плечо. Думать стал, думать,
кое-что почитывать, а потом Анна, с ее теорией флоры и фауны человеческого
мозга, обучила искусству проникновения не только в чужие, но и в свои мысли,
и уже не казалось странным, что с того вашингтонского утра он невзлюбил
столицу США, как, впрочем, по иным, но близким к негру-полисмену поводам
Шайенн (штат Вайоминг), Уичито (штат Канзас) и еще несколько местечек на
бескрайних просторах страны, где, однако, процветали и ждали его другие,
более к нему благосклонные города, Чикаго, к примеру, или даже Уичито-Фолс,
поначалу постращавший его созвучием со зловредным городишком, но затем
ублаготворивший прекрасной вербовкой.
холодильник "Саратов" (последнее приобретение) принял в себя колбасу, сыр и
масло, к счастью, не растаявшее; надо бы соорудить что-нибудь вкусненькое
под коньячок, но неразгаданная тайна влечет, манит; домик закрыт, ключ
опускается в карман, и Бузгалин быстрым шагом вышел на центральную просеку,
Прозоров Александр
Роллинс Джеймс
Березин Федор
Суворов Виктор
Прозоров Александр
Фазиль Искандер